Искушение (киносценарий)

бармену. Тот покидает стойку, приглашает женщину, и сдаёт её двум дюжим охранникам. Горуда облачается в своё пальто, но не уходит, а присаживается к столику.
Акулов:
- Добился, чего хотел? А, Владимир Ильич? Когда ты храм строил, я до того умилился, что подумал, а не записаться ли самому в верующие. Когда ты городской бюджет в унитаз спустил, я подумал: а пусть имеют, чего хотели.
Горуда:
- Считаешь, спета моя песенка?
Акулов:
- А сам-то ты как думаешь? Или ещё не понял,  что одними молитвами с городом не управиться? Надо чуток в людях разбираться - самую малость.
Горуда:
- Весь город знал: твоё окружение – вор на воре, мздоимец на мздоимце.  Потому и прокатили.
Акулов:
- Воровали, конечно, но и работали. Своё дело знали – потому и терпел. А вот твоего сверхчестного зама я бы близко к бюджету не подпускал. Прожектёр гораздо опаснее казнокрада.
Горуда:
- На ошибках учимся.
Акулов, кивнув за окно:
- Вон она, учёба твоя – больницы, школы, садики без света. Учителя без зарплаты. А  в коммуналке ты чего нагородил? Люди меня спрашивают: как это получается – квартплату платим, а нам воду отключают, и унитазы никто чистить не хочет.
Горуда:
- Замом ко мне пойдёшь?
Акулов, мягко похлопав собеседника по руке:
- Кадилом махать? Уволь, Владимир Ильич.
Горуда:
- Считаешь, город не поднимется?
Акулов:
- Без тебя и не скоро.
Горуда:
- Посмотрим.
Встаёт и уходит.

В свете автомобильных фар ворота церковного двора.
Горуда, склонившись к стеклу водителя:
- Поезжай домой, Гена.
Гена:
- А как же вы, Владимир Ильич?
Горуда:
- Поезжай, поезжай. Мне надо помолиться. Отдохни. Я тебя утром вызову.
Машина разворачивается. Владимир Ильич давит кнопку звонка.

Церковный сторож, семеня чуть сбоку и впереди размашисто шагающего градоначальника:
- Кормилец наш, благодетель. Какая приятная неожиданность.
Горуда, морщась:
- Открывай, Прокопыч, открывай. И иди к себе, отдыхать. Я помолюсь.
Церковный сторож, гремя ключами:
- Сейчас, батюшка, сейчас.
Горуда:
- Свет-то есть?
Сторож:
- С утра был. А куды ему деваться?
Входят в церковь. Щёлкает выключателем. Молельный зал заливает свет. Владимир Ильич подходит к алтарю. Прежде чем опуститься на колени, оборачивается.
Горуда:
- Ступай, Прокопыч. Ну.
Сторож мнётся в дверях, сбитый с толку необычным поведением градоначальника. Потом пожимает плечами и удаляется, притворив дверь.
Горуда, встав на колени, молитвенно сложив руки:
- Отче наш, иже еси на небесях! Да святится имя твое, да приидет царствие твоё, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас в искушение, но избави нас от лукаваго….
Слышится голос Петракова:
- Да здесь я, здесь. Хотя, собственно, кого ты, Ильич, звал – Всевышнего или лукавого?
Гора поднял голову и вздрогнул. Прямо над ним на алтаре во фривольной позе сидит Петраков. Некоторые изменения произошли в его внешности – лицо заострилось козлиной бородкой, по углам лба, на месте клочковатой шевелюры обозначились аккуратные рожки.
Горуда:
- Ты здесь как?
Петраков, беспечно:
- Живу.
Горуда:
- Ты что ж, поганец, жопой на алтарь.
Порывается скинуть Петракова вниз.
Петраков:
- Но-но, остынь, городничий.
Его выставленная вперёд ладонь неведомой силой бросает Горуду прочь. Из-за алтаря появляется хвост. Его ленивые покачивания поглощают всё внимание Владимира Ильича.
Горуда:
- Т-ты кто?
Петраков, играя своим хвостом, дурашливо:
- А угадаешь с трёх раз?
Горуда:
- Ч-чёрт…!
Петраков:
- Фу! Никакой фантазии.
Горуда:
- Дьявол?
Петраков, построжав:
- Но-но, не перегибай. Будет его Светлость твоим ничтожеством заниматься. Впрочем, ты итак у него в долгу – по гроб жизни молиться должен.
Горуда, крестясь:
- Кроме тебя с нечистою не знался.
Петраков:
- Да будто бы. Спасением своим чудесным кому обязан? Вот часовенку поставил – кому посвятил?
Горуда:
- То был свет Божественный.  
Петраков, хмыкнув:
- Божественный? А как же! Забыл имя господина моего? Несущий Свет.
Горуда, в страхе:
- Люцифер?!
Петраков, крестясь:
- Он самый. Князь Тьмы. Да продлит Господь жизнь его бессмертную.
Горуда:
- Почему креста не боишься, посланник ада?
Петраков:
- Эх, Ильич, знал бы ты всю правду – глядишь, и веру свою похерил.
Горуда:
- Этому не бывать!
Петраков:
- Скажи – боишься.
Горуда:
- Говори свою правду.
Петраков:
- Большую или малую?
Горуда:
- Все говори.
Петраков:
- Малую сам узришь, если отгадаешь имя моё.
Горуда:
- На чёрта ты обиделся…. Значит, генерал чертячий….
Петраков:
- Умно.
Горуда, робко:
- Мефистофель?
Петраков:
- Однако мнишь ты о себе, Ильич, сверх всякой меры.
Горуда:
- Высоко глянул?
Петраков:
- Нет. В сторону. Мефистофель за великими душами охотник. Не вознёс ли ты себя в Президенты Российские?
Горуда, робко:
- Вельзевул?
Петраков:
- Ну, слава Богу! Я думал, ты меня теперь с козлоногим Асмодеем спутаешь, что до сердец людских охоч. Нет, Ильич, прелюбодеи не моя публика. Я в политике большой дока. Согласись, ничто не обходится человечеству так дорого, как ошибки правителей.  
Горуда:
- Ты…. Ты, бес, ввёл меня в искушение.
Петраков:
- Ну-ну, поплачь теперь, покайся, а я повеселюсь: результат-то налицо. Обещал я господину городок ваш во мрак обратить – того и добился. А ты грешным делом подумал – из-за тебя вся суета? Да нет, Ильич, не заносись. Ты лишь орудие в руках. Пешка, шошка, прыщик, ковырнув который кровь пустили.
Горуда, стоя на коленях и раскачиваясь корпусом, крестится:
- Избави мя, Господи, от обольщения богомерзкого и злохитрого антихриста, близгрядущего, и укрой меня от сетей его в сокровенной пустыне твоего спасения. Даждь ми, Господи, крепость и мужество твердаго исповедания имени твоего святого, да не отступлю страха ради дьявольского, да не отрекусь от тебя, Спасителя и Искупителя моего, от Святой твоей Церкви. Но даждь мне, Господи, день и ночь плачь и слезы о грехах моих, и пощади мя, Господи, в час Страшного Суда твоего.
Петраков:
- Ну, на счёт Суда Страшного, ты, Ильич, торопишься. Вперёд весьма забегаешь. Там очередина – Бог мой! Впрочем, к чему слова – не желаешь ли сам убедиться? Окажу, так и быть, последнюю услугу, старому другу, прогнавшему меня со службы.  Сейчас закрой глаза, чтобы не ослепнуть. Я перенесу тебя в другое место.
Церковь заполняется чудесным зеленовато-матовым светом. Потом он сужается до толщины лазерного луча и исчезает. Вместе с ним исчезают Владимир Ильич и Петраков.

