Изгой. Книга 2

рта посыпался в изобилии такой заковыристый мат, что любой бы на месте Владимира содрогнулся. Он же оставался спокоен, потому что не понимал большей части матерных упражнений высокого чина и ещё потому, что хотел, страстно хотел вывести из себя жирную свинью и добился этого. Давая выход эмоциям, он понимал, что рискует не только Васильевым – с тем, скорее всего, покончено – но и собственной жизнью или, по крайней мере, свободой. И, понимая это, всё же никак не мог себя пересилить. Глядя на озверевшего военкома, остервенело рвавшего рапорт, он чувствовал, как ровно и сильно забилось высвобожденное от страха сердце, как внутри всё пело оттого, что он не сдался, свободен, наконец-то решился постоять за себя и отверг нагло навязываемое рабское послушание. Там, в Германии, когда на него кричали и топали, он молчал или коротко отвечал, соглашаясь с трёпкой: «Яволь!». А здесь вдруг что-то затормозило привычную дисциплинированность, всю жизнь из часа в час, из минуты в минуту вбиваемую в него в интернате и в спецотделе разведки, где не могло быть и не было места собственной инициативе. Он не захотел больше мириться с произволом. Долго и подспудно копившийся протест выплеснулся разом. Почему здесь и сейчас? Наверное, потому, что он внезапно был вырван из привычных обстановки и системы правил поведения, над которыми не принято задумываться, а надо просто выполнять. Потому ещё, что испытал острое разочарование от неожиданного провала, ничего не сделав для возвращения на Родину, о которой теперь следует забыть, и ещё потому, что свои условия ему, побеждённому немцу, нагло диктовала русская свинья. Может быть… Пора кончать спектакль и попытаться уйти, здесь больше ничего интересного не предвидится.
Но он ошибся. Стоило Владимиру встать и направиться к двери, как вслед раздался даже не крик, а вопль сорвавшимся на визг дискантом:
- Сидеть!!! Зас-т-ре-лю-ю-ю!!!
Владимир услышал стук отодвигаемого ящика стола, клацанье передёрнутого затвора пистолета, но не остановился, дошёл до двери, хотя чувствовал, как спина и шея одеревенели и похолодели, а ноги стали ватными. Но он всё же шёл, почему-то зная на 99%, что в спину стрелять мерзавец не будет. Дойдя до двери, медленно повернул непослушную голову и спокойно сказал то, чего и в мыслях не держал, а оно вдруг вырвалось само, помимо его воли:
- Я иду с жалобой на произвол в городской отдел СМЕРШа к комиссару Кравченко.
И фамилию отца пацана-убийцы, занимавшего, очевидно, в руководстве СМЕРШа города и республики не последнее место, вдруг кстати вспомнил.
С тем и вышел, успев с удовлетворением запечатлеть застывший на полумате, искорёженный судорогой неожиданности, рот и остекленевшие, словно второе параллельное пенсне, круглые глаза военкома.
Конечно же, он не собирался никуда ни с какой жалобой. Ему просто надо было как-то уйти, чтобы скрыться, исчезнуть. Интуиция и нервное напряжение вытолкнули из памяти Кравченко. Похоже, не подвели. Подполковник ошарашен, потерял инициативу и теряет время, можно уходить. Но, не успев пройти и пяти шагов по коридору, он услышал, как сзади с шумом открылась дверь, и запомнившийся на всю жизнь визгливый голос снова потребовал:
- Стой!
На этот раз Владимир остановился и повернулся, чтобы оценить опасность, посмотреть – нет ли у подполковника пистолета. Тот, глядя мимо, заорал:
- Буткевич!
Из кабинета, рядом с которым оказался Владимир, вышел капитан, заставив посторониться беглеца, взятого таким образом в клещи.
- Слушаю.
- Оформи этого в запас 1-й группы. Проверь запросом документы и – на переосвидетельствование симулянта через месяц! Не выпускать из вида!
И ушёл к себе, громко хлопнув дверью.

