Лес чар

золотом и даже пыталась продеть в ноздрю толстенную цепь, якобы с шеи самого бога Осириса. От девы пахло окрестностями Нила и сандаловым маслом. Она делала круглые глаза и так по-кошачьи выгибала спину, что на Друка нападала икотка и стартовый мандраж велогонщика.

Перед рассветом деву кто-то крепко запеленал бинтами и чем-то пропитал, вроде скипидара или вермута. Как ни пытался Друк содрать бинты, не вышло. Дева только произносила своим сиреневым ртом: “оу!” да “оу!”. При этом бинты принимали коричневый оттенок и твердели на глазах, чего уже нельзя было сказать о Егоре Феофиловиче. Он пытался обнимать деву и разглядеть в ее глазах остатки любви, но ничего, кроме отражения холодных звезд, он там не видел.

Следующая дева - гречанка-тавричанка порхала бабочкой и все кричала: «Орфей! Орфей!»

А какой он, если подумать, Орфей? Да и почему Орфей, если Егор? А? Кто скажет?
Все это было непонятно, но забавно. Гречанка была обучена всем тонким эллинским манерам, но еще тоньше была ткань туники и струйка дыма от курящихся благовоний.

«Умели же эти греки! - восторгался про себя Егор Феофилович. - Каких только тонкостев не навыдумывали: тут тебе поют, тут тебе пляшут, тут тебе вИна пьют и речи умные заводят и тут же тебе любовью занимаются. Вот колдуны-то!»
Разгадав мысли Друка, девушка приложила крохотный наманикюренный мизинчик к губам:
- Молчи, герой об этом в божьем храме!
- Почему герой и почему в божьем храме - спрашивал Друк. Ответа не было.
Гречанка устраивала бега наперегонки и они добегались до того, что у Егора Феофиловича произошло растяжение жил в паховой области и выскочил ячмень на правом глазу. Сроду такого не бывало. И когда механиком на зернотоку работал и когда пожарником служил в клубе бочарного завода-гиганта. Что тут сказать? Когда ячмень на глазу, то уже не до гречанки. А то ничего себе бабенка: попка круглая, груди круглые, живот круглый и глаза сами по себе - круглые, а как засмеется, то и зубы - круглые тоже.

Друк ходил в этот флигелек, как зачарованный, а тем временем отошла редиска на огороде, отцвели тюльпаны. На помидорных кустах появились маленькие помидорчики. Стрелки молодого лука кое-где уже начали желтеть.

Картофель окучили, а полосатых колорадских жучков собрали в спичечные коробочки.
Свет в их регионе стали давать веером, а получку - совсем перестали.

«На что живем?» - возмущались поселяне и садились пить чай с йогуртом и салями. Но йогурта и салями становилось все меньше, а тревоги и долов МВФ - все больше.
В правой прессе поговаривали о жидо-масонах, а кое-где и просто о жидах. Толстые журналы печатали тоненькие романы. Новаторов писательского производства именовали мудреными словами. За рассказы про наших непутевых хорьков давали премии в не нашей, но путевой валюте...

В столицах и прочих местах находчивые артисты заводили «обжорки» и на третье под сурдинку выдавали сцены из той - покрытой кумачом и густым матом - жизни.

Космонавты становились косметологами - советниками брокеров. Брокеры что-то там советовали президентам и попутно устраивали тараканьи бега кандидатов.

В культуре наметился рай попсы и коверных. Смеялись все. Даже те, кто в юморе ничего ровным счетом не понимал. А один писатель-юморист доюморился даже до того, что спутал цитатник Мао с «Золотым теленком», вскармливая публику остротами с ладони, как мелкий рогатый скот - овсом.

Егор Феофилович, получив утеху естества ночью, днем добрел и прощал все и всем. Теперь в булочную он входил со светскими манерами. На службе допускал небрежности и ошибки в отчетах. Даже в одежде появились вольности, как то: отсутствовал галстук, на ногах были разные и рваные на пятках носки, сюртук деда Арчила был запачкан побелкой и надевался в будние дни.

Во флигельке все шло своим чередом. Гречанку снова сменила египтянка, но покруче и со змеей на груди. Долго мучила Егора Феофиловича загадками про то да про се. На эти загадки Друк ответил, но вот на вопрос «Что сильнее смерти?» он не смог ответить и уже был готов принять смерть, как пропел петушок - золотой гре-е-бе-ешок.

- А вот и отгадка! - вскричал обрадованно Егор Феофилович, но взошло быстрое солнце и змея со своей хозяйкой пропали, оставив острый запах мускуса и какого-то колониального напитка - ну чисто самогона, только подкрашенного коричнево.

