Возвращение на Рижский

- Ссаннькя, иди в Избу!
Крик Фрузки Хухриковой раздаётся по всему Церковному проезду, и толстый губастый внук её, тоскливо поглядев на небо и на увлечённо игравших с ним в «штандр» товарищей обоего пола бросает только что доставшийся ему мяч, неслышно бормочет безгрешным детским ртом нехитрые матерные слова и идёт к бабке.
Ох, и дисциплинирован он, этот Сашка Хухриков, знает, что в случае чего дед Алямс по доносу не могущей заставить себя поднять руку на безотцовщину бабки, без всяких сантиментов отдерёт его мясистый зад старым добрым плешивым ремнём.
В честь деда он, Сашка и назван, их три брата - он, Грик (Гришка) да Грюк (Гаврила) - перебрались в конце двадцатых в Москву с рязанщины, как и Сорокины, Пушковы.
А вот евреи, там Финкели, Гришко, Шейндельманы, Винницкие почти в то же время поселилившиеся всем кагалом друг об друга, те прибыли с винничины да иванофранковщины.
Ну и русские, которые родились как «московские», тоже живут, тужат, любят, кого любится, злятся, на кого злобится, сплавленные в одной вагранке, называемой просто «Село»….
На широких просторах безалаберной Москвы, в получасе пешего хода от северной оконечности Крестовского моста, не широко, но и не очень скученно по обе стороны Ярославского шоссе оно – Село - и раскинуло.
Речь, конечно, идет даже не о тех временах, когда поезда метрополитена на станции «Рижская» шли в сторону центра до следующей станции «Ботанический сад», а в сторону от центра – до станции «Мир», а о тех, когда и самих этих станций не было.
Село с севера граничило с таким же селом Ростокино, дальше вверх были Марфино, чуть в сторону – Останкино, снизу Село переходило в Марьину Рощу, с правого бока можно скоренько было попасть  в Сокольники.
Да и до центра города было, считай рукой подать, недаром же рядом с Селом в недоброй памяти 1937 году построили самую главную достопримечательность северо-востока – Всесоюзную сельскохозяйственную выставку.
А кроме выставки были рядом с Селом и вторая фабрика Гознака, Школа, Серый дом и другие серые  и по-большевистски лаконичные прямоугольные сооружения.
Ну а вокруг этих мрачных и радостных доминант роились деревянные, редко двухэтажные домики, бараки, где жило разномастное и разнонациональное население, которое работало, отдыхало, пило, дралось как внутрисемейно, так и между собой, рожало детей, хоронило на окрестных кладбищах тех, кому единые для всех народов высшие материи, дали, наконец, возможность уйти из этого неласкового мира.
Кроме окрестных сёл вокруг Села были и другие сгустки человеческого существования, называемые забытыми ныне именами: Цыганский городок, Казанка, Мазутка…
Посреди Села струилась неширокая речка под названием Копытовка.
Может во времена царя Алексея Михайловича и была Копытовка чистой и рыбной, но во всё обозримое время была она местом сливания небогатых по номенклатуре помоев всего окрестного населения, поэтому в просторечии  чаще называлась она Тухлянкой.
Текла Копытовка быстро, воняла каким-то противным букетом запахов, но не так уж и противным, чтобы на её берегах, приходилось зажимать нос, и говном так уж сильно и не пахла.
А может обитатели прибрежного Села и привыкли, те более, что во дворах с выгребными ямами тоже не больно «Красной Москвой» и «Персидской сиренью» благоухало.
Впадала Копытовка в Яузу примерно в полутора километров от Села рядом с Ростокинским акведуком, и аккурат в месте впадения торчал на болотистом лугу  остов виллиса, но это уж после войны.
Богу в радость, людям в утешение стояла на пригорке с правой стороны, когда идёшь от центра, Тихвинская церковь, которую всё без исключения верующее православно, верующее иначе, верующее в коммунизм, и не верующее ни во что население называло «Алексеевской».
Ходили из центра до Ростокино или Останкино по Ярославке трамваи, ездили редкие машины, автобусы, устремляясь либо в Город, либо наоборот – на ВСХВ, Союздетфильм, а дальше в Бабушкин, Мытищи, Болшево, Загорянку и прочие обиталища подмосковного народа.
Много чего ещё интересного было в Селе и окрестностях, сейчас уж и голов-то почти не осталось, в которых сохранилась топонимика здешних мест довоенного периода, поэтому в этом повествовании могут быть разные неточности, но вряд ли дотягивающие до гордо-обязывающего термина «фальсификации».
***
Жили Гришко в правой стороне Села, если встать на Ярославском шоссе (лучше на мостовую) задним местом к старой Москве, и были в той части две магистрали местного значения: Церковная Горка и ихний Церковный проезд.
Для любителей академического толка познаний могу сказать, что там вроде как был ещё один то ли тупик, то ли переулок, название которого невозможно найти даже в такой всезнающей помойке, как Интернет, я пытался, да бестолку.
Ладно, Господь с ним, будем считать,  что улиц на правой стороне было две!
С левой стороны была одна улица «Извилистая», объединявшая домики, стоявшие на том месте, где в начале шестидесятых гордо взмылась на хвосте из титановых шкурок несуществующей конструкции ракета.
Церковная горка есть и была улицей в достаточно полном смысле этого слова, а вот Церковный проезд представлял собой продолговатое убитое ногами пространство меж деревянных домиков, проходившее по пологому склону от Ярославского шоссе до бревенчатого моста через Копытовку, где он соединялся с Церковной горкой.
За мостом уже одиноко и гордо Церковная горка шла до Алексеевской церкви и одноимённого кладбища.
Проезжали ли когда либо по Церковному проезду машины, не запомнилось, но, похоже, по особой надобности вроде похорон проехать было и можно.
