В расположение роты стремительным вихрем, как всегда, ворвался замполит батальона, капитан Алексеев. Николай Петрович был грузен, высок ростом, обладал раскатистым, громовым и грозным голосом, дышал шумно, портупеей скрипел за версту, шагал широко и, при всём своём великанистом обличии и солидно выпирающем благополучном животе, держался, тем не менее, щеголевато-подтянуто, как, впрочем, любой настоящий кадровый офицер. Капитанское звание Николаю Петровичу явно не подходило, хотя бы даже по возрасту. В полку подогревались слухи, правда, никем не подтверждённые, что капитан Алексеев, дослужившись до подполковника, угодил в какую-то историю, был разжалован, едва не изгнан из армии, но, в итоге разбирательств, оставлен в чине капитана. Расставшись с двумя большими звёздами на погонах и заменив их четырьмя маленькими, Николай Петрович продолжал службу истово, без прогнозируемого сослуживцами злорадства, обиды или озлобления, но с каким-то болезненным вдохновением и яростью, окрашенными в благородные тона искреннего служения отечеству, партии и своему народу. Профессионализм разжалованного подполковника товарищами по оружию воспринимался безоговорочно, в полку его не просто уважали и ценили, но даже искали общения с ним, хотя, конечно, как и везде и повсюду, находились недоброжелатели, которые, страдая от скудости, серости и бесталанности собственной жизни, обретали утешение в тихих сплетнях, в липких двусмысленностях при докладах начальству, в плетении паутин из слухов, недомолвок и ничем не обоснованных наветов и подозрений. Но капитан Алексеев, подобно легендарному бронепоезду, неутомимо двигался вперёд, его всегдашняя бодрость и вулканическая энергия заражали окружающих, вселяли уверенность и оптимизм. Не раз его раскатистый, жизнерадостный голос, децибелами едва не перекрывающий грохот работающих танковых двигателей, выводил молодых курсантов, проходивших выучку на учебном танкодроме, из раскисшего состояния, которое частенько посещало их в первые месяцы службы.
- А что, ребята, - гремел выскакивавший из лихо тормозившего «уазика» капитан,
- Видали, какая техника вам доверена? Тут сопли пускать некогда! За рычаги и айда накапливать мастерство! Такая машина нигде не застрянет, такая машина так врагу прикурить даст, что спалит и усы и шевелюру! А?! Сынки! Вы у меня орлами будете, да такими ребятками в любом полку гордиться будут! А нам благодарность отпишут, за то, что настоящих танкистов, настоящих механиков-водителей для армии воспитали!
Танки уходили с исходной, немилосердно чадя и ревя моторами, разрывая и распахивая сырую, после дождя, почву бескрайнего танкодрома. Сержанты-инструкторы, одетые не по-уставному, в гражданские свитера поверх гимнастёрок, но в залихватски распахнутых навстречу стылому ветру бушлатах, восседали прямо на башнях ведомых курсантами танков. Сами же курсанты сидели за рычагами машин в положении «по-боевому», то есть всем корпусом внутри танка, видя дорогу в тримплекса, к которым прижимались, как их и учили, не спасающими от холода шлемофонами. Управлять танком в таком положении было непросто, кругозор, обеспечиваемый тримплексами, оказывался для молодых солдат недостаточным, непривычным, а грязь, веером рассыпающаяся из-под гусениц, лепилась к стёклам тримплексов и ограничивала и без того неважную видимость. Люки механиков-водителей не были задраены, так что сержанты-инструкторы запросто могли делать внушения неловким курсантам длинным шестом, припасённым заранее, через раскрытый люк, ощутимым толчком, а иногда и хорошим ударом по шлемофону. Управлять танком можно было ещё в положении «по-походному», это когда голова механика-водителя возвышалась над бронёй, над распахнутым люком, когда можно было вертеть головой в разные стороны, видеть всё вокруг до горизонта и не колошматиться лбом о стальной корпус тримплекса. Но до такой посадки надо было ещё дослужиться, вернее, доучиться, набраться опыта, что бы не глядя на рычаги и на педали управления, вести машину уверенно, доведя необходимые движения до автоматизма. Пока что курсанты с завистью наблюдали за сержантами-инструкторами, когда те, сидя за рычагами «по-походному», намерено лихача, мастерски подгоняли танки к исходным позициям.
