САШКА (50-е)
Санька примерно в том возрасте справедливости, когда едва ли не каждый ребенок гоняет от кур петуха, чтобы не топтал их – не "наказывал". Сашка не гоняет – петуху виднее, значит, куры того заслужили, да и некогда ему. Санька дружит с инвалидами…
У Владимира Петровича нет ног, у Евгения Александровича обеих рук, у Николая Ивановича рука и нога с одной стороны, Михаил Афанасьевич живет без желудка, а у Алексея Федоровича непонятно что – ходит так, будто нога внутрь его проваливается, в бане он моется отдельно, позже всех - Санька не знает, как он раненый.
Живут в длиннющей избе из бревен, прозванной "Инвалидным Бараком". Если с торца смотреть – изба как изба. А если со стороны дороги, то, Санька замерял, получается… ого-го! на сколько его шагов – очень длинная! Раньше в бараке жили одни только инвалиды, те, что из этих мест и без семей остались – совхоз за них поручился, но потом некоторые поумирали, и комнатухи освободились. Теперь в одной стороне семейные – они себе даже отдельный вход прорубили и стенкой огородились, а с другой по-прежнему - комнаты инвалидов и одна их общая кухня.
Летом много мух. На подоконнике в большой старой миске постоянно настаиваются залитые молоком куски красного мухомора. Кошка ученая – пить не станет, но Санька переживает за котенка, чтобы не подлез. Просит Владимира Петровича, и тот делает поверх миски решетку на четырех дощечках - что-то вроде опрокинутой клетки. Но все равно от мух не избавиться, хотя их и не так много, как на скотном дворе, куда Санька по разнарядке ходит брать коня, окучить картошку инвалидов. Мухи от жары и оттого, что многие в дощатых сараях разводят кроликов, а то и свиней – но этих только до зимы. А вот семейные круглый год в складчину держат корову – самые мухи оттуда.
Михаил Афанасьевич твердого почти не ест, пьет едва ли не одно молоко - на нем живет, но и то, бывают дни, когда организм и его не принимает. Что бы ни делал, очень быстро устает. На впалом животе у него огромный крестообразный шрам. Мало ест, меньше всех. Даже меньше Саньки. Со стола возьмет, укусит и сидит ждет – как оно ему покажется. Говорил, что в госпитале ему вырезали сколько-то метров кишок и еще что-то, а теперь пища перевариться не успевает. Иногда у него с губ выступают мелкие белые шарики…
У Владимира Петровича обеих ног совсем нет. Отрезано так коротко, что некуда крепить протезы. Когда в бане он сидит на лавке, одной рукой мылит, положенную рядом мочалку, другой придерживается, чтобы не опрокинуться, кила свисает едва ли не до пола. (У Саньки в этом году тоже пошла расти мошонка, он переживает, что вырастет такая же большая, тогда мальчишки будут его обзывать – "килун"!).
У Евгения Александровича нет обеих рук. Одной по самое плечо, вторая заканчивается у локтя, но сам локоть цел и от него есть коротенькая культя, которую врачи располовинили, чтобы в разрез, между костей можно было пихать ложку. Евгений Александрович даже ходит за грибами со специально вилочкой. Только проверить их не может и потому приносит много червивых. Грибы перебирает Владимир Петрович, режет их нещадно и беззлобно ругается на Евгения Александровича. Владимир Петрович до войны был заядлым грибником, потому сейчас ему без ног быть очень обидно. Евгению Александровичу обидно без рук, он был столяр, и когда Владимир Петрович что-то столярничает, его это коробит – смотреть не может. Шутят, жалко нельзя пользоваться чужим по очереди - Владимир Петрович занимал бы у Евгения Александровича ноги, а в другой день наоборот – отдавал свои руки и отсыпался. Евгений Александрович как-то дошутился, а не убежит ли кто-то на его ногах, и Владимир Петрович очень-очень обиделся – не разговаривал с ним чуть ли не с месяц.
