тубянских полях гонял на лобогрейке!»
На это Нестеренко досадливо усмехается:
«Я в Тубянском проработал несколько часов, чтобы познакомиться с народом…»
Снизошло на Шолохова озарение, и он вспомнил-таки, что руководители уже знакомы.
И это не единственная авторская несуразица.
В этой же главке, например, я имею право поставить и еще один вопрос: судя по предыдущим главам романа, колхоз не только отпахался, а и отсеялся; Давыдов и его колхозники ждут не дождутся, когда будет первый дождь, появятся первые всходы и они, то есть всходы, после обильного дождя проклюнулись-таки.
А здесь? Бригада все еще пашет? Если это весновспашка, то уже сильно поздно. Если это подъем зяби, то сильно рано, поскольку под зябь пашут после уборки урожая, то есть осенью.
Есть подозрение, что автор эту главу поставил не в то место романа и даже не заметил.
И тут же я вновь придираюсь. Автор сообщает, что после отъезда Нестеренко Давыдов также решил отправиться со стана в свое село. Идет пешком несколько километров. Автор подпускает лирики: жара, птички щебечут, жаворонки голосят. И вдруг появляется потрескавшаяся «от долгой и сильной жары земля, не видавшая дождя».
Откуда взялась «земля, не видавшая дождя», если минутами раньше стряпуха не могла разжечь костер из-за того, что растопка отсырела, поскольку всю ночь шел обложной дождь?
Итак, был ночью дождь или нет? «Обильно напиталась влагой земля» или нет?
Конечно, и после дождя земля может от жары потрескаться, но не через пару часов, а, по меньшей мере, через десять сухих и жарких дней.
Согласен, безмерно придираюсь. Особенно к великим. Особенно, если околесицу несут нобелевские лауреаты и им всё сходит с рук. Или это правда, что несуразицу писать имеют право лишь «великие»?
Странно неприятные ощущения остаются от прочтения ранних романов, повестей и рассказов Шолохова. Ловишь себя на мысли, что вовсе не случайно писатель выводит образы своих главных героев-коммунистов столь мерзкими, отвратительными как в деле, так и на бытовом уровне. Не таятся ли в этом его истинные, глубоко утаённые убеждения, о которых хотел, но не мог сказать открыто? Шолохов этим намекал будущим читателям на что-то? Не хотел ли, скажем, дать понять, что у партии, состоящей из таких вот партячеек, как в Гремячьем Логу (они, между прочим, являлись, согласно Уставу, основой партии), нутро вурдалачье, поэтому и нет будущего?
Пытаюсь вспомнить и не могу: оказывается, ни в «Тихом Доне», ни в «Поднятой целине», где перед глазами читателя проходят сотни коммунистов, нет ни одного положительного героя из числа членов ВКП(б). Ни одного, которому стоило бы подражать. Не Нагульному же подражать, а он типичен, носящемуся со своей «мировой революцией», как с писаной торбой? Не Разметному же, воюющему с кошками и котами? Не Давыдову же с его засаленными пиджаками и грязными рубашками, запутавшемуся в бабьих подолах? Не Подтелкову же из «Тихого Дона», приказавшему устроить кровавое месиво из пленных безоружных белых офицеров, изрубившему цвет русской нации, как капусту? Под слегка наброшенной писателем вуалью усматриваю далеко не то, что хотела видеть официальная коммунистическая пропаганда. Значит? Михаил Шолохов еще не до конца понятый и оцененный писатель.
Получается так, что даже он не мог писать всю правду. Или не хотел? С его-то талантом и не суметь, если бы захотел, облагородить героев-коммунистов? Чепуха.
Советская классика, таящая в себе много еще непознанного и неясного, ждет своих беспристрастных исследователей.
Не оставляет места для оптимизма и разрекламированный советской пропагандой роман «Они сражались за Родину». Это не книга, а разрозненные черновые наброски, прошитые кое-как между собой суровыми нитками. Стоило ли такому писателю соглашаться издавать отдельной книгой, по сути, черновик? Или подобная невзыскательность связана с наступлением старости?
Я не могу знать, как бы роман выглядел в чистовом варианте. Я вижу то, что есть, то, что включено в собрание сочинений, изданное, между прочим, еще при жизни автора.
