Повод

трепом. Но он был скромен, чист и безгрешен  и в придачу нерешителен. Интересно, если бы в первый же вечер он бросился на нее, как бы она отреагировала, как бы повела себя? Прогнала, или… или нет?

   Скажет тоже: скромненький мальчик – одуванчик, стеснительный девственник, дамский леденец. Он забыл, видно, как все было на самом деле. Сперва ее стихами завлекал, строил из себя такого умного-умного, гения-гения, с намеками песенками усыплял ее бдительность, забивал буйным  интеллектом. Она позволила ему лишь поцеловать ее разик, не более  (на том и должно все ограничиться). Ан, нет! Потом, спустя несколько дней, осмелев, заглянул к ней на работу  и предупредил, что вечером зайдет, чтобы забрать гитару. Гитара ему была нужна! Знаем, какая гитара!.. Говорит, пока, мол, он моет посуду, пусть она расстелет постельку. Она ведь не бросилась выполнять его распоряжения. Она оторопела от эдакой наглости. А как он  слезно просил  у нее прощения за глупость, сказанную по недомыслию. Забыл, память подвела?

   Но дело-то тем и закончилось. Важен финал, а не раскладывание фабульной канвы на составные. Правда? Финал же таков, что он остался у нее бесплатным приложением к гитаре. И постельку она расстелила. Правда, был грех:  стихами развлекал и на гитаре бряцал, но того требовал ритуал брачной игры, предложенный ею, и он рискованно поддался ему, полетел, сломя голову.

   Потому что безумно был влюблен в нее, сам говорил, и при этом еще поучал, что настоящая любовь – без страховки, сломя голову, как, мол, умеет любить он. А гитарой ее не тронул, поскольку, надо признать, поет он откровенно слабо, на троечку с натягом.

   Даже так? Что же она не сказала ему об этом в первый вечер, а сидела, затаив дыхание, слушала, внимала?

   Просто она воспитана в лучших традициях: не этично говорить в лицо человеку о недостатках, которыми он бравирует, точно достоинствами…

   Чем же он, в таком случае, пробил ее железобетонную душу? Что? Почему смеется? Куда она уставилась? Ах, вот оно что! Ну что же, это еще одно доказательство не только его духовной, но и физической полноценности.

   Нет, она думала о другом – разумеется, и этот момент в отношениях очень важен, может важнее даже, чем она раньше себе представляла, но она думала о другом – взгляд упал непроизвольно. Скорее всего тем и купил ее, что он по натуре совершеннейший ребенок: детскости, ребячества, мальчишества в нем – хоть отбавляй.
За недостатки, роднуля, за недостатки и полюбила. Он ведь, нельзя сказать, что красив, может, симпатичен, в общем – обычное лицо. Есть мужчины много красивее: с черными, как смоль, волосами и лицом отточенным, точно выбитым из камня. Тем не менее, споткнулась она об его мальчишеский профиль и слабовольный характер.
За что полюбила? Разве можно любить за что-то. Любят – вообще, вкупе, точно хищник заглатывает добычу, не разбирая, где у мышонка  уши, глаза или хвост. Пусть он припомнит, как скоротечно, нет, не то слово, каким взрывом, смерчем, вулканическим извержением начиналось у них. С нею никогда подобного не случалось. Будто весь свет, все живое слилось , превратилось в кашу и двигалось, колыхалось, вращалось где-то рядом, вокруг них. И они ничего не замечали, жили только друг для друга. Правда?
И еще, инициатором всегда была она (он будто отошел в сторону и созерцал – будь что будет) Не стыдно признаться, она не думала его терять, такое у нее было впервые и хотелось – на всю жизнь. Да, да, это она повела его, точно теленочка на привязи, в ЗАГС. Только колокольчики побрякивали на его шее. Он ведь до последней минуты межевался, думал, вероятно, что можно еще все исправить, вылечить, как летний насморк. Она действовала быстро, решительно, высчитывая на несколько ходов вперед. Где надо давила, наседала на него, а где слезой промывала ему мозги. Если бы вела себя иначе, то он так бы и сосуществовал  вольготно и безответственно: тыркался бы  с вечера до утра, и однажды просто-напросто эти хождения опостылели ему или ей.

