Картина Часть 7 Глава 11

Глава 11.

Часа три Арсений Луговой провел в депрессии и отчаянии на грани нервного срыва. Перед глазами стояла увиденная картина, которая доводила его сейчас до безумия - специально оборудованный подвал, в истинном назначении которого сомневаться не приходилось. Продуманность пыточных приспособлений со множеством креплений, ремешков и наручников, мешок с лепестками роз, множество букетов в вазах со свежей водой, чистые полотенца, столик на двоих, сервированный по высшему протоколу, проигрыватель и обширная коллекция классической музыки, все указывало на то, что маньяк готовился к встрече с «дамой». Ублюдок все предусмотрел, и высокие маленькие окна, способные впустить лишь кошку, и то были зарешечены, чтобы исключить любую возможность побега и спасения. Тяжелая дверь могла бы верой и правдой служить защитой в каком-нибудь бункере на время атомного взрыва, и сложный замок мог быть открыт лишь при помощи ключа сложной конструкции.
Арсения замутило, как только он представил реки крови и крики жертвы. Не говоря ни слова, он ринулся по узкой лестнице вверх, на свежий воздух, и долго и много курил. Берт, как только увидел его бледное лицо с горящими глазами, схватил его за локоть, и повел прочь от строений, удаляясь все дальше от усадьбы в дебри дикого леса за плантации и бараки рабов. Не следовало его людям видеть босса в таком состоянии.
Берт выбрал поваленный ствол старого дерева, пронзенного молнией и закончившего свою жизнь много лет тому назад, став пристанищем всякой живности, облюбовавшей его и год за годом вытачивающей сердцевину, превращая в труху его кору. Он присел, облокотившись локтями о колени, и спрятал лицо в ладонях, чтобы не видеть, как Арсений неподалеку корчится в агонии, оплакивая свою любимую, вынужденную пройти через все то, о чем недавно узнал из рассказа рабынь.
Сознание того, что он не смог ей помочь, оградить, и выручить, когда она так нуждалась в помощи и защите, сводила его с ума, и только мысль, что она не осознавала многое из того, что с ней происходило, хоть как-то мирила его со случившимся, давая призрачную надежду, что она страдала не так сильно, как если бы была в сознании и памяти и была бы Светланой Луговой.  
Но разве потеря памяти может снизить чувствительность от ударов плети? И непонимание происходящего может избавить от тех тягот жизни на плантации в качестве рабыни? И тогда призрачная надежда на облегчение собственных душевных мук Арсения меркла под мощью новых страданий. Ее спящий разум бился птицей в непонимании за что? Как же это, должно быть, тяжело! Ведь ее свободолюбие и жажда справедливости не пропали вместе с ее прошлым, которые просто стерли, уничтожили, вырезали из ее жизни по непонятным причинам.
Мысль о том, что жестокость, проявленная по отношению к единственно дорогому для него существу, осталась безнаказанной, сводила его сейчас с ума. И он метался между болью и отчаянием, сознавая страдания своей жены, и ненавистью к тем, кто так с ней поступил.
Она не ждала его помощи, не искала и не звала его, потому что не помнила, словно он никогда не существовал в ее жизни. Просто лицо из снов. И от этого также горькие слезы текли по его искаженному лицу. Его вырезали, ампутировали, уничтожили, и в ее сердце не было для него места. А значит, не было места для надежды, не было источника, чтобы черпать силу и ждать спасения. Ее лишили всего. Боже, как же она, должно быть, мучилась!
И он не понимал и не сознавал, от чего ему тяжелее – от ее страданий, или своих собственных, душевных, но таких же болезненных, как если бы это его забивали до смерти плетью, пока руку палача не отвели в сторону. О, он, не раздумывая, подставил бы свою спину вместо Светы, если бы была такая возможность…
Арсений не замечал, что стал плакать навзрыд, захлебываясь слезами. Он жалел ее. Он скучал по ней, он оплакивал свое украденное счастье. Уничтоженное время, прожитое зря, без любви, без близости, без душевного родства.
Бертуччо не выдержал. Тихо подошел к нему, присел на корточки, поднял друга с травы, и осторожно, но настойчиво перевернул на спину, опустив к себе на колени его голову. Теперь пришла очередь Бертуччо успокаивать Брата, как многие годы делал тот.
Арсений еще долго всхлипывал, снова срываясь в плач, и Бертуччо тихо гладил его лицо, стирая горячие слезы горечи, убирая со лба длинную челку. Он не искал никаких слов утешения – это просто бессмысленно. Нет таких слов. И он не мешал Арсению выплескивать свои чувства, ожидая, когда он сам устанет рыдать и затихнет. А после этого они еще долго оставались вместе, слушая, как шумит ветер в кронах деревьев, беснуясь в темноте ночи, да стрекочут кузнечики и цикады, круглосуточные работники, не замолкающие ни на миг человеческой жизни.

