Возвращение на Рижский

есть москвичкой.
Шли годы, Лиза с отличием окончила школу и собиралась поступать во второй медицинский, Вольф просто хорошо учился и не хулиганил, Галка вовремя перестала писать в штаны…
Но однажды в хороший безоблачный день квадратный громкоговоритель на столбе рядом с марфушиным сараем, прервал хорошую песню, и плохой оратор Молотов доложил сельчанам, что… «вероломно, без объявления войны», но «наше дело правое и победа будет за нами».
Самойло двадцать пятого был призван, попал в связисты, Вольф с неподдельной серьёзностью дежурил на крыше Серого дома, Лиза готовила себя в санитарки, Галка сопровождала Берту во всех очередях.
Лето прошло быстро, настал октябрь, отдалённость Села от центра не позволила им в полной мере пронаблюдать и поучаствовать в документальным фильме «Каждый за себя, уноси, что поместится на себе», видели они только бесчисленные «Захары» и «Эмки», движущиеся туда,  к Мытищами и далее.
Однако в Селе начались какие-то межчеловеческие мутации, слишком внимательные взгляды ловили они иногда на себе, чудилось им и разговаривание сквозь зубы, а то и вовсе было и неразговаривание.
Однажды тёмно-серой осенней ночью Берта пошла с Галкой на дальнюю колонку за водой.
Было сильно облачно, бомбёжек не ожидалось, да и не было у них особого по этому поводу беспокойства.
Начали рыть было в саду Пушковых Ивана и Лики (земля там помягче) общую траншею, да Иван, хронический обладатель грыжи и ночной сторож посмотрел на них, сплюнул и сказал;
- А где я, вашу мать, картошку буду сажать? Идите вон к Копытовке, там и ройте.
Они тоже плюнули, отдавшись вековой лихой народной мудрости: «Хоть бы хрен рубаха бела, а не бела – хоть бы хрен!».
На колонке набирал воду слегка знакомый старичок с Церковки.
Напор был ещё хороший, со стороны «Манометра» были видны лучи прожекторов, утопавшие в облаках.
Увидав их с Галкой, старичок заулыбался.
- Щас, девушки, я закончу, вот второе ведёрко уже вешаю.
Ты какая быстроглазая, мамке помогаешь, это хорошо, люби мамку, дороже ей никого  свете нет, вы что – из Мухинского дома вроде, фамиль вашу не помню.
Набирайте водичку-то, она мытищинская водичка сладкая, пейте водичку на здоровье, пока можно, а то скоро ваша поганая кровушка вёдрами потечёт, захлебнётесь.
Всё ваше жидовское семя на распыл пойдёт, никакой ваш Лазирь  Мойсеич не спасёт, самому хрен с яйцами отрежут на Красной площади!
Берта молчала, потрясенная переменой слов и интонации, Галка, не понявшая и половины их, только обвилась вокруг её ноги, дед показал им кулак и исчез в темноте.
Были бы на её месте Лиза и даже Вольф, быть бы деду биту в кровь вёдрами, но с ней-то ребёнок, чего в голове у него щёлкнет…
Только она вернулась в дом, как в окно постучалась соседка Вера Андреевна, она впустила её.
Та без всякой подготовки начала:
- Бетя, хватай ребятню, и езжай отсюда. Сейчас, говорят, в Татарию или Башкирию отправляют.
Финкели уже уехали, Донины собираются, Шпигельманы, вся Церковка пустая, Ростокино, Мазутка… Беть, прошу тебя, езжай!
- Веруш, куда я с тремя, проводить даже некому, от Самойлы ни слуху, ни духу.
- Не хотела тебя пугать, но придётся.
С утра ко мне Лика Пушкова заходила, поддатая, где-то достала.
Говорит так тихо:
- Вера, ты грамотная, финаген*, помоги списки составить.
*Финансовый агент, сборщик налогов

- Кого списки, спрашиваю?
- Ну кого, кого – этих рабиновичей,  ты, говорит, их всех здесь и на Извилистой знаешь, вот хошь, покажу, что у меня есть.
У Гознака подобрала.
Достаёт из сисек две бумажки, на одной «Пейте девки молоко, я от вас недалеко», а на другой -  «Пейте девки хлебный квас, недалёко я от вас».
И так серьёзно: Будет нам от немцев не сбавка, а премия.