Яркое палящее светило над головой. Белая стена. По раскалённому песку вдоль неё бредёт нескончаемый людской поток. Кого только здесь нет – и стар, и мал. Красноармейцы в будёновках. Тифозные старики, будто с плакатов о голоде. Пионеры в галстуках. Бойцы Красной армии времён Великой Отечественной. Мужики в костюмах и галстуках, в исподнем. Бабы в юбках и телогрейках. Гремят цепями кандалы. Мужчина в галифе и кители несёт перед собой плаху с воткнутым топором. Рысий взгляд недобрых глаз царапнул Ю-ского градоначальника.
Горуда, хватаясь за локоть Петракова:
- Сталин?!
Петраков:
- Он самый.
Горуда:
- А где…?
Петраков:
- Тёзка твой? Не заметил? Чуток впереди - тот, что гроб на себе волок.
Горуда:
- И что всё это значит?
Петраков:
- Ждут Страшного Суда, а Всевышний не допускает.  С того самого дня -  дня убийства помазанника Божьего и его семейства - отвратил Господь очи свои от России и русского народа. На сто лет наложил Отец Небесный епитимию покаяния. Вот и бродят души умерших твоих соотечественников вокруг рая, а хода им нет даже в Чистилище.  
Горуда:
- Страшно.
Петраков:
- А то. Мы и в Преисподней знаем – крут бывает Царь Небесный.  Так что не спеши, Ильич, отряхнуться от забот земных.
Горуда:
- Да что ты!
Нескончаемая и необъятная людская река течёт вокруг белой стены, появляется и исчезает за её поворотами. Небесно-голубые глаза Горы полны смертельного ужаса.

Матовое свечение в церкви рассеивается. На своих местах Петраков и градоначальник.
Горуда:
- Что это было? Сон?
Петраков, усмехаясь:
- Считай что. Ступай, Ильич, домой. Успокой жену, детей – заждались. Сам не томись. Не пропадёт твой город. А людишки…. Что людишки – чернь, пыль земная. Голодали, дохли с голоду при царе,  при коммунистах, и при тебе их ненамного убудет. Новые народятся.
Горуда:
- Ты не думай, лукавый, что я веру поменяю и с тобой бороться перестану.
Петраков:
- А оно мне надо? Ты считаешь: господин мой и слуги его Богу противны? Заблуждаешься. Каждый занимается своим делом. А вам, русакам, вообще лучше помалкивать о Божьей милости. Помазанника-то на хрена грохнули и дитей его малых  не пожалели? Теперь терпите. Немного уж осталось – больше вынесли.
Горуда:
- А через десять лет вернутся нам милости Божьи?  
Петраков:
- Надо полагать. Впрочем, увидим. Если опять чего-нибудь не натворите.  Ну, ладно, Ильич, заболтался. Пора отчаливать. Миссия моя закончена: город, как и обещал Господину моему, во мрак обращён. Прощай, Ильич! Будь счастлив, если сможешь!
Петраков исчезает.
Уперев локти в алтарь, сплетя пальцы с огрызками отсутствующих, сунув кончики больших  в рот, Владимир Ильич долгим немигающим взором ясных голубых глаз смотрит в объектив камеры. По взгляду невозможно угадать его мыслей, чувств, даже настроения.
Экран медленно гаснет.

А. Агарков
                                                                                                          санаторий «Урал»
                                                                                                          октябрь 2014 г