Шолохов исписался до того, что не нашел ничего лучшего, как начать роман «Они сражались за Родину» по образу и подобию произведения другого и по-настоящему великого русского писателя. Я – о романе Льва Толстого «Анна Каренина».
Напомню. С чего начинается роман «Анна Каренина»? С затяжного семейного скандала в доме Облонских. О чем идет речь в первой главе романа «Они сражались за Родину»? Да о том же самом, то есть о семейной и давней неприязненной атмосфере в семье, стоящей на грани распада. Кто и как улаживает конфликт у Толстого? Анна Каренина, сестра Облонского, приехавшая погостить. А у Шолохова? Почти тоже самое: приехал брат главы семьи, с которым много лет не виделись. В первом случае благодаря сестре, во втором – благодаря брату огонь семейной вражды был потушен.
Потрясающее сходство.
В конце хочется сказать о Шолохове, как о человеке. Ему, Шолохову, ничто человеческое не чуждо. О циничном ответе английским читателям упоминал выше.
Теперь – крохотным штрихом о взаимоотношениях с коллегами по писательству, где предстает не совсем симпатичный образ.
1934 год. Увидел свет отдельной книгой роман Панферова «Бруски». Произведение не понравилось, прежде всего, писательскому диктатору того времени Алексею Пешкову, который обрушился на Панферова с уничтожающей критикой, которая равнялась по тем временам жесточайшему уголовному приговору. С Пешковым посмел не согласиться другой пролетарский писатель – Александр Серафимович, автор романа «Железный поток». Серафимович попытался встать на защиту Панферова, чем привел в ярость Пешкова. Пешков приватно обращается к Шолохову и просит написать статью, то есть включиться в литературный спор на стороне его, Пешкова. Шолохов, как видно, тотчас же откликнулся (сужу по письмам), желая услужить сильному мира сего, пишет статью в один из толстых литературных журналов.
Фрагмент статьи «За честную работу писателя и критика»:
«Статья А. С. Серафимовича, исполненная настойчивого желания оправдать плохую работу Панфёрова, получила заслуженную оценку, - Шолохов имеет в виду оценку Пешкова, выступившего с критикой. Далее продолжил в том же тоне. – Думаю, что не личные, а групповые симпатии заставили Александра Серафимовича оправдывать и хвалить плохую работу Панферова. Покривил он душой на старости лет».
Пролетарский писатель Алексей Пешков, надо думать, не забыл отблагодарить Шолохова за оказанную услугу. Чем? Своим высочайшим покровительством, к примеру.
1938 год. Страсти вокруг Панферова поутихли. Алексей Пешков, основной противник, покинул сей бренный мир. Серафимович, напротив, живет и здравствует, отмечая свое 75-летие. Шолохов торопится засвидетельствовать свое почтение юбиляру.
Кусочек статьи Шолохова:
«Я очень люблю старика. Это настоящий художник, большой человек, произведения которого нам так близки и знакомы… Серафимович принадлежит к тому поколению писателей, у которых мы, молодые, учились. Лично я по-настоящему обязан Серафимовичу, ибо он первым поддержал меня в самом начале писательской деятельности».
Думаю, что именно «любовь» к старику и искренняя признательность за поддержку подвигла Шолохова четыре года назад обвинить публично Серафимовича в криводушии, групповщине, заклеймив таким образом пролетарским позором.
Шолохов расплатился сполна с Серафимовичем.
Кстати. Шолохов, говоря о писателе Панферове, в одном абзаце дважды назвал его «плохую работу». Зато о себе Шолохов более высокого мнения и потому считает, свое писательство не работой, а деятельностью. Понимаете, какая разница между работником и деятелем?
Вот таким предстал передо мной Шолохов, великий советский писатель, после нового прочтения его трудов.
Прочитав и переосмыслив, решил поделиться своими новыми личными ощущениями. Это не рецензия и не критическая статья. И, тем более, не литературоведческое исследование. Это было бы слишком смело. Это заметки по поводу, не поделиться которыми с другими я не мог. Я сполна утолил потребность высказаться.
ЕКАТЕРИНБУРГ, май 2006.
