Повод

турусы: чашечка зернового кофе,.. падалью, видите ли не питается, некоммуникабелен – будто нельзя молча изменять? Хитрит.

   Не хитрил, не хитрит, и хитрить не собирается. У него иная планида. В каком-то смысле он поблагородней себя держит, чем некоторые, не будем указывать пальцем, которые варятся и пухнут в собственном соку ревности. Сколько не говори «халва», во рту слаще не станет. Сколько  не подозревай мужа, от этого он хуже не сделается. Так-то.

   Пусть даже пьет до потери пульса? А потом ползает вокруг нее, разглагольствуя о «халве», и доказывая, какой он хороший в пьяном бреду?

   Пусть даже… Э-э, позволь! Всего- то с запашком, с запашком-с спиртного. Запах чем хорош: не нравится – не нюхай.

   Лихой наездник афоризмов, грозный издатель чужих мыслей (каждый суслик – агроном), свисток смоленый.

   Не достаточно ли словоблудия? То он может и дверью хлопнуть, у него не залежится. По пустякам, мелочи, ерунде истачивать друг друга презрением – чересчур накладно, даже для такого смиренного и послушного мужа, как он.
(Ах, да, чуть было не запамятовал), тем более  что у него громаднейшие осложнения на работе. Грозит катастрофа его карьере, он попал в жернова прохиндеев, его затрут, засрут и вышвырнут мусором, дело почти уголовное, поэтому, сама понимать должна - выпивка была необходима. (Высказал на едином дыхании, запустил туфту в яркой обложке). Согласованная пьянка, в этом случае – добровольная жертва временным, семейным покоем ради непоколебимости этого же семейного покоя вообще, в целом.
И далее: в подробностях, испещренных мельчайшими вымышленными деталями. О том, как его принудили поставить подпись под коллективной жалобой, и как его «выбрали» стрелочником, спихнули, по сути, ответственность на него одного.
Она слушала с пугливой внимательностью, терпя похмельные испарения, молчала. И он, поглощенный беспрекословной ложью, в глубине души тоскливо начинал верить в то, что сочинял: вдруг действительно дело обстоит именно так, чем черт не шутит? Чем более погружался в трясину своих фантазий, тем прочнее верил в подступающую беду.
Был момент, когда невероятно стало жаль себя.
Тупик, вся жизнь неизбежный тупик мученичества. Он в крови, соли, родимых пятнах, генах несет вину за проступки матери и отца. Он – их вина. Круг завершен, начинается новый круг. И кто-то новый, другой, слепленный из его (и ее) похоти, слабости, животной страсти понесет неподъемным грузом их вину дальше. С первым вздохом, прочищая легкие, вступит в жизнь – тупик, окруженный солнцем, щебетанием птах, салатными красками полей, всякой прочей дребеденью и… тисками мученичества.
Между двумя безднами – рождением и смертью – уместилось то, что можно назвать «мечтой об искуплении и оправдании неисправимых ошибок». Сперва, как все, и он  «оправдывал» ошибки родителей, старался быть примерным, паинькой, любящим, т.е. всецело отрабатывал престижность семьи в глазах знакомых и друзей родителей, подыгрывал им как умел, и как от него хотели этого.
По сути же все было ложью и тупиком. Затем, когда догадался, что невозможно искупить чужой вины – и своей набралось достаточно – он бросил, отрекся от родительского дома и занялся оправданием собственного существования. Хитро, умно лгал другим о себе, и себе о себе, другим о других, но ради себя. Престижность поглотила правду. Но все стремилось к закономерному тупику. Ложь, рожденная престижностью, была лишь средством к более скорому осознанию этого тупика. И жена, и не родившийся еще сын приобретены им посредством лжи, игры в престижность. Семья – тупик. Не абстрактный, не эфемерный, но явный, ощутимый, как скалка на макушке головы. Бедной его головушке.
Тупик, тупик, мученик! Почему же он не может себе в тупиковом состоянии мученичества позволить расслабиться, а? Точно мазохисту, до наслаждения больно ему думать о подобной ерундистике.
Пьяные бредни – а все-таки жаль себя, ох, как жаль! Но с другой стороны, все, о чем думал, можно отодвинуть за грань существующего, его это не касается, поскольку и мысли о тупике, мученичестве – тоже  ложь, выдумка, философичная отрыжка о человеке, которого он знать-то не знает. Но больно и приятно до слез, черт возьми! Удобный и портативный аппарат для раздражения и успокоения совести.

