Повод

краеугольный камень его семейного существования. Он безболезненно отшвырнул навсегда свое прошлое. Где-то там, в другом мире и семье и правда имеется в наличие его ребенок. Но – в прошлом его, а теперь – чужой, точно случайно увиденный в окне  несущегося автобуса. Ребенок, вычлененный среди мелькнувших во дворе детсада – из-за яркой одежки. Не более. Не его ребенок, не его прошлое. Он и знать не хочет свою дочь, не болит за нее сердце, не дрогнет душа.
Жестоко. Но и справедливо, поскольку всего себя он адресовал ей, жене, и не родившемуся еще сынульке. Однолюб, он боится только ее, властвует только над ней и разбрасываться любовью не собирается. Он безгрешен и чист перед ней. Его прошлое – детский насморк, ошибка сопливой восторженной молодости. Фотокарточка, вытянутая из кармана пиджака – тоже ошибка и результат его безалаберности.
Хранить компрометирующие материалы в доступных для жениных рук местах – не безалаберность разве? ( Кстати, какое она имеет право рыться у него в карманах?) Не тактично, милая, низко. И все-таки, разве может она в чем-то упрекнуть его? Он верен – и только ей. Не изменяет.
Есть одна слабость – приложиться вечерком. Может он спиртным заглушает в себе боль ревности, потому что жить, думая о том, что кто-то так же   нашептывал ей в ухо искренние признания, целовал, гладил, касался потным телом и услаждал свое животное начало – нескончаемая мука. Стоит ему лишь прикрыть глаза, он явственно видит, как кричит в оргазме, обвив чужие, волосатые руки она, его жена. Прошлое? Какое же это прошлое, если оно – вот, перед его взором, всегда с ним – мучительное орудие пыток памятью об ее распутстве. Чем он может отогнать от себя видения? Как похоронить обжигающие домысливания и обрести мудрое равнодушие. Если б было такое лекарство, чтобы раз – и навсегда! У спиртного действие недолгое: вечер, половина вечера, миг. А как ему жить все оставшееся время? Он и завтра не выдержит, и послезавтра… и все дни подряд. Напьется вдрабадан до ее крика отчаяния: « Опять?!». Да, опять! Только потому, что посвятил себя ей, жизни с нею. Она должна эту простую истину понять. Когда-нибудь да должна. И тогда он, может быть, соизволит простить ее.

   Она слушала, как пофыркивает ветер, и шуршат шторы. За стеной дробил чечетку сосед и, кажется, пахло керосином. Неприятный запах – предвестник нашествия тараканов. Она боялась, что ее может стошнить. И еще, он забыл почистить зубы – изо рта прет табаком. Сколько раз ему напоминала о такой мелочи. Язык устал повторять. Просто бесит его упрямство.
Он молчал, заложив руки за голову, и прикрыв глаза, будто топляком уныривал в постель. Не от нее ли? Не от них ли? В такие минуты,  полного перемирия,  ей нравилось вслушиваться и вдумываться  в самою себя. Движение, толчок, переворот: «Как, как, что ты чувствуешь при этом?» - обычно приставал с расспросами он.
Неожиданно, как воздушная яма. Ох! И словно выдохнуть невозможно, только вдыхаешь и вдыхаешь в себя воздух! За тонкой, почти прозрачной фактурой ее кожи спрятано такое чужое, неопознанное, и такое родное существо. Он будет похож на маму: обычно сыновья - удачливые и счастливые - похожи на матерей, дочери больше солидарны во внешности с отцами.
Кстати, о птичках: надо ему намекнуть, что на раскладушке он сегодня не спит лишь потому, что должен в подробностях, еще раз рассказать о коллективной жалобе на директора. Надо стремительно думать, действовать, не хлопать ушами, работать на опережение, иначе могут случиться большие неприятности. Что у него за характер: обязательно влипнет в историю! Шашлык в шоколаде!  А если ему сперва объясниться с директором: так-то и так-то, войдите в мое положение, иначе не мог,  но думаю по другому? Поймет? Она спрашивает его: Поймет? В чем дело? Господи, да он спит, дрыхнет, пропойца, без задних ног. Пожарная лошадь!
Удивительно, как у него неприятности, тут же отключается, засыпает в момент. Эй, алло, он ее слышит? Он ее видит? Он ее знает? Он ее любит? Любит или только притворяется?

   Любит, любит. А как же. Он ее безумно любит. Честное слово.