Один раз сильно заспорили в июне. Владимир Петрович говорил, что белые уже есть – "колосовики", самое время, а Евгений Александрович уверял, что рановато грибам. Он, когда дорогой с телятника возвращался – смотрел обочины и даже в рощу заглядывал, в обычных местах нет. Рано! Владимир Петрович опять сказал, что будь у него ноги, он бы показал, как надо грибы собирать. На что Евгений Александрович ему ответил, что будь у бабы Мани хер, она бы за деда Филю замуж не вышла…
Тут кто-то и брякни – сходили бы вдвоем! Пусть Владимир Петрович Евгению Александровичу указывает – где гриб сидит. Слово за слово, да и сделали Евгению Александровичу нечто вроде деревянного наспинника с выступающей дощечкой – куда бы культя Владимира Петровича упиралась, а от него на плечи две дуги и один общий широкий ремень, чтобы двоих охватывал. Евгению Александровичу ремень получился на грудь, а Владимиру Петровичу на пояс. Корзинку, как обычно, на шею – дуйте за грибами!
Принесли полную. Евгений Александрович потом охал, отлеживался и говорил, что проклял все на свете – тут Владимира Петровича на себе тащить, а еще и грибы. Но тяжелее всего было не ходить, а за всяким грибом подседать, а потом вставать. Черт ли их Владимиру Петровичу указывает?! Но Владимир Петрович был счастлив и задумчив.
Алексей Федорович держится особняком, ходит в баню отдельно. У него утиная походка с завалом на одну сторону – словно нога, когда он на нее упирался, вдруг, проваливается, утопает в какой-то яме – только не в дороге, а в собственном бедре. Алексей Федорович обычно говорит басом, а иногда, когда не следит за собой, когда нервничает, взвизгивает, вроде пилы-циркулярки. Евгений Александрович как-то проговорился при Саньке, что у Алексея Федоровича постыдное ранение. А Санька удивлялся – как ранение может быть постыдным? Всякое ранение на войне – героическое! Но вопросы задавать стесняется, словно стыдно об этом спрашивать.
Все плавают на камье в магазин. И даже безрукий Евгений Александрович, сам, один, без помощников, зажимает весло плечом и как-то упирается, гребет своим обрубком. От этого у него на шее здоровенный мозоль. Только Николай Иванович, у которого есть одна рука и одна нога, воды побаивается, и в магазин, хотя ему удобнее всех, плавает неохотно. Он говорит, что если бы сохранилась правая рука и нога, чувствовал бы себя уверенней. Но лучше, если бы левая нога и правая рука, а то очень заносит, а еще лучше, чтобы все целое было. Только это и коню понятно!
Сам Санька – левша. В школе его пытаются переучить, но, задумавшись, он перекладывает ручку в другую руку и пишет левой – до окрика.
В школе Сашку ставят в пример, что инвалидам помогает. Но потом, привыкнув, уже не вспоминают. Только, когда начальство приезжает, говорят про взятое шефство. Другие тоже ходили – день-два, иногда с неделю продержатся и заскучают. Им не интересно, а Сашке жутко как интересно. Сашку инвалиды учат стрелять. Тайком учат. Рыба, какая бы не была, а всем давно приелась. Но сначала Саньку учат стрелять в "фашиста"...
Дверь закрыта на щеколду – винтовку (хоть и мелкашка) никто видеть не должен. Ее Николай Иванович откуда-то откопал, должно быть, долго прятали - Санька видел, как освобождали ее от тряпок, отдирая их вместе с засохшим маслом.
Теперь Санька каждый день лежит на полу в длиннющем коридоре – по бокам его двери, здесь у каждого своя собственная комната - маленькая, но своя - а сам коридор выходит в одну большую, общую. Она и кухня одновременно, и изба-читальня, и самый их инвалидный клуб - едва ли не все время там проводят. Санька в коридоре, а там, на кухне, на полу стоит мишень – обыкновенная рамка, куда вправлен, туго натянут лист бумаги – все равно какой, хоть бы и газетной.
