Дождевой червяк на асфальте
Сначала заболела наша старая добрая кошка «Пушка» и очень скоро она вообще пропала, говорят, что кошки всегда уходят из дома куда-нибудь умирать. Потом неожиданно заболела пневмонией наша милая дочка Наденька, случилось осложнение, её положили в больницу, и мы с женой очень сильно переживали, пока она, наконец, не выздоровела. Неделей позже жена разбила нашу красавицу «мерседес» – да, причём ещё так! – что она теперь вообще уже не подлежит восстановлению. Слава Богу, что сама хоть осталась жива! Потом тут же, следом, я прошляпил очень важный тендер для нашей фирмы на всероссийском аукционе, и потому был впоследствии в «процедуре с тягчайшим вытягиванием жил» смещён общим собранием учредителей с поста генерального директора этой самой фирмы и заменён моим же другом с детства Алексеем. Я ещё тогда не знал, даже не догадывался, что так начинался мой крах! Генеральным директором я пробыл всего два месяца и, теперь вот, не выдержал испытательного срока.
Ну а дальше всё пошло-поехало как по накатанной дорожке, как «по маслу». И то, к чему я так мучительно долго и с таким неимоверным трудом добирался, свершая на этом пути и восторженные взлёты, и до сих пор малозначительные падения, теперь так легко и прозаично нелепо мною было потеряно. Мало того, что я слетел с высокого поста, далее в моей карьере произошли внезапные, причём с такой головокружительной и непонятной быстротой – ни больше, ни меньше – как катастрофические преобразования. От чего я совсем было упал духом, и настолько психически нарушился, что о моём каком-то там восстановлении в должности не могло идти даже речи. От генерального директора чуть более чем за месячный срок я кубарем скатился по карьерной лестнице вниз вновь до обычного менеджера. Я даже поначалу объяснить своего такого молниеносного падения, как бы ни старался, не сумел бы. И мыслилось тогда: не иначе как настиг меня злой рок!
Это только сейчас, я кое-что припоминая, наконец, уразумел причину моего мгновенного фиаско, и оно, несомненно, заключалось, прежде всего, в моих же амбициях. Бывали моменты, когда мои поступки совершались в каком-то странном несколько сомнамбулическом, что ли состоянии, при котором я даже не всегда мог дать точный отчёт в своих действиях. Как будто был пьяный, будучи абсолютно трезвым. И только уже после, когда всё завершалось, когда совершённое мной в голове вновь прокручивалось, то неожиданно выяснялась порой допущенная мною такая непостижимая и нелепая оплошность, что я сам просто диву давался на свою несообразительность. К примеру, то что нужно было сказать или сделать, почему-то мною не было своевременно сказано или сделано. А там хоть локти кусай – время прошло. Нелепый жест, невпопад молвленное словцо, не вовремя брошенный смешок. Многое потом выясняется. Потом! Когда уже столько сделано глупостей. Это я только сейчас постиг, что нельзя так дерзко себя держать перед начальством, тем более хлопоча пощады.
Недолго моя жена справлялась с моими неудачами на работе. Она с Наденькой сначала съехала к своим родителям дабы «не обострять своим присутствием наши уже с ней так неожиданно расстроенные отношения постоянными скандалами». Не знаю, но мне порой даже как-то теперь кажется, что у неё всё это было уже давно заранее подготовлено и тщательно запланировано, как будто всё это было всего лишь маленькой частью ею тайно задуманного плана. Потому что очень скоро обнаружилось, что она, оказывается, подала заявление в суд на развод. Я об этом узнал, правда, только потом, когда меня уже туда, собственно говоря, пригласили. Там, со слов моей жены я узнал о себе очень много нового и весьма необычайно-странного. Я не сопротивлялся обстоятельствам и нас мгновенно развели.
