ЯНТАРНЫЕ ОЧИ СНИЛИСЬ ВСЕ НОЧИ…
(Отрывок из романа Аркадия Польшакова
"Письмо-лыст запорожцев императрице Екатерине 11)
«Янтарные очи, очи дивочи,
Приворожили навеки меня,
Карие очи, смешливые очень,
Были опасней воды и огня…
Встретился с ними однажды случайно,
Вечером ранним в саду у плетня,
После той встречи вольно - не вольно,
Не мог прожить без них даже я дня.
Янтарные очи, снились все ночи,
Приворожили навеки меня,
Карие очи, красивые очень,
Были опасней воды и огня.
Был я готов для неё затмить Солнце
И подарить золотую звезду,
В сердце свое б отворила оконце,
Глазами сказала: табя я люблю!
Янтарные очи снились все ночи,
Приворожили навеки меня,
Карие очи, красивые очень,
Были опасней воды и огня…»
Любовь такое чувство, которое не подвластно времени.
Как верно сказал поэт:
"Любви все возрасты покорны,
Преград в любви на свете нет!"
Рассказывая о запорожцах, мы не могли пройти мимо другой истории приключившейся в это же время с участием, как известных нам героев, например, зрелого, прошедшего Крым и Рым, гайдамака Ивана, так новых, в частности молодой красивой казачки Гали.
Их любовных взаимоотношений немного похожих на взаимоотношения главных героев из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Мыколы Гоголя.
И так, с божьей помощью начнем это повествование
Янтарные, как осколки солнца глаза крали-красавицы Гали, приворожили не одного казака. Когда Иван впервые увидел их, они заполонили его душу и сердце, и он буквально не находил себе места от нахлынувших на него чувств. Впрочем, такое бывает со всеми нами, когда нечаянно негаданно такое "счастье" нагрянет и долбанет тебя словно оглоблей по темечку. И ты уже не соображаешь, что делаешь, и не знаешь, не ведаешь, как жить без этих чарующих глаз дальше.
Таковой порой бывает власть первой и последней любви.
Галя была не простой козачкой, а из знатной семьи сивоусого дядьки Миколы. Правда со временем род этот за неимением мужиков захирел, но такое часто бывает в боевой и кипучей жизни сечевиков.
Род её вел свою родословную еще от первого отамана Запорожской Сечи легендарного Крикития. А тот по слухам был мужик кремень, а не рыхлый днепровский песок.
В тех же краях жил был известный во всей Запорожской Сечи гайдамак Иван. Он в недавнем прошлом был пастухом. При рождении он получил имя Иван, но впоследствии по своей специальности конокрада в Сечи, его переиначили и называли не иначе как Иван Сивоконь. Ему москали и татары грозились отрезать яйца, за то, что он лихо уводил их табуны из-под самого носа сторожей, то жизнь он вел замкнутую, холостую.
Лихая жизнь конокрада в табуне, а не среди людей со временем Ивану опаскудила. Тогда он продал свое последнее ворованное у князя Потемкина стадо, за десять тысяч золотых, и перебрался в одну из казацких паланг. Купил там пасеку и стал вести праздный образ жизни, как подобает человеку со средствами. Ему тогда было где-то лет под сорок, он был молчалив и склонен к одиночеству, и очень скоро из него выработался законченный тип холостяка с любимым занятием разводить пчел, порой глядеть от лени поплевыя в потолок или ловить в реке Айдар рыбу.
О нем, возросте и здоровье соседи так судачили: «Як молодим був, то сорок вареникив уплетав, а тепер хамелю-хамелю насилу п;ятдесят вин зъедав!»
Позади усадьбы у Ивана Сивоконя рос большой вишневый сад. Весной там красота была необыкновенная. Деревья были все белые, пушистые в цветах, они источали благоухающий аромат, вокруг цветущих деревьев жужжали пчелы, собирая цветочный запашной лекарственный мед.
