Корабль

Начато в феврале 1978 г.
Армия. Белгород-Днестровский.

    - Только не надо, не надо говорить о войне с таким видом, словно ты, Колюшка, пять минут, как из окопов! Ведь это же глупо! И даже смешно! Ведь то, что ты говоришь, мне давно уже известно из учебников истории и художественной литературы. Любой сможет говорить то же самое, что говорил сейчас ты. Но зачем, зачем такой потешный вид знатока, Колюшка, к чему, к чему вид человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы? И не надо так яростно морщиться, Колюшка. Я ведь знаю, скажешь сейчас, что только для убеждения окружающих ты опрокинул бутылку сухача и чуть было не разбил фужер. А фужер, Колюшка, чешского стекла, между прочим, вещь элегантная, ею не рекомендуется запускать в своих товарищей. А то, что Алёнушка назвала тебя психом, то это, Колюшка, чистейшая, чистейшая правда. Поэтому я предлагаю наполнить бокалы и выпить, на этот раз – за расширение строительства учреждений для душевно-сомнительно здоровых.

- Присоединяюсь, - согласно кивнула головой Лена, и каштановые, густые волосы её рассыпались плавными волнами.

- У тебя, Георг, тосты всегда к месту!

- Вот и пейте, раз вы ненормальные, за свой ненормальный тост, - не выдержал Николай,
- Давай, давай, Эдик, не стесняйся, ты же всегда пьёшь, был бы повод.  А впрочем... Нет, конечно, нет, - говорил он, нервно поправляя левой рукой волосы, а правой берясь за тонкую, длинную талию до половины наполненного фужера,
- Я тоже выпью. Я согласен! Вас надо упрятать!  Вас надо лечить!..
- Ну, знаешь ли, - развёл руками Эдик и вдруг запнулся, глазами прося поддержки у Георгия и Елены.

    Они сидели в квартире Георгия, которую все, по примеру хозяина, называли кораблём. И неспроста. Однажды, во время нескончаемых споров с Николаем, неизменно председательствующий на них Георгий, склонный к широким обобщениям и не любящий в споре одной, определённой темы, с видом первооткрывателя истины, изрёк:

- Жизнь земная – океан, изборождённый многими разными течениями. А мы – трухлявые щепки. Зачем, зачем мы обманываем себя и из кожи лезем вон, чтобы только стать кораблями? Даже если, вдруг, мы и стали бы ими, всё равно, также  зависели бы и от ветра, и  от течений. И вот мы, Колюшка, щепки, озлобленные своей ничтожностью, стуча себя в грудь и совершая ещё тысячи разных ненужностей, замечаем в один прекрасный день на горизонте подобных себе – щепок. И – сближаемся. И – сходимся. И тут, Колюшка, мы с тобой приходим к давно, давно известной истине, что коллектив – сила. Мы понимаем, что для плавания нам нужен корабль, соглашаемся, скрипя сердце, что мы – не корабли. Но мы находим выход, и уже сообща, своими чувствами и мыслями, познаём со своего плотика-кораблика, сделанного из нас самих, всё, что находится за нами. В данном случае, эта квартира – наш корабль. Ведь мы здесь вместе, поэтому – не щепки.
- Здорово! – Сказала Лена.
- Хм! – Реакция Николая.
- Наш корабль, - задумчиво повторила Алла, подружка Николая.
- И корабль недурной, - пробормотал Эдик.
- Уют и комфорт! – Вызывающе и хвастливо выкрикнула Марина, но вдруг, через секунду, как-будто испуганная чем-то, с робкой надеждой в глазах, искательно-вопросительно, если не сказать, заискивающе, посмотрела в сторону своего парня, Георгия.

