наелись все десятеро, и еще осталось.
Палка оказалась совсем рядом – Ромка на ней лежал. Ромка покрепче взял палку в руки и со всей силы приготовился бить, как вдруг, собака сама выпустила его ногу изо рта и стихла.
-- Издохла, что ли? – Ромка потрогал собаку кончиком ноги, обутой во взрослый ботинок тридцать девятого размера. Собака не двигалась. Мало того, она еще и не дышала. Ромка подтянул измочаленную ногу и сел. Нога была изжевана, вся в крови и ничего не чувствовала. Кровь текла по ноге вяло и медлительно, будто вода, когда напора нет и она идет самотеком, пока вся не выйдет. Больно не было, был страх, что он умрет, и удивление, что он остался в живых. Собака-то бешеная, все равно умрет. Больницы нет, как до войны, когда с царапиной бежали в санизбу в центре деревни, как во время войны, когда полковые врачи проходящей через деревню армии проводили принудительную вакцинацию против столбняка, дифтерии и туберкулеза. Теперь врачей нет, нет уколов, и мама скоро умрет, потому что никто не вылечил ее от испуга, когда собаки утащили Надюшку, а теперь она точно умрет, когда ее главный помощник и кормилец погиб, один на один геройски сражаясь с взбесившейся собакой.
Ромка решил не идти домой, чтоб не подвергать опасности маму и Юрку, если только тот добежал, и его не съели другие собаки. Он сел и стал горестно плакать. Ему было обидно, что он еще ничего-то не видел, а уже умирает. Ну откуда ему было знать, что больше ничего и нет, а он строил планы, как пойдет опять учиться, как поедет в большой город Ленинград, как у него будет куча друзей, а не только Лешка-хохол, и все они будут весело проводить время… Пока он был жив, ему казалось, что все еще может измениться, что еще чуть-чуть и ворвутся в деревню под названием Пеньковское легионы и полки, громыхающие цивилизацией, что увидит все то, о чем он слышал от мамы, и все то, что уже успел забыть, как снова будет здорова мама, как вернется неведомым образом папа и они родят ему еще много-много сестренок, вместо погибшей в зубах собак Надюшки. Правда, когда Надюшка была жива, он ее почему-то не особенно любил. Пришлось отдать ей все игрушки – два деревянных кубика, самолетик, мяч и резинового гуся. А она была бы хорошая, наверное, ведь не все девочки бывают плохие. Она бы любила его, обнимала бы, гуляла бы с ним, когда все кончится. А теперь ее нет, и он, Ромка, знает, кто виноват. Он-то знает, что когда понял, что мама теперь больше любит Надюшку, то с обиды в душе пожелал, чтоб ее утащили собаки. Так и случилось. А теперь было немного обидно. Она была совсем маленькая, крошечная, только-только вставшая на ноги, и гуляли они тогда у дома, мать была в огороде, дергала морковь. Собаки подошли незаметно с двух сторон, пятнистые, страшные, зарычали. Ромка бросил Надюшку, с которой, вместо того, чтоб скакать с Лешкой по деревенской дороге, проклиная все на свете, топтался во дворе, и побежал в дом. Забравшись на лестницу, он с тяжело бьющимся сердцем наблюдал, как собаки подошли к Надюшке, которая совсем не боялась, только шаталась, махала руками, все еще нерешительно стоя на месте. Потом собака с большим облезлым хвостом перекусила пополам Надюшку и унесла в лес. За ней ушли другие собаки, оглядываясь, словно прицеливаясь: «Вот этого мальчика, бросившего сестру, мы унесем следующий раз».
Ромку охватило странная немота во всем теле. Он подумал, что умирает, но не знает точно, когда умрет. Остается только лежать и ничего не предпринимать, надеясь, что Юрка тоже не добежал и не расскажет маме его, Ромкин, позор.
А мама ничего не сказала Ромке, когда он рассказал ей, что Надюшку, любимую и долгожданную, унесли волки. Тогда они, кажется, впервые вышли днем из леса на открытое пространство. Мама просто заплакала. «А что ты?»-- спросила она. «А меня они не тронули», сказал Ромка.
А еще вспомнились солдаты, которые во время войны стояли ротой у них в свинарнике. Отец еще смеялся – самое место нашлось. В свинарнике было восемь отделений, каждое высотой с Ромку. На них солдаты настелили досок, потом одеял, отобранных тут же, на месте, у населения. Всей деревней ходили потом за ними, в тщетных попытках вернуть добро. Солдаты сожгли месячный запас дров, нарубленных отцом, съели припасы, собранные по крохам матерью по магазинам на случай голода. Ромка заходил в стойбище, как говорил отец, и смотрел на солдат. Они лежали и внизу, постелив на сухой холодный бетон и на корявые доски и бревна одеяла бабы Вали, ватник Гоги, отцову старую куртку… С нижнего яруса поднимался дым, постоянно курившие солдаты гулко кашляли, дым, едкий и противный, проникал сквозь настеленные одеяла на верхний ярус, и казалось, что одеяла дымятся сами по себе, дым проходил сквозь них, ничуть не застревая, не меняя курса. Все помещение было прокурено, кисло пахло потом и телесной грязью. Ромка стоял и удивлялся, как это они здесь дышат, а потом замечал, что и сам не особо затрудняется. Солдаты грубо шутили, матерились, бросались окурками, грозя подпалить друг другу бороды. Отцу не нравилось, что солдаты стоят именно у них, он просто не знал, что когда рота вошла в село, первый, кого они встретили, был сам Ромка. И Ромка сказал им, на вопрос «У кого в деревне самые вкусные пироги?» «У моей мамы!», хотя мать никогда пирогов не пекла, просто от гордости за самую лучшую маму. Определялась самая зажиточная семья, чьи дети знали, что такое пироги. Ромка не знал, но сразу понял, что это критерий.