Ужасно скучаю по дочке! Как я потом краем уха где-то ненароком услыхал, оказалось, что моя бывшая тут же расписалась с каким-то там «фон бароном» из столицы… и тут же, не теряя времени, укатила вместе с нашей лапонькой дочкой и новым своим супругом в первопрестольную. И это несмотря на то, что Наденька кричала и на суде и потом тут, дома, при нашем расставании: «Я хочу с папой!». И я ещё вдогонку тогда кричал ей, что буду обязательно её навещать. Этот её жалобный взвизг и сейчас у меня живёт в голове. А ныне гуляют слухи, что у них была там шикарная свадьба, и моя бывшая теперь ходит вся в бриллиантах. Может быть, для всего этого ей нужен был только повод? Я не знаю, но видимо то, что должно было произойти – произошло. На всё воля Божья.
Вчера или позавчера, нет, наверное, всё-таки позапозавчера я сильно повздорил с моим лучшим другом. Я крайне канючил ещё тогда, выгораживаясь главным образом как-то, скорее, наверное, даже пред самим собой, нежели разумно попробовать предпринять попытку разобраться в случившемся. Напротив, я зачем-то чванливо пыжился, чего-то навязчиво строил из себя. Всё эта моя бесовская гордость! В итоге, он обозвал меня скверным непечатным словом, и я поначалу очень сильно, помню, обиделся ещё тогда на него, но вот зато теперь, правда – с ним полностью согласен. И даже благодарен ему за то, что он мне это тогда так доходчиво разъяснил. В общем, мы с ним полаялись и разошлись как-то по-волчьи – как-то не глядя друг другу в глаза, или если всё-таки глядя, то как-то искоса, как будто бы оскалившись и немного как бы поджавши хвосты.
Потом мою опустевшую и осиротевшую квартиру вдобавок ко всему залили соседи сверху, припоминаю, я тогда уставший и душевно разбитый только-только притащился домой. Я битых два часа собирал, затирал воду, измаздался весь в пух и прах, а когда после этого собрался принять душ, не оказалось воды. Злой и измученный я поднялся к соседям и на них стал вымещать своё негодование. Я тогда ещё с ними жутко, помню, разругался, настоятельно требуя от них, невероятно при этом психуя и то и дело грязно матерясь, всё пытался как-нибудь сходу взыскать возмещения убытка. Проще говоря, я просто стервенел! А вчера или позавчера… опять не помню, я плюнул на всех и вся и пошёл на Луначарского в кафе-бар «Маяк», которое прежде считал прибежищем тупиц и алкоголиков, и там изрядно нажрался. Сначала я пил один, а потом там же, со своими уже новыми товарищами-собутыльниками. Помню только, мы пили и пили, бухали и разговаривали, удивительно находя всё новые и новые волнующие темы для пересудов, а потом снова и снова ещё чего-то хлебали. Помню, хоть и урывками, как у меня кончились тогда деньги и меня стали поочерёдно, потом угощать то один мой товарищ, то другой, соболезнуя при этом мне и вовсю ругая эту постылую и поганую жизнь. Наверное, я сейчас думаю, им подобная ситуация была попросту где-то близка… где-то конечно по-своему, но всё-таки близка…
А потом, здесь я уже совсем смутно припоминаю – вчера ли, то ли сегодня, или вообще позавчера, я уже пил один, дома, на пару с телевизором. Сколько это продолжалось я не ведаю, но судя по количеству пустых бутылок, скорее всего давно (удивительно, где я брал деньги!?). Вероятнее всего раскурочил семейное НЗ с наличностью, которое, если на сегодняшний день разобраться в памяти, было разделено уже после суда моей бывшей на три равных части, и мне была оставлена одна из них. Семейные карточки жена вытребовала ещё на суде, дескать, «на учёбу дочке хоть что-то от тебя останется». Ладно! Какая разница: вчера – позавчера…
Самое важное это сегодня… сейчас… и главное – я живой. Только правда, меня это обстоятельство совсем почему-то не радует. Сейчас я оденусь и пойду на улицу, может кого-нибудь там встречу, может где-нибудь чего-нибудь, может, найду опохмелиться…
Вот я уже оделся (видите меня!?), вот неуверенной походкой иду на выход. Качает, как в море лодочку! Голова кружится, ноги ватные, нету сил. Кое-как выбрался из подъезда. Свежо. В лицо пахнуло удушливо чистым воздухом, даже затошнило с непривычки. Хоть и пасмурно и ветер порывист и холоден, но что-то необычайно живучее вдруг ворвалось в мою грудь и от этого стало почему-то пронзительно больно. Окинул взором окрест лежащее: свинцовое, охваченное мрачными тучами небо, невыразительные и безнадёжные пятиэтажные хрущевки, нерадостную детскую площадку, в дрёме стоявшие у обочин чужие авто, асфальтированные полураздолбанные дороги и тротуары, рядом вдоль цоколя дома клумбы и увядающие на них цветы…и лужи… чёрные лужи, в которых отражается небо!