Это была настоящая идиллия, поэтому летом в саду он проводил все свои дни; одетый в старую рубашку, широкие козацкие шаровары из червонои парусины и яловые сапоги с низкими каблуками.
Осенью он качал мед в медогонке, ехал и продавал его на осенней Сороченской ярмарке. Вот так Иван Сивоконь жил поживал и добра наживал. Соседи о нем говорили, что у него денег столько, что куры не клюют. Впрочем, как они могли клевать у него деньги, если у него кур не было, а только пчелы.
Вдова Триндычиха, что помогала ему по хозяйству в доме, находила, что он, "хотя и не молод, однако еще о-го-го, козак що треба, не тилькы кобылу, любую жинку на бегу остановит своим гайдамацким взглядом и пид куст калины бережно уложит и ублажит".
Но женщины не привлекали суворого взора Ивана.
Для него они были существами некого среднего рода, что-то среднее между жеребенком и теленком, но только в юбках и без хвоста.
Но однажды случилось, то, что может случиться с каждым из нас.
Когда трудолюбивые пчелы забили все соты целительным медом, Иван, как водиться среди пчеловодов, надев сетку на голову, взяв в руки дымарь, чтобы отпугивать пчел, начал скачивать медогонкой, поставленной им в кустах подальше от ульев, янтарный, сладкий, запашной пчелиный мед.
Эта сладкая работа заняла у него почти весь световой день. К вечеру он накачал добрый бочонок меда. Пчелы в этом году постарались для него на славу, да и лето выдалось на редкость многотравным и многоцветным.
В соседнем доме проживала вдова с многочисленным потомством. В жилах вдовы текла горячая южная кровь, замуж она вышла рано, но потом быстро овдовела. Впрочем, это и не удивительно, поскольку козаки часто уходили на "божий промысел" в Крым, пограбить крымского хана и его вассалов. Естественно, что не все они возвращались из похода живыми, потому вдов в Сечи хватало.
Сивоконь был знатоком по части скрещивания лошадей различных пород между собой и знал, какие уроды могут при этом рождаться в потомстве, поэтому он сторонился двора вдовы, предчувствовал, что здесь могут быть большие неприятности от союза с рано овдовевшей вдовой.
Говорили, что она ведьма-колдунья и такое наколдовать может, что мало не покажется.
Их сады разделяла шаткая изгородь, увитая вьюнком и плетями дикой тыквы. Иван часто видел, как в просветы между кольями и прутьями просовывалась то одна, то другая маленькая голова с копной черных волос и горящими, как уголья в костре, глазами. Они жадно глазели на поспевающие груши и яблоки, у него в саду.
Однажды под вечер Сивоконь отправился на рыбалку, ему почему-то очень захотелось порыбачить на Айдаре, поймать сазана или на худой конец приличного чебака, на ужин. Он где-то прослышал, что глупая рыба полезна тем, что добавляет много мозговых извилин тем, у которых их нет или недостаточно для того, чтобы отличить жеребца от кобылы.
Вернувшись с рыбалки, он увидел, что сбылись худшие его опасения. Потомки малолетних соседцких бандитов всей шайкой учинили налет на его сад. Оскорбленному взору Сивоконь представилось нечто ужасное: поломанные ветки яблонь и груш, потоптанные грядки с овощами, сломанная местами изгородь.
Это переполнило его терпение, и он ринулся вперед, как разъяренный красной тряпкой бык на соседнюю дойную с большими сиськами корову, у которой было полным полно телят в законе, рожденных не знамо от кого, с кем и по какому такому совокупному случаю. Впрочем, об этом история Запорожской Сечи стыдливо умалчивает.
Малолетние бандиты сидели на деревьях и шустро порой с листьями обдирали груши и яблоки и прятали их себе за пазуху. Отчего они выглядели, как беременные молодые самки.