Капитан переводил дух, доставал платок и утирал якобы вспотевший лоб, на удивление продрогших, в ожидание своей очереди вождения, курсантов. Это был один из методов бывалого офицера и этот метод срабатывал.
- Сынки! Плечи – расправить! Трудностей – не бояться! Не робеть! Это всё – семечки, впереди – стокилометровый марш, вот где интересно будет, вот там всё, чему научитесь, скажется!
В конце шестого, последнего месяца учебки, курсантов ожидал стокилометровый марш, последний и самый трудный, как им тогда казалось, экзамен по вождению боевой машины. Кому-то предстояло ехать днём, кому-то – ночью. Пробные ночные вождения были ещё впереди, курсанты о них знали, ожидали их с замиранием сердца, с понятными тревогами и волнениями.
Итак, капитан Алексеев, стремительным вихрем ворвался в расположение роты. Дневальным на тумбочке стоял Дё. Сержанты Ровный, Григорьев, Герасимов, Ивко, Колыханов устроились в ленинской комнате, обязательном в советские времена помещении, имеющем место быть в каждой роте любого полка. Такова была советская традиция. А собрались сержанты в данной комнате по поводу знаменательного, негласно отмечаемого всей Советской Армией события. Называлось событие «сто дней до приказа». Сто дней до приказа министра обороны СССР о демобилизации отслуживших свой срок военнослужащих. Из всех собравшихся сержантов под действие данного приказа подпадал только старший сержант Александр Ровный. Остальным сержантам оставалось служить ещё кому полгода, кому – год, кому – полтора.
Большой стол в ленинской комнате был накрыт не как-нибудь, со вкусом и с разнообразными, из гражданской жизни, изысками. На накрахмаленной, тщательно отутюженной, кипельно белой скатерти, в невесть откуда взявшихся нарядных блюдцах и тарелочках, красовались разнообразные закуски, соления, копчения, ванилью благоухающая домашняя выпечка, шпроты, аккуратно нарезанная и посыпанная зелёным луком селёдка, колбаса трёх сортов, сыр, брынза и много разнообразной зелени. В центре стола, в широченном блюде, солидной пирамидой возвышалась посыпанная сверху мелко нарезанным укропом варёная картошка. Под столом, в двух бутылках из-под шампанского, дожидался своей очереди мутноватый, солдатской смекалкой добытый и при той же смекалке пронесённый в роту, самогон.
Дё был тщательно и заблаговременно проинструктирован собравшимися в ленинской комнате сержантами, на предмет его шумной реакции, в случае появления в расположении роты кого-то из офицеров. Отбой был произведён уже час тому назад, и утомлённые курсанты спали мёртвым сном. Посапывая, причмокивая, временами о чём-то бормоча, или даже вскрикивая и несильно храпя, потому что в их возрасте оглушительный храп выглядел бы диагнозом, а не обычным состоянием сна. По армейским законам дневальному полагалось, в случае появления в расположении роты, после отбоя, дежурного офицера, или кого-либо из проверяющих, просто развернуться в сторону вошедшего и отдать ему честь. Молча. В иное же время, при появлении командира роты, или полковых офицеров более высокого звания, дневальный горланил на всю казарму:
- Рота! Смир-р-на!
- Вольно! – чеканил офицер.
- Вольно! – эхом вторил ему дневальный.
Если звонил телефон, дневальный должен был отвечать:
- Дневальный восьмой учебно-танковой роты, курсант такой-то, слушает.
Дё, учитывая его сельскохозяйственное происхождение, готовящиеся к отмечаловке сержанты, инструктировали несколько раз. Сначала немногословный, краснолицый и всегда несколько угрюмый старший сержант Ровный:
- Смотри, кореец, - пробубнил он, вплотную подойдя к вытянувшемуся у тумбочки Дё,
- Кричи громко, не то на плацу у меня до утра орать будешь!