На третью же ночь Мангазеиха раскумекала, что да к чему, а утром стала выть над вылеживающимся после бессонной ночи сыном, точно над новопреставленным:

- Ну кудый ты попал? Ну кудый головушка твоя бедная вмангузилась, да чтой-то этта сучка с тобой поделыват? Ай, ай, ай! Пропал свет, пропал человек! Совсем пропал!
- Ах, оставьте, мама! Что вы все в фантазии упадаете?

- Ах, не фантазивы это никакие, сынок! Всё суть, как ни есть - суконная правда!
Егор схватывался и бежал на службу, а старуха стояла на тряском крылечке и фартуком промокала затянутые катарактой и печалью глаза.

- Я гляделки ей повыцарапаю-то! - гремела мать. - Кобылища! Взялась бабкино рукомесло продолжать. Паскуда! Не бывать тому!

На крики старой женщины стал собираться народ.
- На выборы што ль зовут? - спросил подслеповатый и глухопердий дед Ковтун.
- Да, не на выборы, деушка. Баушка Мангазеиха - Друкова чегой-то бубнами бьет, - отвечали деду знающие.

Пока народ собирался, Мангазеиха уже высадила клюкою окошко флигелька. Она орала на всю улицу, пульсируя рубцом от старой внематочной беременности:
- Выходи, падла, всио равно мы тебе глаз на жопу натянем! – Дальше шли непечатные слова.

Дело принимало положение, близкое к завороту кишок или злостной неуплате государственных налогов.

Внучка старухи не считала себя патриоткой задрипанной отчизны, но она вышла на подиум социальной изжоги.


- Кому шумите? - спросила она просто массу народа. - Почем икру мечете?
- Да она истчо издевается над корыстью народа! - завопили из толпы. - Бей, славяне, ее покрепше!
Толпа выплеснула десятки щупалец к флигельку и стала хватать за все, что попадалось под суетную и неуемную руку народа.

Розовая юшка из внучкиной сопатки закапала на воздушную пелерину Анечки Карениной - женщины из несостоявшихся грез Егора Феофиловича. Пелерина, вынутая из бабушкиного сундука пахла нафталином. Кусочки нафталина искрились на внучкиных плечах, подобно осколкам тибетского льда, и вовсе не собирались таять.

Эти-то кусочки нафталина и пытался подобрать в качестве вещественного доказательства явившийся вдруг участковый по фамилии Посудоплясов.

Внучка при этом странно и дико покосилась на стража порядка и, сплевывая кровь на прах жизни, произнесла четко и внятно:

-Не то берешь, кобель драный. Мои чары только расцветают. - При этих словах она мотнула рассеченным лбом в сторону сада, где между старых слив и черешен пунцовело целое маковое поле.

- А и щас мы, едрить твою в сенокосилку! - ругнулся Посудоплясов и сквозь жиденькие жердочки палисадника ринулся в сад-огород, заметавшись волчком по головкам мака. - Едять тя мухи!

Толпа теток смекнула, что сию минуту участковому нужна помощь. Забыв о внучке, толпа ринулась за Посудоплясовым.

Мангазеиха, точно Кочубей, мчалась впереди этой уличной орды и, орудуя клюкой в качестве шашки, принялась рубить красные головки мака, при этом приговаривая:

- Вот тебе, вот тебе, колдовка такая-сякая. Потаскуха! И тебе башку свернем!
Толпа с участковым во главе так увлеклась маковой экзекуцией, что не заметила исчезновения внучки. Когда пропажа обнаружилась, то девушку стали искать и в домике. Расшвыряли по комнатенкам родовые маскарадные платья. Вытряхнув сундук, рассыпали остатки конфетти.

С разноцветными бумажными кружочками из сундука вывалился конногвардейский кивер с треснувшим козырьком. Никто не обратил внимания на этот кивер. Все искали внучку, которой нигде не было.

Егор Феофилович подоспел, как говорится, к шапочному разбору. К его приходу мак был вытоптан. Внучка пропала. Толпа рассосалась. Почему-то заглянув в колодец, исчез участковый Посудоплясов.

Егор Феофилович зашел во флигелек. Сел на опрокинутый сундук, примерил кивер с треснувшим козырьком. Подошел к старому трюмо. Когда он попытался стереть пыль с зеркала, то оно дзинкнуло и разлетелось на мелкие кусочки.

- Его куды мать! - только и произнес Друк. Ладонь, стиравшая пыль с зеркала, вспотела и дернулась к горячему кадыку, заходившему поршнем внутри глотки.

В ушах у Друка позванивали колокольчики и нарастало комариное пение. А из-за гобеленовых тропических островов на стене слышался внучкин голос, который то переходил в плач, то звал куда-то и можно было разобрать некоторые слова: “Егорушка, мы с тобою, мы с тобою... лес чар, лес чар... ”

- Какой лес, каких чар? - вопрошал Друк.
- Наших, Егорушка! - звучало в ответ и отдавалось эхом в осиротевшем саду.
Вот такая с Друком приключилась любовь... Про какой-то лес чар…