КОЙОТ

мальчишка. Спутанные пряди его волос разметались по плечам, и он бешено и шало улыбался, вновь опуская сверкающий на солнце нож.

Обходчик был католиком. Архангел Михаил — подумал он. Карающий меч Господний, архангел Михаил… в облике койота с оскаленной пастью.

Он не успел удивиться этому, тяжело грохнувшись наземь.

Его напарника Майашлеча настиг в зарослях за сторожкой, терпеливо дождавшись, пока тот, кряхтя и ворча, натянет штаны. Не следует убивать человека в час, когда он с голой задницей торопливо опрастывается под кустом. Старик Уана хохотал бы над эдаким до упаду, да и сам Майашлеча едва удержался от смеха.

Койот всегда смеётся.

Он не стал закапывать трупы — к чему? Бледнолицые никогда не хоронили апачей, сжигая дотла их деревни, а духов мертвецов Майашлеча не боялся. Он уже ничего и никого не боялся. Он кое-как обмыл свои раны и ссадины чистой водой из ведра, стоявшего на колодезном срубе, жадно съел пшеничные лепёшки, обнаруженные им на столе. Одеждой мёртвых бледнолицых он побрезговал, но обулся. И, конечно же, взял с собой оба револьвера с патронами, найденные им у мертвецов. Он знал, что нарушает обычаи своего племени, совершая это, но что с того? Духи мёртвых могли преследовать его сколь угодно долго, как и живые бледнолицые. Он намеревался пройти путём койота до конца.

Так началось возвращение Майашлечи на родину.

Ковбои, пастухи, поселенцы, железнодорожники и, наконец, кавалерийские патрули, брошенные на его поимку… никому из встреченных Майашлечей бледнолицых, никому из гнавшихся за ним не удалось уйти живым, и последним, что они видели в жизни, был беспощадный и беззаботный оскал койота.

Майашлеча брал у них только оружие. Он не нуждался даже в лошади — она мешала бы ему как следует затаиться.

Койоты не ездят верхом, — думал он с усмешкой, раз за разом втыкая свой нож в землю, чтобы очистить его от запёкшейся крови. Он стал койотом, тенью, призраком, скользившим по этой земле — земле бледнолицых, стал самой смертью, ощерившей зубы в ледяной усмешке.

Детей и женщин Майашлече приходилось убивать, только если они принимались визжать при виде него. Молодая, не старше него, девушка с тугим белым телом, купавшаяся в реке, не визжала, оцепенев от ужаса, когда Майашлеча вытащил её из воды. И он оставил её в живых. Нутро её тоже было тугим — тугим и горячим, и, когда он наконец её отпустил, она так и осталась лежать на песке, конвульсивно всхлипывая и уставившись на него помертвевшими глазами.

Глупая. Она не понимала, что койот никогда не убивает тех, с кем спаривается.

Ещё одна бледнокожая женщина едва не убила его самого. Эта была совсем старухой, не меньше тридцати зим от роду, и её каштановые косы оказались тронутыми сединой, когда Майашлеча сдёрнул с неё чепец. Но после встречи с той молоденькой дурочкой, купавшейся в реке, он почти постоянно испытывал жестокое желание погрузиться в горячее женское тело. Он забрался на чердак её дома и терпеливо ждал, когда же она, помолившись своему Богу, уляжется в постель. Безрассудно для неё было жить одной; место женщины — возле мужчины! Наконец она легла и затихла, и он бесшумно спустился вниз. Майашлеча умел передвигаться неслышней тени и, возникнув у её постели, одним махом сорвал с неё одеяло и длинную, до пят, рубашку. Он думал, что эта женщина, как и первая, окаменеет от страха и неожиданности. Но она отбивалась отчаянно, как пойманная в капкан рысь, и едва не выпустила ему кишки его же собственным ножом, сорванным у него с пояса. Однако Майашлеча оказался сильнее и, опомнившись, наконец скрутил её, прижал к кровати и овладел ею сзади, грубо и резко.

Её он тоже не убил.

Через пару недель девчонка лет шести, темноволосая и кудрявая, застигла его купавшимся в ручье. Её кожа была очень смуглой, и Майашлеча догадался, что в её жилах, скорее всего, течёт кровь чернолицых людей. Она таращилась на него не с ужасом, но с любопытством, смутив Майашлечу этим пытливым взглядом. Даже когда он неловко вылез на берег и выхватил свой нож, взгляд её остался всё таким же доверчивым. Ну не дура ли? Не меньшая, чем её мать, которая совершенно не приглядывает за своей глупой дочкой, разгуливающей где не следует. Майашлеча с досадой надел набедренную повязку, раздумывая, не отшлёпать ли девчонку, а потом, махнув рукой, уселся на песок и вырезал для неё лошадку из выловленного им в ручье обломка подтопленного дерева. Пускай играет!

А сам отправился дальше на запад.


* * *

Спустя три месяца после того, как Майашлеча вывалился из товарного вагона, уносившего его соплеменников на восток, он достиг подножия гор, которые мексиканцы называли Сьерра-Мадре.

Горы белели вершинами, величаво приветствуя его.

Майашлеча обернулся, чтобы в последний раз поглядеть на оставленную позади равнину. На тот путь койота, путь смерти, который он проделал — нагой и одинокий.

Последний воин племени апачей.

Он глубоко вздохнул и шагнул под сень родных гор.

Смуглокожая девчушка безмятежно спала в сотнях миль от него под крышей своей хижины, сжимая в руке деревянную лошадку.