- 3 –
Капитан, посторонившись, пригласил Владимира:
- Заходи.
В небольшой комнате, тесно заставленной старенькими шкафами и обшарпанными сейфами и столами, сидели чернявый младший лейтенант и молодая миловидная женщина в белой кофточке с глухим воротом, с коротко остриженными прямыми русыми волосами. На подоконниках двух узких окон пышно цвела красная и белая герань, теснимая растрёпанными папками с грязными белыми завязочками.
- Здравия желаю, - неуверенно произнёс непривычное приветствие Владимир, оставшись стоять у порога.
Капитан прошёл к столу у окна, тоже почти сплошь заваленному мятыми и новыми картонными папками и скоросшивателями с крупными надписями «Личное дело», и подозвал:
- Проходи, садись.
Подойдя, Владимир кое-как уместился на стуле, втиснутом между двумя столами, и внезапно увидел, что вся правая сторона лица капитана, обращённая к окну, с мочкой уха, частью виска и уголками рта и глазницы покрыта безобразными лилово-коричневыми огневыми шрамами.
- Чем это ты так допёк нашего борова? Ты – первый, кому удалось получить запас с первого захода. Поделись секретом.
Все трое смотрели на удачливого офицера с любопытством. А его даже не удивило то, что здешнее прозвище военкома полностью совпадает с его восприятием внешности и внутренней сути подполковника. Судя по едкой реплике капитана, начальника не жаловали открыто. Для Владимира это было необычным. На его родине осуждать или обсуждать шефа  было не принято, каким бы тот ни был. Да и словесная несдержанность, как правило, становилась себе дороже, потому что непостижимым образом достигала ушей того, кому никак не предназначалась. Здесь он тоже не собирался откровенничать, понимая, что, несмотря на антагонизм начальника и подчинённых, он, Владимир, в их отношениях всё равно третий лишний, и всегда будет принесён в жертву, как бы ни был прав, потому что – чужой. Одно его неверное слово – и служебная неприязнь уступит место служебной солидарности, сохраняющей стабильность в притёршемся коллективе, а для него снова вернётся к проигрышному началу. Нет, подчинённые военкома могут рассчитывать только на дозированную правду.
- Да ничего особенного не сделал. Написал по его требованию рапорт о направлении на Дальневосточный фронт. Рядовым. Военкому почему-то не понравилось. Вот и всё.
- Ого! Ничего себе – всё! – вырвалось у капитана. – Откуда знаешь, что разнарядка есть только на младших офицеров. – И все трое с ещё большим любопытством уставились на счастливца или преступника, каким-то образом похитившего военную тайну и воспользовавшегося ею. – И лучше – добровольцев! Для борова каждый такой – большущая галочка в личное дело.
Владимир так устал, так перегорел, что нисколько не удивился точному попаданию своего рапорта. Он просто вспомнил, что во все кризисные мгновения его судьбы его всегда спасал ангел-хранитель, ведущий по воле Всевышнего к каким-то, известным только небу, испытаниям.
- Ничего я не знаю, - разочаровал он присутствующих, ожидающих хотя бы щёлки к саморазоблачению и неминуемому наказанию удачливого лейтенанта, вывернувшегося неведомым способом из-под жёрнова их всесильной бюрократической власти, усиленной к тому же военным положением в стране. – Просто с тяжёлой контузией головы командовать людьми в бою не смогу: в самый решительный момент голос откажет или сознание потеряю. В атаку надо идти, а я в обморок упаду. Из-за меня люди погибнут. Не хочу грех на душу брать.
- Ясно, - помолчав, согласился капитан, так и не поверив до конца Владимиру и поняв, что большего он из него в открытую не выудит.
- А мой рапорт об отправке на фронт он порвал да ещё наорал, дезертиром обозвал, - пошёл капитан в обход, пытаясь встать вровень и объяснить, как фронтовик фронтовику, своё прозябание в пыли бумаг, когда идёт война. Чувствовалось, что он здесь пока тоже чужой, а главное, что все вокруг, нетронутые войной – чужие.
