Изгой. Книга 2

хватило доесть борщок.
У нахала лица не было: все детали мелкие и бесцветные, не на чем глазу зацепиться. Разве только за чёрную жёсткую недельную щетину. Прихватив хлеб двумя пальцами, он, не глядя на Владимира, ушёл к соседнему столу, где стояла тарелка с какой-то едой.
Пришла официантка, принесла заказ.
- 15 рублей 50 копеек, - назвала стоимость и осталась стоять.
Владимир не сразу сообразил, чего она хочет.
- Мне заплатить?
- Не даром же.
Он выложил деньги, получил сдачу, не решившись дать на чай, обеспокоенный тем, что деньги здесь почему-то берут сразу, а не после услуги, отдают в руки, а не оставляют при уходе на столе. Надо ко всему привыкать. Любой оказавшийся рядом контрразведчик давно бы уже вычислил его. Бытовое внедрение оказывалось самым трудным в задании.
Пододвинул и попробовал борщ. Кислятина! Вместо мяса – шматок жёлтого сала да ещё и со шкуркой, хорошо хоть без щетины. Отодвинул тарелку.
- Вам не нравится? Позвольте мне? – тот же сипловатый тенорок, и та же рука забрала борщ, окуная в него большой палец, и унесла к себе на стол. Таким же образом были унесены половина недоеденной котлеты, пересыщенной кислым хлебом, и часть водянистого бледно-голубого, плохо размятого, картофельного пюре. Чай, если так можно назвать кипяток бледно-коричневого цвета с горьковато-сладким привкусом сахарина, Владимир осилил с остатками хлеба сам. Повернулся к низко склонённой над едой худой спине незваного сотрапезника:
- Хотите водки?
Безликий подбирала не заставил себя упрашивать и тут же, не теряя времени на ответ, пересел за стол Владимира и ухватил тёплый стакан дрожащей рукой. Первое впечатление мелкости подтвердилось вблизи. В нём всё было мелко: черты лица, морщины, рот, губы, подбородок, скошенный к шее, нос, уши, руки, плечи, голова, всё тело, прятавшееся в изношенном до предела костюме. Из уголков углублённых, тоже маленьких, водянистых глаз стекали мелкие бисеринки слёз. Лицо, однако, в целом было правильным, как и все детали, и не запоминающимся. «Классическая физиономия для шпиона или фискала» - подумал Владимир, наблюдая, как тот быстро поднёс ко рту стакан и так же быстро влил содержимое, даже не забулькало, было удивительно, как не промазал в такое маленькое отверстие. Закрыв глаза от удовольствия, занюхал оставшейся корочкой хлеба, потом отломил кусочек и зажевал, показывая мелкие и редкие жёлтые зубы. «Как мышь» - заключил Владимир характеристику внешности мелкого типа, без спросу занявшего место напротив.
- Благодарю, пан офицер.
«Мышь» доела хлеб, тщательно собрала с грязной скатерти крошки в лапку и махом, как водку, всыпала их в маленький ротик. Заглотила и затихла, углубившись в желудочные ощущения. Потом, подняв и откинув назад голову и попытавшись выпятить скошенный подбородок вперёд, надменно взглянула на благодетеля и спросила:
- Вы, конечно, хотите знать, как я дошёл до жизни такой?
Не дождавшись подтверждения, продолжал:
- Да, дошёл! И представьте – это не составило труда, видно – судьба!
Обиженный судьбой взял в руки пустой стакан, глубоко вдохнул со дна и просительно взглянул на Владимира. Тот не выдержал, повернулся к толстушке, с подозрением наблюдавшей за ними, привычным жестом руки и двух щёлкнувших пальцев подозвал её, и та, как ни странно, незамедлительно подплыла.
- Принесите стакан, то есть, 200 грамм водки и котлету.
- Нет, - поправил безликий нахлебник, - не надо котлеты, лучше салат.