Сержант Григорьев, как всегда, пригрозил внеплановой чисткой гальюна и ежедневным, до конца учебки, мытьём полов центрального прохода. Ивко был пространен.
- Ну что, товарищ курсант, ты понял, какая тебе честь выпала? Твои родные сержанты будут отмечать великий праздник! А ты, Дё, будешь охранять их покой. Ты в глаза то, спички вставь, что ли! Гриня, ты глянь на него, как-будто спит стоя! Дё у нас строевую подготовку обожает. Я тебе, Дё, такую строевую устрою, спиной строевым шагом топать будешь! Ты понял, Дё?
- Так точно!
- Что «так точно»?
- Так точно, понял, - выпалил бедняга Дё, изобразив стойку «смирно» с таким отчаянием, словно готовился вылететь из своей гимнастёрки к потолку казармы.
- Да ладно, Гнида, не лютуй, - с насмешкой на губах, выговаривая букву «г» на украинский манер, вмешался сержант Герасимов. Он дружески хлопнул дневального по плечу,
- Не дрейфь, зёма, ты же – танкист! Ну-ка, Дё, повтори, что ты должен кричать при появлении в казарме непрошенного гостя?
- Восьмой дневальный… Учебный дневальный… тумбочка, - Дё, от избытка внутреннего напряжения, зажмурил и без того неразличимые глаза и мучительно пытался выговорить сотни раз заучиваемую фразу. Ровный с Григорьевым замерли у входа в ленкомнату и с негодованием во взгляде обернулись в сторону горемыки-дневального.
- Погоди, Дё, - успокаивающей хрипотцой баритонил Герасимов, - Не волнуйся, мы же с тобой уже раз пятьдесят повторяли, что надо говорить. Ну-ка, давай. Медленно, по слогам. Ну?
- Дневальный…
- Та-ак…
- Восьмой…
- Та-ак…
- Учебно-танковой…
- Та-ак…
Последовала пауза. Дё мучительно соображал. И вдруг, подобравшись, выкрикнул:
- Роты!
- Да не ори ты, корейский партизан! Дальше…
- Курсант такой-то слушает! – Физиономия Дё сияла неподдельным восторгом.
Короткая немая сцена, когда обескураженные сержанты, с остановившимся дыханием, широко раскрытыми глазами, пялились на незадачливого дневального, разрешилась вдруг громким, нервным хохотом Ровного. Захихикал Ивко. Григорьев, с кривой усмешкой, выдохнул:
- Ну ты, Дё, и балбес!
Герасимов, руками в бока, хохотал от души.
- Зёма, корейская твоя душа, ты же не такой-то, ты же – Дё! Ха-ха-ха! Ой, мама родная! Рассказать кому – не поверят! Ну-ка. Повтори последнюю фразу. Как надо, повтори!
- Курсант Дё слушает!
- Молодец! Ну ты и фрукт! Запомни, если спросят, почему орал при виде офицера, скажешь: дескать, растерялся, обомлел с испугу. В роте всё спокойно, понял, Дё? Скажешь, спокойно, как в Багдаде. Герасимов обернулся к сержантам:
- Ну что, товарищи сержанты, за стол?
Ивко недоверчиво и враждебно косился в сторону дневального.
- Подведёт, китаёза, нутром чую, подведёт!
- А ты, Гнида, не боись и не каркай, - Григорьев расстегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки, - А то давай, тебя вместо Дё поставим, то-то потеха! Я ведь уже раз сказал, со штаба свой человек предупредил, в нашей роте, как в одной из лучших, сегодня проверки не ожидается. Так что гуляем! Качественно, с размахом, но - тихо!
С момента, когда сержанты уселись за стол, прошло около часа. Негромкая, вначале, беседа празднующих магическую дату до выхода долгожданного приказа, набирала тон, крепла,