- Без вас, товарищ капитан, - тихо и настойчиво подольстил младший лейтенант, оправдывая в первую очередь своё пребывание в тыловой конторе, - всё так запутается, что и до третьей войны не разобрать. Народ-то всё идёт и идёт. Скоро ещё больше будет. И старый архив ещё не разобран, когда и успеем – неизвестно. Только с вашим опытом знания людей можно справиться. Нельзя вам уходить.
Капитан тяжело вздохнул.
- Так-то оно так, да только не приживаюсь я в мирной жизни со своей мордой. Всеми обнажёнными огнём порами чувствую, с каким омерзением оглядывают встречные, пряча глаза. Особенно обидно, когда тыловики, не нюхавшие пороха, а ещё горше, когда – женщины.
Сотрудница, сидящая напротив, низко опустила лицо к бумагам, щёки её запылали неровным переливчатым румянцем, она стала ускоренно что-то писать, спотыкаясь пером по бумаге и нервно отбрасывая сползающую и падающую на лицо прядь волос. Видно, ей в первую очередь были адресованы последние слова капитана, и она это знала.
- Даже боров и тот отводит взгляд при встрече. В окопах не за морду ценят, там я такой, наоборот, красавцем буду, - капитан усмехнулся, - нашёл бы и кому голову положить на тёплые колени.
Женщина коротко сухо всхлипнула, бросила ручку в жирную кляксу и выбежала из кабинета, неловко задевая худощавыми бёдрами за углы столов. Капитан проводил её жёстким взглядом и, поджав побелевшие губы, обратился к бумагам Владимира.

- 4 –
- Извини за лирику. Сейчас мы тебя оформим, и гуляй. Тем более что заслужил: и наград куча, и отметина на память есть, и клин вставил в задницу борову. Неужели ему так понравился твой рапорт, что он даже выскочил за тобой? Как-то не верится. Что-то не договариваешь, пехота.
Владимир улыбнулся. Капитан оказался проницательным и упорным человеком. То, что не удалось военкому выбить из Владимира нахрапом и угрозой, он пытается выведать под видом дружеского участия на правах фронтового братства, показного пренебрежения к грубому шефу и, вроде бы, простого любопытства. Тщеславие, подогреваемое молодым помощником и, особенно, непокорной женщиной, толкало капитана на соревнование, на естественное и опасное желание показать свою лучшую профессиональную подготовленность в сравнении с одноклеточным начальником. К тому же, разоблачение хитроумного лейтенанта ему тоже очень и очень могло пригодиться. Обожжённым лицом и нутром капитан чувствовал, что у него в мирной жизни два исхода: в спивающуюся озлобленную братию калек, кучкующихся по чайным, пивнушкам-забегаловкам и базарам, или – во власть. Он выбрал последний: карабкаться по служебным ступенькам, расталкивая и сталкивая мешающих гладкорожих, до тех пор, пока не утвердится на той, где не только не надо будет прятать и стыдиться фиолетово-коричневых рубцов, но и, наоборот, можно нарочно выпятить их в сторону гладкомордых, толпящихся ниже и боящихся хоть ненароком показать своё отвращение. А женщины – не чета этой вот, беленькой фифочке, что выскакивает в коридор всякий раз, как он на неё взглянет, будто он уже притиснул её в тёмном углу – будут целовать взасос в изуродованную щеку, да ещё и отталкивать друг друга за право быть первой. Не больно-то и нужна ему беленькая. Хочется только сломать её, доказать, что морда для мужика – не всё, пожалуй даже – самое малое.
Лейтенант, что сидел перед ним, был одним из многих, что уже прошли мимо с чистыми лицами, вызывая жгучую зависть и гложущую ненависть, которые капитан, как мог, сдерживал, но, всё же, пересилить до конца не мог. Капитан нутром чувствовал, что красавчик явно увиливает от фронта.