Я уж и муки отложила на хлеб-соль, а ты, Вер, вспомни, что где твой  Ефрем Николаич сейчас, не на Соловках ли?»
Я говорю: Ты сука позорная, тебе сколько раз Бетька и другие помогали, одалживали.
Твоя Галка с ихней не разлей вода, я тебя, хабалку сколько раз спасала с твоей швейной машинкой от налогов, а ты меня Ефремом попрекаешь?
Его оклеветали плохие люди, такие как ты, он коммунист ленинского призыва, а  по тебе, подлюга, НКВД плачет.
Отвечает интерсанка: Иди, иди, Веруша, в энкаведе, только нынче оно где?
Во-во тама, в трико, за волосами! А найдёшь, так сама к Ефрему под бочок лягиш, греть его на нарах.
Расхохоталась сука в глаза, и частушку матерную спела, правда смешную, прости меня Господи, грешную.
Ну, бесстыдница, как с ней Иван живёт?
Езжай, Беть!
И всё на другой день вдруг и устроилось.
Вдруг объявился Самойло, дали отпуск на три дня из лагерей под Дмитровом, оформились, он лошадь достал, и проводил их всех на Казанском в Уфу.
Башкирия отняла у неё и Лизы здоровье.
Поселили их в зиму в хлев, сколь Вольф не пытался утеплять, да не было чем, по правде, заболела Лиза воспалением лёгких, всё с себя распродала, спасая, но всех живых привезла в сорок третьем назад в Село.
Только вот зачем, спрашивается, уезжала из Москвы тогда в октябре под огромные волчьи глаза страха, всё ведь и так обошлось в конце концов…
Встретила их Лика Пушкова, целовала, плакала, но, похоже, не от совести, а от радости.
- Ой, Берта Ароновна, смотри всё у тебя на месте, ничего не пропало, вон пальто Самойлы Шимшоныча, шапка, постельное ваше, даже полбутылки постного не тронули.
Как ребята-то выросли, ты чего Лизк, кашляешь, не туберкулёз?
Вижу ох, не сладко вам там пришлось, понятно, татаре, башкиры.
У мене крёсна в Перловке живёт, рассказывала про ихние манеры.
Ваньку-то моего загребли весной, при перекомиссовке грыжу чего-то не обнаружили, еле по-хорошему  ушёл, сейчас, правда, в трофейных служит.  
Вовк, а ты совсем, гляжу, мужик стал, небось женилка-то в штанах уже не помещается.
Приходи ко мне, я штаны-то расставлю...
Ладно, ладно, ты чего, шуток не понимаешь, губастый?
Уй ты, Галенька-то, какая большая стала, вылитая мамка-красавица, учишься уже небось.
Моя прям, пристала как банный лист к жопе: Где Галька Гришко, где Галька Гришко, соскучилась по тёзке своей.
Вместе будут наши девочки в школу ходить, прям две подружки-попи…душки.
Ой, прости Господи, опять я при ребёнке, чтоб язык отсох!
Глянь чего под Сталинградом-то делается, но ничего, Сталин им людоедам задаст, правильно товариш Эренбург говорит: «Убей немца!».
  Лиза поступила во второй мед, решила стать детским врачом, Вольф в техникум, устроился на секретный завод на Берёзовой аллее, чего там делал – зубы выдирай, не вызнаешь, Галка в школу пошла, учились все старательно, а Лиза – так отлично.
Самойло был живым, писал с Волховского фронта нечасто, всё больше о грязи в блиндажах. Один раз написал, что взрывом завалило его, еле откопали, потом с контузией лежал в госпитале. Домой его не отпускали.
И вот в майский день пришла телеграмма, встречайте на Рижском.
У Лизы зачёт, Галка заболела, да и чего ей на жаре делать, пошёл один Вольф, на заводе отпустили.
* * * * *
Утро было жарким, народу на перрон вокзала пришло немного, видать из эшелона москвичей было не так много, приуроченное художественное оформление отсутствовало вообще, только на духовой оркестр расщедрилось московское военное начальство.
Музыканты начали выдувать встречные марши минут за десять до появления простоносого без ёлочных веток и  Сталина паровоза.
Эшелон встал, сначала из вагонов вышли офицеры, быстро собрались единой кучкой, минуту посовещались, потом после отмашки седого грузного подполковника стали выходить и солдаты, неохотно, но привычно, строясь вдоль состава.