    Что-то лягушачье, то ли в глазах, то ли в какой-то части лица, то ли во всём лице, было в наружности Георгия. Это замечали все, даже скользя беглым взглядом по его лицу в первые минуты знакомства. Причём впечатление это усиливалось, когда Георгий начинал разговаривать. Говоря, он имел привычку повторять дважды какое-либо слово, склоняя голову набок, щуря глаза и чуть улыбаясь. Тон его всегда звучал сознанием правоты сказанного и имел множество оттенков: отечески заботливого, доброго, мягкого и, в то же время, язвительного, ухмыляющегося, покровительственного и снисходительного. В имена своих друзей он любовно вплетал уменьшительно-ласкательные суффиксы, но все давно привыкли к этому, и даже не представляли себе, как бы вдруг Георгий назвал их просто, по имени, безо всяких ласкательных суффиксов. Николай, недавно познакомившийся с Георгием благодаря своей подружке Алле, не разделял мнения остальных о том, что, в общем-то, радушный хозяин, капитан «корабля» - золото-парень. Не разделял, так как знал, что Георгий торгует западной эстрадной музыкой, достаёт и загоняет по немыслимой цене, в сущности, копеечное, но модное, а потому, дефицитное, тряпьё. И главное – он не раз был свидетелем гаденьких разговоров Георгия с Эдиком о женщинах, любви, браке, как о чём-то, сверх меры, раздутом и чересчур усложнённом. Чувство антипатии, неприязни к Георгию и Эдуарду росло у Николая изо дня в день, и он бы давно порвал с этой компанией  всякие отношения, если бы не одно чувство, неразгаданное им, привязывающее его крепкой верёвкой к этой, уже давно надоевшей квартире и к этим, доказывающим что-то бессмысленное и дурацкое, дружкам. У Николая накипело в душе, хотелось не просто спорить, но доказать свою правоту, а вот это, как раз, ему и не удавалось. И не удавалось серьёзно, поэтому он раздражался, усиленно размышляя над тем, что раньше, быть может, и не пришло бы ему в голову.

    Аллу он никогда не любил. Но зато, как было приятно, выпив немного вина, прижав её к себе, медленно танцевать в розоватом сумраке комнаты, переступая ногами по мягкому ворсу ковра, вдыхать запах духов, идущий от её близкого тела. В такие минуты Николай, в душе стыдясь самого себя, соглашался почти со всеми доводами Георгия. И до чего же странно и любопытно было видеть, как она, глубокой ночью, уставшая и обессиленная, тихо засыпала, положив голову ему на плечо. Но потом опять росло чувство раздражения, неудовлетворённости, глупости и стыда. За своё враньё, враньё окружающих, за отсутствие воли. Он говорил себе, что больше это не повторится, что он больше не придёт сюда, скрипел зубами, сжимал кулаки в приступах злобы, но, тем не менее, ни разу не обидел Аллу ни словом, ни поступком. Он уходил утром, молча простившись со всеми, уверенный, что больше не придёт. Но... Наступал следующий вечер и, как бабочка на огонь, летел Николай к постылым друзьям и отдавался опустошающему душу,больному веселью.

    В это вечер Николай был особенно взвинчен, с угрюмой усмешкой напоминал, полыхая на Георгия воспалёнными глазами о том, что в жизни, помимо всего прочего, есть такое понятие, как цель, о неуклонно идущем вперёд времени, которое зовёт к чему-то большому и осмысленному.

    И вот сейчас, заметив выражение глаз Эдика, словно спрашивающего: «Нас-то, нас, за что лечить?», Георгий сказал:
- Кто в этом мире может сказать точно, что он не безумен? – И устремил затуманившийся взгляд поверх голов своих собеседников, мимо крыш соседних девятиэтажек, куда-то, очень далеко.
- Поэтому ты, Эдуардушка, не сердись на него, - взор, ласкающий пространство, сфокусировался на лбу Николая. – Не надо!

    Могло показаться, что Георгий говорит совершенно серьёзно, если бы не снисходительно-покровительственная нотка в его тоне, если бы не едва замаскированная ирония в голосе. Николай это почувствовал. Он силился и не мог понять, как надо себя повести именно сейчас, чем ответить на этот раздражающий его, монотонно-мечтательно-сладкий голос. В упор посмотрев на Георгия и больно ударившись взглядом о его лягушачьи глаза, Николай, в чрезмерном спокойствии, которое скрывало за собой пламя бессильной ярости, мелкими глотками, словно цедя, выпил вино до последней капли и, поставив пустой фужер на ковёр, покрывающий почти весь пол комнаты, резко поднялся с мягкого. Но тоже, почему-то раздражавшего кресла и сказал:

- Тебе не кажется, что Ленке, Эдику, тебе и мне не хватает чего-то своего? Да, и вообще, нам всем, таким вот, не хватает своего! Мы понабрались чужого, оно уже срослось с нами, и поэтому нам кажется, будто это – наше. Личное. Что мы претендуем на индивидуальность. Когда я шёл сюда, я не испытывал никакой особенной радости, мне просто хотелось... – Он нетерпеливо, запнувшись, потёр указательным пальцем между бровей, - Вернее, я сам себя заставлял идти, быть весёлым, быть похожим на кого-то, только не на себя. Для чего? Ленка говорит, что, раз ей здесь свободно дышится, раз нас можно не стесняться, значит мы – лучшие люди. Сейчас должны придти ещё два человека: Марина и Алла. Что мы будем делать? Я вам скажу: всё будет, как раньше. Вначале мы выпьем, потанцуем, потом кто-то, что-то расскажет, неимоверно глупое, тошное, но мы будем улыбаться, притворно пялиться друг на друга влюблёнными глазами, пряча свои души куда-то, к чёртовой матери, только бы не ощущать её пустоты, чтобы не подпустить  к себе справедливой и простой мысли: где же смысл?

    Он ходил по комнате, часто останавливаясь, не смотря ни на кого, не ровно дыша, и голос его, то смело-громкий, то падающий до шёпота, растворялся в этой накуренной комнате, со вкусом обставленной, пропитанной нежным, вначале, но противным потом запахом духов, вина и домашнего уюта.

- Сядь, Колюшка, - сказал примирительно Георгий, - Сядь и успокойся. Ты несёшь такую ерунду, что просто неприятно, неприятно слушать. Ты нам толковал о войне, о том, как люди нашего возраста бросались под танки, что у них-де была цель, а у нас – дурь и мрак. Отлично! – И он как-то скользко, липко посмотрел на Лену, как бы говоря: «Сейчас, Алёнушка, я ему дам сражение, по морде дам и разобью в пух и прах».

- А теперь, - продолжал он, - Я хочу тебе напомнить, что тогда было другое время, что они вынуждены, вынуждены были совершать поступки, которыми ты сейчас восхищаешься...
- Да бросьте вы, мужики! – Поморщился Эдик, - Уже чердак трещит от этих ваших высоких материй!
- Не мешай, Эдуардушка! В твоём распоряжении – лучшая музыка Запада, - Георгий кивнул в сторону стереопроигрывателя. – Потанцуйте с Алёнушкой. И не надо, не надо мешать!..
 
    Но Лена, сидевшая на тахте, напротив кресла Николая, казалось, не слышит ничего вокруг. Опустив глаза, она внимательно рассматривала под ногами узор на ковре.

- Так вот, - снова повернулся к Николаю Георгий, - теперь спрашивается, что мне, девятнадцатилетнему, делать? Учиться? Но, Колюшка, сколько же можно? Не вздыхай, ты ведь тоже готов лбом об стенку стучать, только бы не просиживать штаны на занятиях. Работать? Но у меня ещё вся жизнь впереди, успею наработаться. А жизнь – она одна, Колюшка, одна. Её  чувствовать надо! Наслаждаться! Ты упрекаешь меня армией, говоришь: боюсь... Не боюсь я, не боюсь вовсе, а не хочу просто. Там и без меня народа хватает. И без меня обойдутся... Не перебивай! К тому же, нездоров я для армии, это и врачи признали.

- Да на тебе пахать надо! – Выдохнула Лена.

    Глаза Георгия, до этого момента почти ничего не выражавшие, похожие на лягушачьи, вдруг, на какую-то долю мгновения, вспыхнули, по лицу пробежала тень досады.
- Алёнушка! – И Николаю вдруг представилось, как Георгий – огромная жаба, нацеливаясь, проглатывает маленькую Лену, причмокивая губами и издавая шипение, вроде: «Уш-ш-ш-ка». «Много выпил», - подумал про себя Николай и сказал:

- Хорошо. Хорошо! Ну, пусть сейчас – другое время. Чёрт с ним. Но всегда ли значит, что новое время порождает людей более лучших, более умных? Нет. Тут время бессильно. Тут оно ни при