Драка

смысле бития, что «делать рабов». Пугать до самых пят, и «пяткосверкание», даже если и остался на месте, отсюда же. Напуган – вполовину побит. Быстрота страха в каждом теле разная. Есть, цепенеют – и не проси! - хоть царство божье ему обещай, хоть кадилом по голове! – а умораживаются телом и духом - такая людская порода. Но есть цепкие, с торможением центральной нервной, есть непонятливые, такие, кому одного раза мало, да и второй приняли бы за случайность, но третьего не дают.
Дал подняться торопыге, дал вцепиться и снова уронил – уже по-варажьи - скрутил руками цифру восемь, не разбирая, что вцепилось, как вцепилось, какой силы человек, и стался вопящий мешок с костями, подпихнул – и тот упал, уже не имея желания вставать. Едва ли кто-то смог понять – как? почему?
- Рожни!.. Торочь!..

Замполит, поймав «своего» за левую руку - ухватившись одной за кисть, перенаправив ее вдоль руки, другой крепкими пальцами за локоть - вздернув, таскает, водит вокруг себе, заставляя вытанцовывать на цыпочках, и не знает, что  с ним дальше делать: можно вывихнуть руку, вынув ее из плечевой сумки, можно «сделать кузнечика» - сломать локтевой сустав, чтобы он свободно болтался на все стороны, а можно бесконечно долго водить пойманного вокруг себя, прикрываясь от остальных его телом, наводить его верещаниями (по выражению самого Замполита) - «идеологию паники». Хорошая психологическая обработка тех, кто не вступил, не затянуло в невозвратное и, вроде как, еще обладает возможностью выбора.

Китаец или японец подсмотрев такое, составили бы трактат, открыли бы школу, назвав ее «Драконий Отросток», обросли бы учениками-последователями, которые в свою очередь, договорившись об отчислении учителю изрядного процентика, вооружившись его соблаговолением, дипломом на китайском, да совместной фотографией на фоне Шао-Линя ринулись в Европу и Штаты, давать частные уроки звездам и их прихлебателям. А оттуда и в Россию, опять и опять стремясь унамзить мозговое поле «родства не помнящих» своим привозным, заокеанским. Но Леха ни о чем таком не думает, таскает пойманного по картофельным бороздам, стараясь водить так, чтобы не слишком их помял, и ждет, когда Казак освободится со «своим», чтобы подвести к нему под аккуратное – «Командир не велел калечить, велел только глумить». Пойманый орет, и его крики уверенности гостям не добавляют.
Можно усуховечить, чтобы уже на всю жизнь пришлось, можно и по-простому «вынуть руку». Вопрос ли? Но Седому же, либо Георгию и вправлять, Воеводе Старому – знахарски, Воеводе Нынешнему – книжно, рекомендациями медицинскими, а чтобы прознать, у кого лучше получится, надо вынимать две руки разом и подначить на исправление, и тут Лешка колеблется. Мыслей нет, когда воюешь, но когда «подтирки» идут, какой ерунды только не передумаешь…

Петька-Казак криков добавляет – собственных, искренних.
- На меня и с ножиком?! – орет, возмущается Петька-Казак. - Это когда я сам без ножика?! – вопит он в праведном гневе - рвет на себе брезентовую ветровочку, что пуговицы отлетают. Под вопли эти срывает ее с одного плеча, машет перед собой, наматывая на руку, подставляя намотанное под нож – под тычки и полосования, разом другой рукой цепляет горсть черной жирной земли и тут же, без замаха, мечет обидчику в лицо. И вот уже никто не успевает заметить - как такое получается, но у Казака в руке чужой нож и, развернув лезвие к себе, он тычет рукоятью в бока его бывшего хозяина, да так пребольно, что мочи нет терпеть. Вот и пойми – вроде и руки были длиннее, и нож в руке, и проворным себя считал, а тут какой-то недомерок рукоятью собственного ножа поддает под бока. Больно и страшно, потому как не знаешь, в какой момент развернет его в руке, чем следующий раз ударит. Парень орет, и Казак орет, но еще громче, и тут опять не поймешь, то ли сам по себе, то ли передразнивает. Крутит нож меж пальцев, да так быстро, что тот сливается в узор, опять тычет им, будто змея бьет, и ничего поделать нельзя. При этом смотрит в глаза, не моргает, но только парень понимает, что этот взор сквозь него, ничего не отражает. Уже и не обидно, и даже не больно, а страшно, как никогда в жизни!