Вольф стоял в передней части встречающих, рядом с оркестром, отца он и не чаял вот так вот сразу и увидеть.
Сзади и сбоку он слышал преимущественно женские возбуждённые разговоры, радостные вскрики узнавания, кто-то махал рукой.
Подполковник надсадно поздравил всех с прибытием, победой, кратко и понятно объяснил порядок оформления транзита, дал команду «Разойдись», забыл попрощаться и вновь собрал офицеров.
Оркестр грянул марш и уже больше не прекращал играть.
Толпы бросились друг к другу, большинство солдат проходили встречающих насквозь, радостно кивая обращающимся к ним.
Тут и там, мешая ходу, возникали группки нашедших друг друга, отца не было.
Вольф, стоя у выхода с перрона на Трифоновку, никак не мог его пропустить.
Толпа на перроне рассосалась быстро, оркестр начал собирать инструменты. Невысокий пожилой мужик с геликоном спросил его:
- Парень, не встретил что ль кого? Батьку?
Вольф молча кивнул, всё ещё рассеянно глядя вдоль перрона.
- Предупреждал батька-то?
- Телеграмма была, номер эшелона сообщил…
- Может сняли с эшелону, загулял там, дизентерия, сейчас солдатик дорвался до свободы, батька-то нестарый?
- С девяносто восьмого.
- Ну тогда не шалавый, ты по виду, еврейчик, я прав?
Я сам-то с девятьсот первого, призван в сорок втором, всю войну в полковом оркестре служу, четыре раза под бомбёжку попадал, эта вон вся лужена-перелужена.
Тяжёлая сволочь, да ещё дуть в неё, а у меня грыжа, в сорок четвёртом под Гомелем машину из грязи вытягивали.
Ладно, парень, строят нас, найдётся батька твой, как зовут?
- Самойло Гришко, ефрейтор-связист. На Волховском воевал.
- Так он у тебя  хохол? А я, в основном, на Втором  Белорусском, ну давай.
С победой тебя!
Мужик вытер лоб пилоткой, взгромоздил на себя геликон и пошёл за двинувшимся уже оркестром.
Вольф заметил в углу палатку газировщицы, было направился к ней, но вдруг ощутил, что воде уже некуда помещаться  в низу его тела, и он побрёл вдоль по перрону подальше от людных мест.
В голове тёк неспешный грустный ручеёк мыслей.
- Так…, не приехал, что же стряслось?
Уже и дядя Зуня возвратился, ещё в марте по ранению, в Селе многие…, Сапожников, Грюк без ноги, пьёт теперь.
А вот дядя Муня Мовенкер погиб в сорок втором, сгорел в танке под Ржевом.
Ихняя Кеня как-то Лизку в городе встретила, плакала.
А Натан служит на Дальнем Востоке, рисует в клубе, правда, как узнал, что брат погиб, просился в действующую, но не пустили, сказали, что здесь нужен маршалов рисовать.
Жалко дядю Муню, как он на велосипеде по Томилино с ним катался, тот вообще спортивным был, в футбол играл за Метрострой, волейбол, хоть маленького роста, а Натан – тот рисовал.
«Девятьсот пятого года» закончил незадолго до войны, когда учился, иногда заезжал к ним со Сретенки.
Лизку, Галку, мать просил попозировать, особенно мать.
Его. Вольфа. просил чего-то редко, а соседи, когда просил, смущаясь, чаще всего отказывались.  
Выходило у Натана похоже, но Лизке-то больше Муня нравился, как и ему...
Он машинально отметил взглядом деревянный помост, обшитый деревом, мельком огляделся.
Мокрая парабола расплывалась на  серой сухой поверхности, стекая вниз на пыльную траву жёлтыми каплями, мысли тоже стали менее связными.
- Послезавтра зачёт по математике, Карл Меерович говорит: учись Вовка, нашему брату лучше быть учёным начальником, начальников над учёными и так больше, чем надо.
Рассказать бы кому во дворе про нашу тематику, Митьке, например, поохали бы, да подписка – дело серьёзное, посадят как два пальца обоссать…
Как хорошо было, когда у них пару дней артиллеристы стояли, матери мяса дали, лапши на готовку, первый  раз, считай, за всю войну наелись, он, во всяком