   Она толком не могла понять: неужели столько времени надо было скрывать, что в отделе он едва держится, на грани оффсайда. А сколько? Давно, видимо, очень давно, если его неприятности приняли застоялую, хроническую форму. Опять скрывает от нее!
Сколько раз говорила, чтобы выкладывал правду сразу, ни трусил, ни вилял. Так или иначе правда узнается. Какой там! Даже в мелочах пытается ее обмануть. Отгородить от неприятностей. Все у него хорошо, все чудесно, прекрасно, спокойно. А на самом деле дамокловым мечом повис приговор над ним. Почему он так?
Действительно боится сообщить о неприятностях по службе, будто из-за этого он будет выглядеть в ее глазах хуже, чем он есть на самом деле. О работе он говорит только так: хвалят, завидуют, выдвигают, прислушиваются к его авторитетному мнению. А на поверке – дутый пузырь, тщедушный мальчишка. Это только дома он – герой ( вверх дырой) с эстетским паритетом, изысканным вкусом и умом, а на работе – мямля, двух слов толково связать не может. Не практичный у него умишко. Не пра-ктич-ный! Глава семейства до сих пор витает в облаках, считая, что все к нему придет само собой, приползет своим чередом. Нет уж, деньги идут к деньгам, счастье – к счастью, любовь – к любви.
Она не может сразу, с бухты-барахты, дать ему конкретный совет. Но делать что-то надо. Не сидеть же, сложа руки, в ожидании участи. Наверно, надо сходить…Куда направлена жалоба? В обком?.. необходимо сходить в обком. Объяснить, так мол и так, его принудили поставить подпись, он не мог пойти против коллектива в котором работает. Главное – против директора он ничего не имеет, прекрасный руководитель, под его началом создан здоровый психологический климат. У него самого есть мнение, но он с ним полностью не согласен.    Нет, это не надо.
И не стоит ему, муженьку преподобному, таращить в возмущении на нее глаза! Пусть запомнит: директор всегда прав, как бы он не прав не был! Сам ведь любит где нужно и без нужды повторять: больший батальон всегда прав. Директор – и есть больший батальон, по крайней мере – гораздо больший, чем все вместе взятые бездельники отдела.

   Да нет же, он не возмущается, он просто поражен ее сметливостью. Надо же, как он сам не додумался до такого простого и, между тем, оригинального, выигрышного на все сто процентов варианта – сходить в обком, покаяться.
Правда, правда, она – чудо, умница! Нужно ему подстраховаться, укрепить тылы. Ай да жена, женушка, сокровище, Дом советов, юриспруденция, консультативный комитет ООН в едином, неповторимом, ни с чем не сравнимым лице. Решено: он так и сделает. Только так, не иначе.
Он готов исцеловать и ее, и пыль от ее следов, облизать ей пятки, честное слово! Она не знает, как  он безгранично ее любит, так еще никто и никогда не любил. Он… он хоть из окна готов вниз головой сигануть ради нее. Что для нее сделать? Пусть едва только подумает, он тут же исполнит… Какой дурак, из-за таких-то пустяков, ведь это же теперь, когда она дала ему умный, ловкий совет…ведь это же сущие пустяки. И из-за них он напился? Больше – ни разу! Лучшая водка – это ее советы, ее практический, хваткий ум.