Каждый развлекается в этой жизни как может, словно подозревая, что в другой ему развлекаться не дадут, там он сам станет объектом развлечения…
- Пленных не брать! – объявляет Замполит, и это последнее, что слышит Петькин подопечный. Казак, прикрыв движение брезентухой, зажав лезвие большим и указательным пальцами, наотмашь бьет его в височную. Дурной звук, кажется, слышен и у самой реки.
- Не перестарался? – спрашивает Замполит.
- Черт его знает! – Петьке неловко за «грязную» работу. - Хрен на блюде, а не люди!
- Командир обидится.
- Я плашмя.
- Моего прими, - просит Замполит.
- Угу, - рассеянно говорит Петька-Казак, берет двумя руками за шею возле ушей, сдавливает, некоторое время держит, потом отпускает.
Замполит аккуратно укладывает страдальца в борозду. Петька-Казак щупает «своего», смотрит зрачки.
- Живой! – объявляет он. – Я же говорю – плашмя! Это рукоять тяжелая…

Начинают собирать и складывать тела у тропинки, проверяя надо ли кого-нибудь реанимировать.
- А толстый где? – удивляется Петька-Казак.
- Где-где! – злится Замполит и рифмует «где» – раз уж так совпало, что к слову пришлось. – В пи…!
Седому уточнение адреса не нравится, да и не любит, когда такое… да хоть бы и в бою!
Петька встревожено зыркает по сторонам, раздувает ноздри. Замполит начинает бегать по кругу, прыгая через борозды, забегает в кусты смородины, орет, и туда же, не разбирая дороги, летит Петька, чтобы очередной раз «добавить» здоровяку, который отполз и даже уже встал на четыре точки, тряся головой, словно конь, которому запорошило глаза.
- Ироды! – орет Седой. - Сморода же!
- Извини, Степаныч, сам видишь, какой попался. Бздило мученик!
Наклонившись кричит в ухо здоровяку.
- Ваша не пляшет!
И начинает отплясывать меж гряд то, чему нет названия.
- Бздабол! - укоризнит Седой.
- Седой, ты как со своим управился? – спрашивает Леха. – Я не видел.
- Молча! - говорит Седой. - Но в два захода, –. признается он. – Не такой уж и старый, - успевает похвастать. - Он мне сходу в ухо нацелился – я смотрю, а кисть даже в кулак не собрал – совсем не уважает! Но впрочем, и этой лопатой если бы зацепил... звон был бы не колокольный. Поднырнул под граблю, а там моя череда! - под локоток направил, чтобы тень свою на земле поискал, под ребра двумя пальцами - чисто «по-староверски» (прости-мя-господи!), это чтобы через печенку прочувствовал сердечко. Шагнул два раза, рухнул на коленки, за бочину держится, а вторую к груди прижимает. Глаза выпучены, вот-вот, вывалятся. Подумал, что я это ножом его. Потом сообразил, что – нет, очень рассердился, вскочил на добавку к порции и улетел верхом…

Седой давно не дрался – некоторые вещи «не по возрасту» – потому «многословит» - испытывает законную «мальчишескую» гордость.
- Надо же какой бугаина! – удивляется Леха на последыша. – Как поволочем?
- Сейчас тачку возьму…
Это Седой.
Петька танцует.
- Карай неправду! Пусть рыло в крови, а чтоб наша взяла!

Сумасшедшему всяк день праздник. Является ли это его проявление сумасшествием или высшей мудростью, не дано знать никому, но врать будут, и всякое, потому как сумасшедшему за себя не позволят сказать.