Во всяком случае проезд сильно бы затрудняла стоявшая практически посредине колонка, которая, в свою очередь, мешала мелким играть в лапту, штандр, футбол, «вовлюбол» и другие подвижные массовые игры, в свою очередь, затруднявшие набор в вёдра воды теми, кто собрался это сделать во время этих игр, что вызывало у набирающих взрыв жёсткой, но справедливой ругани.
Всё это общее пространство называлось «Двором», в бока от него ответвлялись междомовые пространчишки, стихийно получавшие названия «двор Мухиных», «двор Финкелей», «двор Дониных» и так далее, обитель тихих игр и первичных эротических впечатлений: «Колечко, колечко, выйди ко мне на крылечко», «Я садовником родился, не  шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме…».
У Гришко своего двора не было, они делили домик с семейством Хухриковых.
Самойло Гришко когда-то ещё в двадцать втором году, перебравшись в Москву из Каменец Подольска, арендовал у Сашки Алямса полдома, постепенно наполняя его домочадцами и чадами.
В двадцать девятом году Самойле даже пришлось вступить в недолго просуществовавший колхоз под забытым даже им названием, вследствие чего он мог с полным основанием иметь анекдотический статус «еврея-колхозника».
Самойло рано стал круглым сиротой, воспитывался в семье Юзика Канторовича, который быстро приспособил немногословного сообразительного парня к вполне нормальному в тех местах ремеслу, которое в поздние советские времена получило грозное по последствиям (коли поймают) название «незаконные валютные операции».
Вёл их Самойло, по всей видимости, достаточно «штатно» (используем это излюбленное нашими космонавтами определение, так сказать, вроде оговорки по Фрейду, в связи с тем, что окрестности Села также славны были наличием мест, связанных с покорением космических далей и ширей: дом Королёва у ВДНХ, таун-хаусы космонавтов на Ново-Останкинской, да куча натыканных там и сям «почтовых ящиков»).
Имел Самойло небольшие, но устойчивые деньги, как-то проскочил по верхам первой мировой и гражданской и в двадцать первом году женился на дочери стекольщика Аарона Гутмана – Берте.
Берта была красавицей в том смысле, какой вкладывался в это понятие в те далёкие от фотошопа годы.
Сейчас, когда российские, а в особенности крупногорОдские, женщины и мужчины приобрели  усреднённую среднебелорассовую внешность, трудно понять, почему люди во времена оны восхищались красотой, например, «Незнакомки» Крамского.
Посмотришь, ну чисто конкретная Анжела с Тимирязевского рынка!
Юсуповы, Ирина и Феликс, Инесса Арманд, многие другие не прошли бы самый элементарный модельный кастинг, только, пожалуй, дочерей Николая Второго можно считать красивыми девушками с точки зрения современного восприятия.
Берта имела потрясающей густоты, длины и волнистости волосы, аристократический нос с горбинкой, хорошую гармоническую курпулентность и осанку, а также похожих на себя четверых сестёр и двух братьев.
Войну пережили: она да младший брат-москвич Зиновий, младшая сестра николаевчанка Мэра.
Старший брат Моисей погиб на фронте, а все остальные упокоились в сорок первом году во рвах и с пулями в головах.
Рассказывали выжившие, что дед Аарон имел таки возможность уехать с семьёй на восток, но он встал на дыбы:
- Что вы идиёты бегите как крисы, я уже имел дело с этими бошами в восемнадцатом годе, ну получил пару раз нагайкой по жопе, уже и зажило.
Немцы - культурные люди, под заборами не срут!.
Берта с удовольствием рассказывала своим детям, а после война и  внукам о том, что больше всего она и её сёстры любили учиться, а она ещё и петь, и была она солисткой в синагогальном хоре.
Когда до Каменца (так они  называли свой родной город) дошло триумфальное шествие советской власти, маэстро Хаим Березовский собрал всех участниц хора и сказал:
- Я тут достал одни ноты, а Шмулик Яцевич написал слова, что-то такое про пролетариат, песня называется «И-н-т-е-р-н-а-ц-о-нал».
Значит так: Ты, Бетя, будешь солировать, за вечер разучи, мелодия, кстати, неплохая.
Завтра нас будут слушать товарищи Вольфсон и Кравченко, лучше не кобениться, это таки уже не те временные штынкеры из Черновиц.
Пела Бетя хоровым манером революционное, «Реве та стогне», и другое аккурат до замужества, а после того, как стала она Бертой Аароновной Гришко, Самойло это баловство прекратил, и без особого сопротивления получилась у него образцовая приготовительница домашней пищи и воспитательница детей, а в последствие и внуков.
С тех времён осталось у неё и у Самойлы страстное до фанатизма желание во чтобы то ни стало дать своим детям образование, перешедшее от них к этим самым детям и постепенно затухающее для внуков этих детей, времена жизни которых и придутся на возрождение и расцвет хитрого самойленого бизнеса.
Почему Самойло переехал в Москву, Бог весть, может  в большом нэповском городе легче было вести этот хитрый бизнес, тем более, что и Юзик Канторович уже был здесь, но кончилось всё это тем, что на Тишинском рынке к нему подошли двое…
Обошёлся ему этот подход ему всего в смешных три дня ДОПРа, потерей всего накопленного и пожизненной мелкопродавщицкой стезёй  в магазине того же Юзика.
(Здесь мы используем нынешние отношения собственности, на самом деле, «магазин Юзика» означает только то, что гр-н Канторович Юзеф Пинхасович был назначен директором данного магазина с соответствующей записью в трудовой книжке).
***
Старшую дочь Лизу,  сына Вольфа Берта ездила рожать в Каменец, младшая же Галина («Голда» по паспорту) уже была самой, что ни на