   Не опостылели. Она для него была  и есть – самое дорогое. И убегать он никуда не собирался. Такой вот характер – она правильно подметила – городской, рафинированный. А по поводу хождений : он всегда боялся только одного – опостылеть ей. Каждый раз с таким трепетом входил в прихожую, вчитывался в ее настроение и подстраивался под нее. Всегда помнил, как она в первый же вечер все разложила по полочкам, расставила точки над i: если кому-нибудь первому  надоест, лучше не скрывать, сказать сразу же – все, баста, больше здесь не появляйся или – не появлюсь! Неужели она рассчитывала так скоро и легко от него отделаться?

   Она боялась. Она из страха за то, что он может уйти, говорила так.

   А может потому, что ее уже подобным образом бросали, уходили, на прощание, хлопнув дверью на весь подъезд? Она никогда не рассказывала о той, другой жизни, которой жила до него. Почему? Он, например, все выложил, как на духу, до микроскопических подробностей о себе. О ней же он знает только по нечаянно оброненным фразам, и шпилькам, подкинутым в ее адрес ехидными подругами: она любит чернявых, смуглых. Как, хоть,  того звали? Все-таки неприятно быть в неведении и сидеть в кругу ее друзей будто оплеванным.

   Разве имеет теперь значение – после него. Как звали, так и закопали! Она рассказала все, что он хотел знать. Чего же еще ему надо?

   Важны подробности. Он не скупился на подробности, рассказывал о себе без утайки.

   А она его просила об этом? Нет! В чем он смеет ее виноватить? В том, что она ждала его всю жизнь? Или в том, что он  уже был раз женат? Думает, что ей легко и безболезненно было выслушивать покаяния о его бывшей жене и дочери?  Со слезами на глазах рассказывал, какая дочь у него умница, и как тяжело вспоминать о ней. Это не смуглый, случайный самец, это – семья, пусть бывшая, и он повязан до сих пор узами отцовства. Он может дать гарантии, что не вернется к своей бывшей?
А ее гарантии – сынулька, который живет в ней. Будто испытывая ее терпение, без повода и нужды обязательно уколет воспоминаниями: конечно, ему есть с кем сравнивать ее. Но не упрекать в прошлой жизни. Для нее теперь ее бывших ухажеров не было. Вообще никого и никогда не было, и хорошо, если бы он это усвоил. Она же его ни единым словом, ни намеком не пыталась упрекнуть в его прошлом. Терпеливо сносила, переживала в себе, виду не подавала. Если хочет знать – не ему заводить разговоры о верности, чистоплотности, непогрешимости в  половых отношениях. Не ему.

   А кому?  Не тому ли, первому, десятилетней давности, чьи фотоснимки она бережно хранит в семейном альбоме? И стишата ему посвящала. Он ведь, кажется, был у нее «любимым дружком» не только по переписке.

   Она поняла. Ох, как она его поняла, раскусила, значит,  теперь он всю жизнь будет попрекать ее тем, что не он был первым. Как он смеет. Для чего, в таком случае, им быть вместе? Он ей никогда не простит. Какая она дура! Их ведь жизнь будет сплошным мучением – лучше разойтись! Да, она решила - им лучше разойтись. И не надо будет мучить друг друга ревностью.

   Не надо только слез. Ну, пусть она простит его. Сглупа болтнул. Он не хотел ее обидеть. Ему, откровенно говоря, плевать там и что у нее было. Плевать. Им еще вместе жить всю жизнь. Плакать не надо. Виноват, виноват он. Он никогда не упрекал ее. А ревность?... Что ж, ревность – чувство благородное, индикатор привязанности  и любви к собственности. Ревнует –значит любит, значит беспокоится о ней. Она для него – самое драгоценное. Все, все, утереть слезоньки и испить мировую. Глупенькая, куда он без нее? Только  в омут. К чему такая сырость – мокрость, чтобы подскальзываться на ровной дорожке? А им еще столько вместе топать по этой дорожке, и впереди кочки, ухабы: успеют – вся жизнь впереди – наплачутся.