   Да ну его. Как выпьет, сразу же на руках ее носит по комнатам. Теперь она в два раза тяжелее, как бы не надорвался. Муж все-таки. Хватит, хватит, довольно! Она устала торчать у него на руках. Ей напрягаться нельзя. Пусть положит, где взял… А правда она дает дельные советы, наставляет его на путь истинный?

   Он же сказал: она – чудо, она – сокровище, он гордится своей женой. Сколько раз она выручала его. Миллион, миллион миллионов. Он без нее – никто. Честное слово. Без нее скитаться бы ему сейчас под забором бездомным псом. А знает ли она, как он ее любит? О, если б хоть на сотую долю она любила его так же. Его любовь безгранична. Честное пионерское! Можно он будет ночь напролет сидеть у изголовья и целовать ей ладони? И нет в жизни радости для него большей.

   Дурачок, любимый ее дурачок. Она ведь тоже не может без него. Ни дня, ни минуты. Только б не пил. Господи, откуда и за что подарен ей такой родной, самый близкий человек. Скажи ей хотя бы годом раньше, что она так сможет полюбить, привыкнуть, вжиться, впитаться  в него всеми соками, ни за что бы не поверила. Ни в жизнь! Надо же, ведь никто он был для нее и звали никак, пустой звук и вдруг –самое святое, без кого жизни себе не представляет!

   Неужели – пустой звук?

   Разумеется… Впрочем, не совсем. Он тогда, год назад, смотрел при случайных встречах как-то по-особенному. Не как большинство мужичков,  кидавших хищнические взгляды. Нежнее, ласковее, а между тем печальнее, да?

   Значит, пустой звук?... Да нет, обыкновенно смотрел, может немного с интересом, не более того.

   Он обиделся? На что? Но ведь и она для него была никем, ничем, совершенно посторонней, пока не сблизился с нею.

   Он не единожды говорил и может повторить, что, возможно, полюбил ее с первого взгляда, едва  увидев. Она, естественно, не помнит, когда и при каких обстоятельствах, а он – досконально, до мельчайших подробностей. Закроет глаза и наплывает сцена первой встречи: растворяются стеклянные двери «учреждения», и легко выцокивая красивыми ножками, она спешит мимо незамеченного его. Он оглаживает и прижимается к ней взглядом, и думает: есть же счастливчики, которых любят такие женщины. Она для него была тогда слишком стройна, сверкающе красива и недоступна. И все-таки, всего-то лишь интересна. Не более того. Хищнический интерес, как она выразилась.

   Обиделся, глупенький. На пустяк обиделся. Ей никто не нужен, кроме него. Иногда ей кажется, что знает его всю жизнь, с самого рождения. Всегда думала, мечтала, фантазировала      ждала только его одного. И счастливее минут нет, чем те, когда она слышит в коридоре его шаги, когда он открывает дверь и заполняет собой пространство прихожей, пространство ее одинокого ожидания.
Для нее – все родное в нем, будто сама она. Неотъемлемая часть организма –легкие, сердце, глаза, руки…- все, все – он, муж, супруг, семья, любимый. Никогда не была нюней, с ним вдруг рассентиментальничалась. Доказательством ее любви служит уже то, что она носит под сердцем его ребенка, его кровинушку. Крохотный внутриутробный супруг, любимый. Он неразлучен с нею, он – в ней. Много это или мало, чтобы поверил ей и убедился, во сколько раз ее чувства привязанности к нему сильнее, прочнее, основательнее.

   А как она впервые затянула его в тенета своего уютного гнездышка! Затянула, затянула, нечего удивляться. Он был мальчиком-одуванчиком, безгрешным в мыслях и поступках своих. И чем завлекла – чашечкой жиденького кофе, такого жиденького, что на дне высматривался рисунок. Тогда он пил и думал: жадная, пожалела насыпать больше, экономия и бережливость, видите ли. Затем всю ночь напролет – ла-лы, ла-лы – ведь было же о чем-то говорить. Будто помешались на разговорах, выясняли, прощупывали словесами друг друга. Надо было действовать, а не заниматься попусту