Официантка, не сказав ни слова, отчалила и, пока она не принесла допинг, они сидели молча. Когда же стакан был ополовинен и заеден красно-белым салатом из раскисших помидоров, подвяленной капусты и ещё чего-то, маленькие глазки дармоеда помутнели, перестали бегать и прятаться и осоловело уставились на пана офицера. Снова надменным выражением тусклого своего лица он попытался изобразить гонористую особу, снизошедшую до беседы с незнакомым молодым человеком и отнюдь не потому, что тот удостоил его местом за столом, напоил и накормил, а в назидание, но тут же обвял, сгорбился, сообразив, что гордиться нечем.
- Собственно, и рассказывать-то не о чем. Как накакал, так и смякал, говорят воспитанные дети, и они правы.
Смякавший ещё раз пригубил водки, почмокал, не закусывая, и продолжал:
- Позвольте, представлюсь: Воньковский Владислав Иосифович, - и он офицерским кивком склонил голову, любуясь собой. – Не смею просить ответного представления, да и не имеет значения кто вы.
Но, на всякий случай, всё же поинтересовался:
- Местный?
- Нет, проездом, - ответил Владимир, очень надеясь, что это правда.
Удовлетворённый ответом, непрошеный визави отхлебнул из стакана и, не таясь, будто на исповеди, рассказал о своей неудавшейся мерзостной жизни, очевидно, облегчая испоганенную душу и надеясь, что высвобожденный вонючий груз уедет со случайным слушателем. Рассказывая, он часто заглядывал снизу в глаза Владимиру, с удовлетворением замечая в них растущее отвращение. Мерзавцам, как никому, нужны частые исповеди, иначе они захлебнутся в собственной нечисти.

- 8 –
- По рождению я почти нацело поляк и горжусь этим. До войны окончил здесь педагогическое училище и начал преподавать беларусску мову, каковую терпеть не могу, считая извращением польского и русского языков, языков поэтов и музыкантов. Женился на местной довольно крупной девице с мягкими большими формами и полным отсутствием ума, и невзлюбил оную со второго дня совместной жизни.
- Зачем же женились?
- Это отдельная печальная история. Женили меня обманом, воспользовались тем, что для меня превыше всего законы чести. Проще сказать: обвинили в том, что эта дура забеременела от меня, хотя она так никого и не родила в течение двух последующих лет, а потом неизвестно как появились две девочки-погодки, которых я не мог считать своими по причине пустых двухлетних усилий в этом направлении с моей стороны. Я всегда жил замкнуто, не имел друзей, не заводил знакомств, был чужим в собственной семье. Всё моё свободное время отдавал Мицкевичу, он был для меня и другом, и любовницей, и путеводной звездой.
Владимир неосторожно поинтересовался:
- Кто он такой?
Лучше бы он оставался в неведении о единственной привязанности школьного учителя, ненавидевшего свою гуманную профессию. Того всего передёрнуло, он откинулся назад всем тщедушным корпусом, чуть не упав со стула, и целую минуту разглядывал Владимира укоризненным, просветлевшим на это время, взглядом.
- Вы не знаете, кто такой Мицкевич? – и тут же с неприкрытым сарказмом ответил сам себе: - Что я спрашиваю? Вы же русский юноша, у вас вся учёба – война.
Он расслабился, принял прежнюю сгорбленную позу, спросил, ядовито усмехнувшись:
- Пушкина-то вы, конечно, знаете?
Владимир ответил утвердительно:
- Да! – хотя всего-то и знал о нём, что это – известный русский писатель прошлого века.
- Так вот, Мицкевич – это польский Пушкин.
Своим коротким ответом-сравнением он уточнил сведения Владимира о Пушкине и пополнил их о польских поэтах.
- Извините, товарищ лейтенант, если я вас чем обидел, - почитатель Мицкевича, несколько склонив головёнку, заглянул в глаза Владимиру. – Знаю, что язык мой – враг мой, а не удержусь, что-нибудь и сорвётся обидное, когда интеллект восстаёт против… против… как бы это сказать о некотором неведении об общемировых культурных ценностях? Вы, правда, не в обиде на дерзкого поляка?