Сивоконь прытко забежал в сени, бросил удочки, схватил нагайку и ринулся в атаку на шайку малолетних садово-огородных грабителей. Они и оглянуться не успели, как ременной конец нагайки, просвистев в воздухе, стеганул по заднице одного грабителя, сидевшего на ближайшем дереве. Его пронзительный визг послужил сигналом к всеобщему бегству - ребятня шустро, как падающие груши, слетела с деревьев и кинулась к изгороди, как вспугнутая стайка воробьев.
Нагайка Сивоконь просвистев еще несколько раз, вызвала визговый восторг у некоторых паршивцев на пути к изгороди, а затем все они, нырнув под обвитые зеленью жерди и исчезли в соседских кустах смородины.
Сивоконь, не столь быстрый на ноги, преследовал их до самой изгороди, но где же их поймать, шустрая ребятня быстро улетучились!
Прекратив бесцельную погоню, он вышел из-за кустов - и вдруг, как по команде «Замри!» застыл на месте, выронив кнут. Он в тот роковой момент утратил дар речи, ибо все наличные силы его ушли в этот миг на то, чтобы кое-как дышать и сохранять равновесие.
У плетня за кустом соседской смородины стояла красавица-ведьмачко Галя Кобылкина, старшая из отряда грабителей. Это была не по возрасту развитая в телесном отношении девушка, карие очи и красивые, как звездная южная ночь кудри, спутанным ворохом спадали ей на оголенную загорелую спину. Волосы, перехваченные лентой с цветком, делали её в глазах многих козаков неотразимой красавицей. А слава молодой "ведьмачки" еще больше усиливало её загадочное очарование.
Она по своему возрасту уже переступила ту невидимую грань, отделяющую ребенка от женщины, но девушка не торопилась стать женщиной. Девичность еще обитала в ней и не хотела отпускать её в зрелую жизнь.
Она была так хороша собой, что хоч води з лиця напийся. Як гляне – серце в;яне!
О таких завараживающих девушек, как Галя, на Украине до сих пор сердечные песни поют:
«Мисяц на неби, зиронькы сають,
Тыхо по ричци човен плыве.
В човни дивчына писню спивае,
А козак чуе, серденько мрэ.
Письня та мыла, писня та люба
Все про кохання, все про любов.
Як мы любылысь та й розишлыся…»
Секунду Галя с невозмутимой дерзостью смотрела на Сивоконь (у которого в тот момент вспотели даже яйца), затем девушка демонстративно у него на глазах отправила в рот целую горсть спелой черной смородины и не спеша разжевала её. Видя, что он молчит как годовалый бычок, сказала:
- Че уставился, как бык на новые ворота! Че груш, яблок ребятне пожалел! Смотри, сколько их у тебя на земле под деревьями гниет!
Сивоконь, как стоял, как вкопанный, приструненный конь, так и продолжал стоять, не закрывая от удивления свой большой зубатый рот.
Видя, что тот лишился дара речи, Галя повернулась к нему задом и медленной, дразнящей походкой величественно направилась к своему дому, словно вышедшая на прогулку барыня-сударыня. У дома она опять повернулась и обожгла еще раз Сивоконь солнечным пламенем своих карих ведьмацких глаз. Потом хихикнула, как напраказнившая девица, и гибким движением, словно дикая кошка, проскользнула в дверь своей хаты.
Сивоконь еще с минуту стоял, как закопанный в землю пограничный столб, потом закрыл свой большой рот и, мотнув головой, словно прогоняя от себе нахлынувшее наваждение, побрел к крыльцу. На крыльце он споткнулся, хотя там была всего одна одинешенькая ступенька, вошел в дом, тупо побродил по холостяцким пустым комнатам и вышел во двор.
Выйдя на улицу, он задумчиво побрел на речку. Там на берегу Айдара Иван сел на землю под плакучей вербой и принялся машинально ощипывать листья, свисавшие, как девичьи косы, с ее ветвей.
Так он всегда делал в минуты раздумья. Иван, усвоив эту привычку еще в