Драчливый не зажиреет. Петька видом сухопарый, жилистый, словно не тело, не кость, а узлы на узлах вязали и мокрыми растягивали, пока не ушла вода. Завтра не будет! Петька-Казак привык просыпаться, разминаться, объявлять себе именно это: «Завтра не будет!», и тому следовать. Не оттого, что все надо сделать сегодня и гордиться этим днем, а… Просто не будет «завтра», и все! Прожить день нескучно, чтобы день ко дню сложилась нескучная жизнь…
Оттанцевав свое «язычество»,  замирает - смотрит, недобро перебирая всех лежащих, словно перебирает обиды и держится желания пройтись, постучать с носка под ребра – не притворяются ли?..

У Петьки-Казака «стриги» вьются за плечами – жаждут кровь – но лишь Михей-ведун бы их заметил и осудил. Все воины и стригутся накоротко, потому как – «стриги»! - надоедливые ненасытные духи войны. Но Казаку стоило бы полировать череп, по древнему обычаю оставляя чуб, где всем стригам не удержаться, где они затеют споры между собой передерутся и соскочат. И уже не будут столь донимают того, кто пускал кровь, и тем самым выпускал их, подставлялся под... не скажи вслух что – не в ваших обычаях и не по вашей вере это знать, уж простите!
Седой теперь за ведуна, потому космат, а без бороды урочному варажнику не быть. Седой теперь Атавит назначением, сочли, что уроков ему достаточно, чтобы им быть. Михей, прежде чем умереть, это подтвердил. Только в межурочье сбривается все, и даже брови, но такое раз в восемь лет, и неизвестно тогда, сколько продлится межурочное время – неопределенная тоскливая полоса жизни, в которой сутью не живешь, глотая пустое время, в которое может и затянуть. Иные всю жизнь меж уроков, но жили ли?

Язычники склонны задаваться вопросами другим непонятными. Живы ли камни? А что их жизнь? На сколько веков растягивается сказанное камнем слово? Где отпечатывается? Имеет ли эхо? Есть ли возможность считать сказанные ими слова? Все это другой язык… ЯЗЫ! Язычество!
Мир не таков, как его кажут. Из страха показать его таким, как он есть, смыслы слов в нем подменяют или запутывают.

…Складывают и попарно и по всякому, но все равно получается на три ходки, потому что бугая надо везти отдельно. Тем, кто начинал шевелиться, опять зажимают сонную артерию. У машин не снимают, а сваливают возле Молчуна и помогают сортировать «страдальцев» по сиденьям.
Сгрузив очередное, Лешка-Замполит принюхивается и спрашивает у Седого.
- Ты что в ней возил? Никак навоз?
- Угу. Но последнее - дрова к бане.
- Обидятся! – уверяет Замполит. – Теперь точно обидятся. Смотри, как пахнут! – говорит он, помогая пихать здоровяка на заднее сиденье. – Унюхаются - подумают, что нарочно их в дерьме извозили.
- Может еще и записку оставить – с извинениями? – язвит Казак.
- Извинения побереги, нам с тобой сейчас отчитываться, – говорит Лешка-Замполит, тоскливо оглядывается в сторону бани. – Седой, вы тут с Молчуном дальше сами, а мы с Казаком пойдем свой втык получать. Бабы-то их куда делись?
- С этими все в ажуре, не заблудятся, - говорит Седой. - По дороге сейчас, чешут к большаку. Не успеют – они в туфельках, а босиком тоже далеко не уйдут – городские пигалицы. Эти самые и подберут их. Очухаются – сообразят, как им сегодня повезло, уедут – свечки ставить на здравие себе и нам.
- Может-таки в распыл? – громко спрашивает Лешка, именно так, чтобы те, кто вид делает, что в бессознанке – подрагивает веко, прониклись, да пропотели. - Брюхи вспороть, чтобы не всплыли, да в болото, или попросту на куски, да ракам? Пойти - переспросить?
Замполит не кровожаден – нагоняет ужаса в воспитательных целях. Смотрит в сторону бани и сам себе отвечает.
- Если бы так, то «шеф» сам бы вышел – засветился, - подыгрывает Казак. - Трофеи хоть есть? Дайте с собой, может, отмажемся.
- То не свято, что силой взято!

Молчун кидает сумку…
- Не густо, - перехватив и заглянув, разочарованно тянет Замполит. – И на такую-то кодлу?