- Да нет, рассказывайте дальше, - успокоил его Владимир, хотя чувствовал, что тому и не надо никакого успокоения, а просто очень хотелось, чтобы подвернувшийся русский недотёпа проникся хоть немного высокой интеллектуальной значимостью рассказчика – приятно оказаться чем-то выше благополучного слушателя.
- Ещё раз прошу прощения. Да! Вы теперь, наверное, немножко лучше понимаете меня, - продолжал он иезуитски топить того, кто его накормил и напоил, в элементарной необразованности, - понимаете, как тяжело мне жилось, как одинок я был. Так и жил в отгороженном шляхетском мирке прошлого века, стараясь как можно реже и безболезненно соприкасаться с обыденщиной в виде жены-дуры, нелюбимых дочек, завистливых и безграмотных сослуживцев-учителей и всего того быдла, что заполняло улицы, казённые и общественные учреждения. Жил, не признаваясь себе, что голубая кровь моя подпорчена бабушкой по отцу, чистокровной еврейкой, и что кормлюсь я со стола и за счёт быдла, но оставался выше этого, низменного. Во мне постоянно жил Мицкевич, и я ждал голубую пани.
Порченый шляхтич глубоко вздохнул, допил водку, поковырял вилкой в салате и продолжал исповедь, а Владимир сидел перед ним, слушал в пол-уха и думал: «Зачем мне этот бред дегенеративного спесивого интеллигента да ещё почти жида», но не уходил.
- И дождался, - рассказывал дальше полу-поляк на четверть жид. – Но не пани, а бошей.
Человечек схватил несколько вилок салата, готовясь к изложению нового поворота несчастной и несправедливой, по его мнению, судьбы.
- Когда началась война, я просто-напросто не успел никуда убежать, да, признаться, не особенно и старался, несмотря на блажные вопли семьи. Я никогда не умел что-либо делать, любил только думать, а ещё больше – мечтать и ждать, когда мечты сбудутся. Что делать, если не приспособлен к резким движениям? Моя комплекция, вы сами видите, не позволяет больших трат энергии, а тут вдруг встал вопрос, целая проблема: как прокормиться самому и накормить семью. Школа, кое-как просуществовав полгода, закрылась – и дети перестали ходить, и учителям не платили. Дома слёзы и ссоры. Но что я мог сделать? Разозлившись, моя голодная толстуха тайно понесла на базар моё бесценное собрание Мицкевича. Сколько я потратил на него сил, средств, унижений, страха, даже на коленях умолял отдать, и всё – прахом! Мицкевича – на базар! Вы можете себе представить интеллектуальный уровень этой женщины, думающей животом? Она ушла утром, когда меня не было. Вернувшись примерно через 2 часа, я сразу же обнаружил пропажу, узнал у девочек о гнусном умысле и бросился следом. Но поздно! Дура уже возвращалась в слезах: на базаре книги отнял патрульный офицер и приказал выбросить на помойку. Я, не дослушав её злобных причитаний и угроз, побежал на базар и опять опоздал: книги по одной-две подобрали торговки, ободрали обложки и использовали бесценные листы на кульки и завёртки. Сколько я ни требовал и ни просил, чтобы отдали хотя бы такие, они только смеялись и грозились позвать того офицера. Всё! Пропал мой Мицкевич, а с ним рухнул и мой замкнутый великопаньский мирок, - потерявший жизненную опору скрытый пан тяжело вздохнул. – Но надо было как-то жить. Сжавшись, пошёл наниматься к немцам, но всюду, где я только-только успевал выразить свою скромную просьбу, меня грубо обрывали вопросом: «Юдэ?» и, несмотря на мои уверения, что поляк, брезгливо отворачивались, пока я не забрёл, совсем отчаявшись, в местное отделение гестапо, не подозревая, что попал в филиал преисподней.
Непризнанный поляк, размякший от жалости к себе и от выпитой водки, вытер глаза, в которых, впрочем, слёз не было, а мутнела постоянная влага, скапливающаяся, вероятно, от переизбытка алкоголя.
- Тогда для меня было всё равно: что фирма по заготовке мяса, что гестапо. Газет я не читал, радио не было, а у Мицкевича про