В лагерь вернулись оба мрачные, молчаливые, но с сухими глазами. Никто не узнал об истерике своего лидера, никто не подозревал такую его слабость. Никому это знать и не полагалась. Тем более боевикам, изнывающим в неизвестности, какая участь их ожидает. Все зависит от того, что придет в голову этому мрачному человеку с глазами, несущими смерть. Но думать, что это и есть их приговор, никто не хотел.
Дикий встретил их пристальным взглядом, словно догадываясь о чувствах Лугового, но не решился задать вопрос, вертевшийся у него на языке. Он, как и все, ждал.
Арсений прошел в дом и остановился, озирая большой холл, некогда просторный и светлый зал, утопающий в зелени, просвечиваемый солнцем насквозь через огромные окна от пола до потолка. Сейчас здесь царило запустение и разруха, запах гари будет выветриваться еще много дней, копоть и грязь на обломках мебели, растерзанные растения, почему-то одна детская сандалька на нижней ступеньке мраморной лестницы.
Это напомнило Арсению тот вечер, когда он только что понял, что его жену похитили, и долго смотрел на ее домашний тапок под креслом. Брошенная обувь – признак беды и потери.
Остальные молча следовали за ним, его люди, и люди Дикого, безоружные, и практически, являющиеся заложниками на отвоеванной кровью территории. Никто из людей Лугового за все время пребывания на плантации не снял своего «поясам шахида». Оружие, оставшееся вблизи парка, находилось под охраной.
- Значит, так, - произнес Луговой, и Дикий напрягся. – Обживайтесь здесь, наводите порядок, - Арсений перешагнул через какую-то рухлядь, еще пару дней назад бывшую уютным диванчиком, отряхнул штанину. - Ты здесь хозяин, поскольку не оставил в живых никого, кто мог бы претендовать на это звание. У меня нет к тебе претензий, я не в крестовом походе. У меня есть цель, и она еще не достигнута. Так что, я отправляюсь на рассвете теми тропами, которые ты мне укажешь.
Дикий едва сдержал вздох облегчения. Да, по понятиям мужик живет, ничего не скажешь. Романтик с большой дороги. Хотя, такой и передумать может. Сейчас улыбается, а в следующую минуту уже будет держать на прицеле. Такой может все. И мужчина внимательно на него посмотрел, стараясь скрыть свое подозрение. И не зря. То, что он услышал затем, повергло его в ужас.
- Мы возьмем ваше оружие, и ты поведешь нас. Через какое-то время мы отпустим тебя, и еще через какое-то время сбросим оружие. Твои люди придут за тобой, когда мы скажем, и не раньше, - и посмотрел на него, ожидая вопросов, предложений, возражений, но ясно давая понять, что не отреагирует ни на одно из них.
Дикий прикусил губу. Торговаться он не мог, спорить было бессмысленно. Раздражать этого человека не следует. Он заставил себя улыбнуться, но вышло как-то криво, впрочем, Арсений уже и не смотрел на него. Он приблизился к оконному проему, полностью без стекла, и смотрел на парк, проявляющийся в предрассветных сумерках.
- Да, забыл сказать, - произнес он, не оборачиваясь, но уверенный, что Дикий внимательно его слушает, как и все его люди. – Девушек мы возьмем с собой.
Люди Дикого в панике уставились на своего лидера, но он лишь опустил веки, скрывая злой блеск глаз. Возразить он не мог.  
- Выдайте нам продукты, воду, и пора собираться.
- Сколько девушек уйдет с вами? – обратился к нему вдогонку Дикий.
- Две, - Арсений удивленно поднял брови, как только догадался, что его слова были не правильно поняты. – Я не собираюсь бороться за свободу рабынь. Это не моя война.  Я заберу тех, кто знал мою жену и помог мне выяснить правду о ней. Я им обязан.
И вышел, больше не оборачиваясь.
Через пару часов, колонна людей Лугового, нагруженная провиантом, канистрами и флягами с водой, а также дополнительными единицами оружия, поднималась в горы, окрашенные в этот час в алые цвета наступающего в долине утра. Дикий шел впереди, опять предупредительно скрепленный с Арсением клятвой верности, подтвержденной наручниками на запястьях их рук. Сумрачный, унылый, униженный перед своими людьми, наказанный за беспечность и глупость, он шагал вперед, увлекая за собой отряд Лугового по следам бежавших здесь три дня тому назад людей в надежде спастись от неминуемой смерти. Отряд уходил на северо-запад, и сердце Арсения билось в предчувствии скорой возможной встречи со Светланой, в то время как она удалялась на северо-восток, не зная, куда выведет ее случайно выбранная тропа.

***

Через двое суток пути через густой бор, Семерка неожиданно для себя вышла на открытое плато, простиравшееся на многие километры вперед, насколько хватало взгляда. Воды оставалось мало, не смотря на то, что девушка старательно экономила, отказывая себе в излишестве. Ягоды, и даже трава, вот и все, чем она питалась в это время. На подгибающихся ногах она пошла вперед, не сознавая, что в любой момент может упасть и потерять сознание.
Внезапно, из-за сильного головокружения она присела на корточки (почему-то ей показалось, что это такая привычка, выработанный рефлекс, вспомнить о возникновении которого она все равно не может), и увидела поблизости мышь-полевку. Ловко схватив ее и зажав в кулаке, девушка полезла в карман платья. Зажигалка, конфискованная у головореза оказалась там, и хищно улыбаясь, Семерка посмотрела на свой кулак с выглядывающей мордочкой обреченного зверька.
Через короткий промежуток времени девушка уже обжаривала на костре тушку мыши, насаженную на прут, за которым пришлось вернуться к соснам, заодно насобирав веток для костра, и сглатывала голодную слюну. Идея ловить мелких грызунов – это повод для большой радости.
Дрожащими руками она взяла свой ужин, и смаковала его долго-долго, обгладывая, обсасывая и держа на языке маленькие кусочки мяса сомнительной питательности. Съеденная мышка лишь усилила чувство голода, и девушка опустилась на корточки, вглядываясь в траву, пытаясь разглядеть в сумерках добавку к ужину. Давно потеряв ориентацию в пространстве, во времени и смене дня и ночи, не зная, сколько времени потратила на ловлю мышей, Семерка насобирала небольшую кучку трупиков, готовых для приготовления.
Усевшись по-турецки, она нанизала зверьков на прутики, и держа по нескольку в каждой руке, поджаривала их на костре.
Настроение поднялось настолько, что Семерка тихо запела что-то, какой-то мотив, нежный и спокойный, заменяя слова на на-на-на, и помня только одно слово: Лизетт. Все равно получилось