Солдаты постояли недолго. Как только кончились продукты у всей деревни, рота снялась и в один час умчалась вдаль. Стояли не только у них, стояли у всех, и даже на улице. Почему стояли, Ромка так и не понял. Все они лежали, ели, пили, но никак не стояли. Под конец отец разозлился и сказал им, что они больше ни крошки не получат, потому что они объели деревню, как мышь – сыр. Что наверное, они скрываются, потому что вся армия как армия – воюет и воюет, а эти обормоты стоят уже неделю и только продукты переводят. Что война будет проиграна именно из-за них… Много чего говорил отец, много чего слышал Ромка и беззастенчиво делился всем с закадычным другом Лешкой, который все так же честно рассказывал интересующимся, которыми оказывались все время почему-то сержанты и отставшие от жизни и от полка врачи, не соблюдавшие врачебную тайну. После этого отец бывал бит, а когда рота наконец-то снялась с насиженного места, они зачем-то прихватили с собой последнюю свинью и отца. Бежавший с фронта Андрей, ставший почему-то абсолютно седым, сказал, что столкнулся с ними, что отца убили еще под Ленинградом, в пригороде; не довезли отца до большого города, где он бы стал Настоящим военным. Отец не любил военных. И войну не любил.
Войну вообще никто в деревне не любил. И Гоги, прятавшийся вместе с отцом во время всеобщих сборов на войну в землянке, выкопанной им по случаю – копали картошку, и Сашка, который, однако, пошел, а потом вернулся без руки, и теперь, наверняка бедствует. И Любаня не любила, еле Лешку-дурака сберегла -- хотел по неопытности бежать с солдатами, уж очень хотелось научиться курить папиросы.
Вспомнилось, как в первую после войны весну, Ромка с Юркой бегали на поле около леса и валялись в траве, душистой и веселой. Нашли землянику возле границы леса, наелись, тогда еще не было таких затруднений с едой. Вспомнил, как здорово было играть и кричать на все поле – все равно, что кричать. Нырять в траву. Загорать на солнышке, первом, теплом.
Юрка, тоже, неплохой мальчик. Иногда помогает по дому. Траву носит, кушает, тоже, мало. Наверное, с ним было бы потом интересно, когда вырастет. А в этом году ему будет уже целых шесть лет. Он светлый мальчик, кудрявый, в больших штанах, в старых отцовских кроссовках и свитере. Ему море по колено. Он еще ничего не знает и потому ничего не жалеет…
И вдруг Ромка вспомнил, что хотел сделать сегодня вечером. Не так давно он нашел в траве логово собак, и в нем трех пушистых щенков. А сегодня он хотел взять одного. Только не знал, чем его кормить. Ну да ладно, помечтать тоже приятно. Как собака вырастет и будет охранять его и его семью от других собак. Таким образом, он отомстит собакам за Надюшку. А теперь все пропало. Такие пушистые собачки...
И мама – красивая, молодая, такая больная, уже давно не встает надолго, и из дома не выходит. И ест совсем мало, наверное, потому что невкусно. Ромке было жалко и маму, и папу, и Юрку. Даже мертвую Надюшку было жалко, и себя тоже.
Ромке хотелось бы, чтоб все были живы. Чтоб все были рядом, чтоб было спокойно. До слез было жалко себя. И Юрку перепугавшегося было жалко. Ромка заплакал, бессильно склонив голову на траву. Как я их всех люблю, думал он. Я бы все отдал им. А теперь я никого больше не увижу. И еще он подумал, что не прикрыться Юркой хотел, а обнять, ведь он такой маленький и глупый. И Надюшку не потому бросил, что хотел от нее избавится, или сам испугался, а ею прикрылся. Просто он верил, что ей-то, такой светлой и красивой, ничего не будет. Все они светлые и красивые с мамой вместе, он один в отца – темный и угловатый.
Ромка горько плакал, уткнувшись в траву, пока не заснул. На закате его разбудил чей-то крик. Кто-то тряс его за плечи.
-- Вставай! Вставай!! Мальчик! Вставай! Ты что, спишь? Мальчик? Тебе плохо?!
-- Мне? Я… -- Ромка открыл глаза. – Я бешеный… не трогайте меня.
Перед ним стоял человек в белом халате поверх ватника и держал его за плечо. Он весело улыбался.
-- Ты что? Как так?
-- Меня … покусала бешеная собака… Я дрался…
-- Покусала, говоришь? Собака? Эта вот?
-- Вы откуда? Вы не наш…
-- Доктор я, из города. И до вас добрались! Теперь все будет нормально. Лекарств привезли, хлеба тоже. Говядины… Сильно покусала?
-- Вот, нога…
Доктор добродушно засмеялся и сказал:
-- Вот эта вот нога? Вот эта вот собака?
Ромка посмотрел на собаку и опешил: собака была ужасно дряхлая, абсолютно беззубая, вся ободранная. Нога была целая, кровь засохшая была и на морде собаки. Это кровил последний, только недавно вывалившийся зуб дикой, умирающей от старости, а, возможно, и от голода, собаки.
-- Ну, ты брат, удивил. Еще никто не мог замучить собаку насмерть. Ты что? Всех собак от пятого колена прививали от бешенства и от чумки еще до войны. Тех, кого не поймали -- расстреляли. И вообще, бешенство было ликвидировано уже давно. Штаммы стали неактивные, неопасные. Понимаешь? Давай, я помогу тебе встать.
-- Не надо. Я сам.