   Фотоснимки он может разорвать и выбросить в помойное ведро. Она давно собиралась почистить семейный альбом от ненужного хлама.

   Шут с ними, дорогая, пусть лежат, они ему ни сколько не мешают. Появится у нее желание, сама и поступит с ними так, как подсказывает совесть.

   У него, кстати, тоже спрятаны снимки, где с бывшей они сняты на берегу моря: счастливая семейка, улыбки в фотообъективе а-ля мой дом – моя крепость. Пусть  извинит, она обнаружила снимки случайно, когда чистила его пиджак.

   Почему же она молчала? Честное слово, он ничего о них не знал, не подозревал. Видимо, запали в карман еще с тех времен, когда… в общем, понятно. Он рассказывал: его бывшая обожала разные фокусы. Фанатично преданная фамильной династии, она всеми силами и тайнами рекламного искусства боролась за собственный престиж. Ее уже тешило то, что он носил фотокарточки в кармане. Сейчас он возьмет и выбросит их в ведро, она может в этом не сомневаться. Куда запропастились его тапочки?

   Почему такие основательные приготовления, точно в экспедицию на Северный полюс? Покурить, в подъезд? Ну да, конечно, это так на него похоже. Только не долго, она будет волноваться, в подъезде полно хулиганов. И ключ пусть не забудет прихватить, ей тяжело подниматься, она чувствует себя неважно. Главное – дверь не забыть поплотней закрыть, по квартире сквозняки гуляют.

   И, все-таки, какое она имела право: не дождаться его? Кинуться на шею первому встречно-поперечному. Попе-реч-ному. Некоторые подробности ему известны. В основном из писем, которые она хранила, как реликвию, бережно, до плюшкинского фанатизма. Или не хранила, а забыла действительно выбросить из лени и нежелания ворошить прошлое. По поводу друга по переписке она ограничилась одной фразой: после, мол, у нее ни с кем ничего не было очень долго, очень… Но затем-то снова было: чернявенький, смугленький, еще какой? Она любила того, первого – умопомрачительно и отдала молодость, прелесть, страх и нежность первого прикосновения – не ему, а тому, первому.
Глупо, ох, как глупо ревновать к прошлому, к праху, рассеянному во времени, забытому временем. Но не может он ничего с собою поделать, нутро у него такое поганое. И еще, он не может ей внушить мысль, хитро и тактично убедить, что она перед ним, все-таки, виновата, что не могла дождаться. Только за то, что он отдал себя ей в жертву и принял ее такой, какая она есть – она должна благоговеть перед мужниным образом.
Да, он чувствует себя обиженным, да, ревнует и бесится из-за ее прошлого, но, ревнуя и обижаясь, он ведь терпит такие страдания, такие переносит глубинные стрессы. Он носит в себе боль хроническую, как носит в себе обреченный трещины в сердце, гнойники на печени, камни в почках.
Письма он читал украдкой, в подъезде, пронося их под майкой. Гнусные письма, испещренные намеками, воспоминаниями и обещаниями скорых встреч. Страшные письма, страшные догадками; что могла она писать, и вернее всего писала  в соответствующем духе и настроении. Как она могла, какое имела право любить другого, не его, писать, думать, существовать не для него? Она права, он не сможет простить ей прошлого, вопреки желанию и необходимости домашнего покоя.
Он понимает: нельзя, нельзя устраивать семейный быт на недоверии, презрении, ненависти к ее прошлому, но нельзя и не ревновать, потому что задушить этот студенческий пережиток невозможно, въелся глубоко и превратился в него самого,  в остов, в