Только-только, по-видимому, прошёл дождь, и мир казался теперь таким угрюмым… таким скучным и унылым, тоскливым и не нужным… или у меня было просто такое настроение, я не знаю. Или я сам просто сейчас был никчемушным или время было таким? Перепуталось всё, переплелось, исказилось, исковеркалось и прежде всего поиспоганилось в душе, в моей душе. Такой мир был не нужен мне! И я таким тоже был не нужен миру! И не нужным я был даже сам себе, да наверняка вообще никому…
Я встал на тротуар, как исполин, внезапно потерявшийся среди дороги, и устремил свой воспалённый и утраченный взор куда-то туда, куда-то вперёд, куда вроде как собирался вот-вот пойти. Собственно собирался, но куда? Я посмотрел вдаль – в это неведомое чуждое «куда» – и осёкся, убитый этим вопросом. Впереди, на протяжении всего этого пути то тут, то там, всюду, валялись, всяк по-всякому, вытянувшись на мокром асфальте, скукожившись, еле шевелясь, подавая некую видимость жизни, пассивно стремясь куда-то уползти дождевые черви. Они беспомощно на этом для них необычайно твёрдом асфальте, как бы в полудремоте, прозябали в своём этом некоем существовании, потерянно и каждый, как бы в своём роде, был из них одинок. Они вероятно уже поняли, что всё, что они делают, всё бесполезно! Они уже ни на что не надеются, выбившись из сил! Некоторые из них были уже кем-то или чем-то даже раздавлены и их трупы теперь только напоминали мне лишний раз мою судьбу…так же раздавленную и валяющуюся в настоящее время – у меня же – под ногами.
Мне почему-то до боли стало жалко их. И я сразу же понял, тут же, почему! Но что я мог для них сделать!? Их так много! А я один, и пускай такой большой по сравнению с ними. Но что толку в этом!? Они всюду безмозглые повылазили, видимо, после дождя. Может быть, как раз обманутые этим самым дождём, выползли каждый со своей, наверное, надеждой или мечтой какой-нибудь из близких очевидно жилищ и каким-то непонятным образом оказались теперь здесь и наверняка просто гибли. Гибли обыденно, бессмысленно и безвестно. А у них же, наверное, где-то есть свои семьи, не знаю, ну, очевидно же, что-то там должно быть, что-то их, червячье, сокровенное. Я невольно провёл между мной и ими невидимую параллель… мою догадку! – какую-то, может быть, несуразную на первый взгляд, но весьма достоверную и неопровержимую как сама смерть, увидел бесспорную эту идентичность ситуаций, точнее, абсолютную схожесть этого нашего дурацкого положения.
Я в отчаянии, спасая в тот момент будто бы самого себя, бросился к одному из них, самому близлежащему ко мне, который только что едва шевельнулся. Не раздумывая схватил его и сразу почувствовал, как он вздрогнул, сжался вдруг в моих пальцах и затем отчаянно