Винтовка закреплена, подлажена под лежащего Саньку, чтобы было удобно. Шевелить ее нельзя – собьется начальный прицел, и тогда все упражнение насмарку, можно только целиться осторожно.
Евгений Александрович двигает «фашиста» по листу бумаги, наколотому кнопками на кругляки. У него на обрубок руки надет хомут, от него рейка и расщепленная спица, в спицу вставлен "черный фашист". "Фашист" в каске. Только из картона он вырезан не весь целиком, а от пояса. Саньке нужно попасть ему в голову, но этого мало, попасть нужно точно между глаз. Где сами глаза, Санька с такого расстояния не видит, но знает, что между глаз у "фашиста" прокручена дырка.
Санька лежит на полу, смотрит в прицел (осторожно, чтобы не сдвинуть винтовку) и тихо командует: "выше, правее, чуть влево, на волос вверх…"
Потом говорит:
- Выстрел!
И тогда Владимир Петрович, который тут же на полу читает свою книгу, протыкает «фашиста» иголкой в месте, где дырка. И снова сидит, читает.
Страницы Владимир Петрович переворачивает редко, а иногда и не в ту сторону, словно уже забыл то, что прочитал. Еще он называет "фашиста" - циклопом.
- Сколько сегодня «глаз в глаз»? – спрашивает Николай Иванович. Он хозяин винтовки – ему и определять, когда Саньке можно будет стрельнуть боевым, когда Саньку допустят на его личную войну…
Снимают лист, начинают считать…
- "Выстрелов" было пятьдесят, а дырок получается девять, пусть рядом, но вся равно много.
Саньку не проведешь.
- Больше сорока выстрелов один в один!
- А должно быть все пятьдесят! Каждая лишняя дырка – это в тебя самого попадание – усвоил? Или определим ремнем за каждую?
Санька ремня не боится, у Саньки отца нет. У него каждый из инвалидов едва ли не отец, если один определит – ремня, то другой не даст бить, следующий раз наоборот, а об общем никогда не договорятся. Здесь не сойтись, всегда будет кто-то недовольный, а кто-то довольный.
- Четыре дырки получились в последней десятке, - говорит Владимир Петрович. - Я, когда тыркал, почувствовал.
- Глаз замылился, - говорит Евгений Александрович. - Как ни есть, замылился!
И рассказывает про "замыленный" глаз, как и отчего он бывает.
- Давай так: сериями по десять.
- За каждого из нас десять, и посмотрим, кого ты больше не уважаешь!
Санька старается как никогда. Но результат хуже.
- Слишком старается, - говорит Владимир Петрович. - Боец напряжен. Напугали! Выходной ему надо… Увольнительную! У кого есть копейки?
Санька ходит в церковь, Инвалиды просят свечки ставить на поминовение "своих": чтобы обязательно помянули того и другого… Переживают, чтобы не упустил. У каждого имени, должно быть, своя история. Санька не понимает, зачем беспокоятся – у Саньки хорошая память, если они сами забудут сказать – он помнит и потом говорит их шепотом доброй женщине у разложенных картонных иконок и свеч, а она терпеливо переписывает на свою бумажку. Имен много – один раз Санька слышит, как выговариваются и с его списка – тем попом, который то и дело ходит с кадилом. Зачитывает он их скороговоркой, и только последнее слово растягивает певуче, должно быть, на остатках воздуха. После этого заново его набирает, чтобы выстрелить длиннющую очередь имен.
Санька, когда возвращается, тоже так пробует. Набирает побольше воздуха и потом бежит быстро, выпуская воздух именами под шаги. Каждое имя – шаг, а последнее, когда на самом пределе, под несколько шагов. В центральную усадьбу бежать далеко – несколько часов. Но это же воскресенье – весь день его.
- Поминаются рабы божьи! – нашептывает себе Санька басисто, и дальше частит под каждый шаг:
