Кто ищет, тот всегда найдёт

будут гренки…
Тоже мне английская леди с рязанской родословной.
- … с горячим молоком и чаем, - и тихо заржала, словно разбавив молоко и чай ядом.
Стукнуть всё-таки? Лучше потом. Не люблю ничего делать сразу, надеясь, что потом и вообще не понадобится.
- Можно мне без смокинга?
Она мило улыбнулась, укоризненно покачала головой:
- Тогда, чтобы тебя не смущать, я тоже не надену вечернего платья.
И мы захохотали, и вода в котелке закипела, и грузинская заварка наполовину с соломой смирила клёкот – сначала всплыла с пеной, а потом опустилась на дно, открыв коричневатое пойло бледного цвета и без аромата. Хозяйка, не жмотясь, выставила сервиз из двух кружек, покрытых драгоценной эмалью по железу, чайно-коричневых изнутри и серо-сажистых снаружи, и вот, наконец, вожделенный бело-голубой допинг с помятым боком.
- Открывай, - подаёт Марья нож.
Это мне нравится: можно облизать срезанную крышку и нож. Я совсем не толстый и точно не жирный, хотя сладкое – моя слабость, особенно сгущёнка – могу за раз съесть без ничего целую банку, а на спор и две, если чужие. Три, правда, не приходилось, но думаю, что не выворотило бы. Сейчас мне крупно повезло: к крышке пристало много засахаренного молока, но я, помедлив, с сожалением соскрёб его обратно в банку, и даже нож обтёр о край. Пусть видит, что и мы воспитаны не хуже разных там задрипанных великобританишек.
- Мне чаю полкружки, – прошу скромно.
- Что так? – удивилась Марья, поскольку чай и курево у таёжников – главные удовольствия. Вычерпала единственной алюминиевой ложкой плавающую сверху грузинскую солому и осторожно через край котелка наполнила кружки дымящимся допингом.
- Молока добавлю, - выдал тайну.
Она с любопытством взглянула на меня, но сделала по-моему. Я чай не люблю и не понимаю, зачем нужно надуваться горячей водой и беспрерывно бегать за кусты. Меня вполне устраивает чистая вода, особенно со сгущёнкой или вареньем. Можно, на худой конец, с рафинадом или конфетой. Себе она почти совсем не добавила сгущёнки. Привередничает. Ну и пусть! Больному больше достанется. Тоже мне, цаца манерная. Жрала бы, пока есть, и другим аппетит не отбивала.
- Чё ты без молока?
Она, отхлебнув, поставила горячую кружку на дерево.
- Не люблю сладкого.
Вот тебе на! А ещё девка! Не может такого быть.
- Да ты не обращай на меня внимания, пей.
А и то: зачем обращать, тратить время – себе дороже. Каждый по-своему с ума сходит. Выдув две кружки и ополовинив банку, затомился. Смотрю, и она после одной пустой осоловела. Пора бы и на покой. Да будет ли он?
- Как будем восстанавливать утраченные силы? – спрашиваю, отказываясь от инициативы.
- Не знаю, - отвечает, замявшись и отвернув голову к костру, словно там ищет ответ.
Я тоже не тороплюсь с деловыми предложениями, не форсирую деликатную тему.
- Ты как, не храпишь во сне? – захожу культурненько с фланга.
- Не-е-ет, – растерялась Марья от неожиданного вопроса
Крушу тогда прямо в лоб, пока она в панике:
- Тогда можно устроиться рядом, - и больше ни слова, чтобы не показать заинтересованности.
Одной лежать в холоде и темноте ей страшно, а высидеть у костра после дневного шараханья по тайге и нервного перенапряжения невозможно. Остаётся, как и предполагал, согласиться
- Делай, как знаешь.
Опять я крайний! Ну, погоди!
- Делать будем вдвоём: я – руководить, а ты – вкалывать.
Съела? А ей хоть бы хны! Довольна.
- Слушаюсь, начальник.
- То-то, - построжил зарвавшуюся бичиху и объясняю: - Делаем, значит, так: костёр переносим на новое место, рядом и по ветру от этого, освободившуюся земляную сковородку тщательно очищаем от  углей, накрываем лапником, валимся на него в обнимку ногами к костру, закрываемся с головой брезентом и паримся до утра. Ясно?
- Ясно, с готовностью ответила понятливая работяга и уточнила, по вредности, - ты – на левом боку, я – на правом.
Вот дурёха! Не соображает, что ли, что так обниматься невозможно. Выходит, зря похвалил – не совсем понятливая. Сухо добавляю:
- Кто ночью проснётся, тот дров в костёр подбросит.
Я-то не проснусь – дрыхну, как убитый, от звонка до звонка. Утром еле-еле успеваю добежать до сортира. Своё дело сделал, можно понаблюдать и посоветовать. Нет лучше работы, как давать советы. Жалко, что они не понадобились. Всё готово, ждём, кто первый ляжет.
- Сначала – ты, - предлагает, чего-то стесняясь, Мария
- Свет не надо выключать? – ёрничаю, тоже немножко не в себе, и со старческим кряхтением устраиваюсь на левый бок, осторожно укладываю рядом с собой больную ногу. Не успел как следует оформиться, чувствую, и она – юрк под брезент и замерла, едва касаясь моей спины.
Тепло в логове, спать да спать, а сон не идёт. Повернулся на спину, выпростал голову из-под брезента, глянул – мать честная! – на небе столько звёзд, что не ясно, как они там все помещаются. Никогда столько не видел. И все дёргаются: к нам – назад, к нам – назад... того и гляди какая не удержится, сорвётся. Только подумал, так и вышло, но полетела куда-то в сторону. Говорят, надо задумать, что хочется, и обязательно  сбудется. Жду, лихорадочно соображая, что задумать. Ну вот! Не успел – пролетела. Остальные, сколько ни ждал, оказались крепко привязанными. Луна сбоку стала больше и побледнела то ли от холода, то ли оттого, что нечаянно повернулась обратной, вечно мёрзлой стороной. Так и кажется, что мы одни на планете Земля и безнадёжно затерялись в мигающем космическом бардаке. Кромешная тьма всё теснее сжимала наше логово, а замирающий свет костра усиливал её плотность. Тихо так, что крикни – в Америке услышат. И вдруг лёгкий ветерок, пригнув пламя, пугающе пробежал рядом, шурша листьями и шелестя травой, словно кто-то невидимый прошёл вблизи, проверяя, чья здесь берлога. Жуть!
- Маша, ты спишь?
Она тоже повернулась на спину, выглянула из-под брезента в пустую темноту и тихо ахнула от восхищения:
- Вот это да! Сколько их!
Обрадовавшись, что в сковывающем мраке я не один, спешу завязать бестолковый ночной разговор:
- На какой-нибудь тоже небось такие же дураки не спят в ночи и за нами наблюдают. Вот бы потрепаться с ними.
Она, здешняя, чуть-чуть пошевелилась, устраиваясь поудобнее и теснее ко мне и поинтересовалась тихо-тихо, чтобы те не услышали:
- О чём?
- Ну, мало ли общих глобальных проблем, - ответил, лихорадочно соображая, о чём бы межпланетном их спросить. – Построили они коммунизм, например, или до сих пор тянут как мы, собираются ли к нам по обмену опытом или нас ждут, что носят, что едят, в чём дефицит, как с геофизикой, может помочь чем надо… - Не стал бы по мелочам отвлекать от сна.
- А я бы спросила, какие у них ночи, какие цветы растут... – задумчиво прошептала соседка, собрав в расширенных от восторга глазах все звёзды и ту, на которой дремлют наши собеседники.
- Вот ещё! – возмутился я, придвигаясь в свою очередь к ней ближе, так что боку стало жарко. – Будешь всякой ерундой занимать космическую связь.
Помолчали, исчерпав космическую тему, пора переходить к земной.
- Маша!
- А?
- У тебя есть парень?
- Нет.
- А был?
Она не ответила.
- И у меня нет и не было, - сознался, нисколечки не стыдясь ущербности. Марьи не надо было стыдиться! Наоборот, хотелось поплакаться в подол и получить утешение.
Опять замолчали, пугаясь касательных шевелений.
- Маша!
- Что?
- У тебя есть мечта? – и пояснил: - Такая, чтобы не сбылась, как фантастический маяк.
Она нашла мою руку, сжала в своей горячей, понимая, как трудно быть далёкими, лёжа рядом.
- Хотелось бы написать книгу, чтобы все герои были хорошими и красивыми людьми.
Я хмыкнул. Признаться, кроме детективов, никакой литературы не люблю. Особенно душещипательных романов.
- Утопия.
- А у тебя?
Моя мечта не сравнима с ейной, не стыдно и признаться.
- Хочу найти такое месторождение, чтобы сразу на Ленинскую.
- Исполнится, - предрекла она уверенно.
А я сомневаюсь.
- Ленинскую ни шиша не дадут, замылят.
- Почему, если заслужил?
Вздохнул и сознаюсь ещё в одном своём недостатке:
- Её дают, когда общественную работу ведёшь, а у меня с этим туго: то влево, то вправо от генеральной линии водит, и авторитетности мне не достаёт.
- Ну и бог с ней, - успокаивает. – Нужна-то она тебе?
В общем-то не очень нужна, а хочется.
- Маша!
- Что ещё? – голос её увязал в подступавшей дремоте.
- У тебя родители кто?
Помедлив, ответила нехотя:
- Мама ветзоотехником на норковой ферме.
- Ого! – обрадовался я за Марью. – Небось вся в мехах ходишь?
- Ага! – подтвердила мехмодница. – За каждую сдохшую зверюгу из зарплаты половину платить приходится. Терпеть не могу мехов.
Промазал, однако.
- А отец?
Она отняла руку и не ответила.
- Давай спать, поздно уже, - повернулась на свой бок и замерла.
И я, не дотумкавшись, чем огорчил, тоже улёгся на свой бок, упрятал обоих брезентом и сразу отключился.


- 3 -

Проснулся, словно кто толкнул под бок. Похлопал рядом левой ладонью – пусто. Рывком скинул с головы брезент и чуть не ослеп от ярко-жёлтого прожектора, нацепленного на далёкие ёлки-сосны и переливающегося светлыми цветами радуги в холодной утренней земной испарине. Боже совсем не экономит энергии. Высоко-высоко бледно серебрились не успевшие вовремя погаснуть звёзды, а напротив Ярила падала, тоже опаздывая, поджаренная луна. Вблизи ярко пылал костёр, отдавая все калории обогреву вселенной, и испуганный туман, подсыхая и светлея, медленно отступал от нашей лёжки к ручью, клубясь там густыми ватными тюками. Хорошо-то как!
Марья, нахохлившись, сидела у костра, протянув растопыренные пальцы к огню в надежде, что тепло от них добежит до пяток, и щурила без того зауженные глаза с тёмными омутными зрачками. Интересно, какого они цвета? Глядел-глядел, а хоть убей, не помню. Говорят, глаза – зеркало души. У неё оно замутнённое чем-то изнутри.
Потянулся сладко всем телом и зря: колено остро резануло так, что ойкнул, а нога заныла, и хорошее утро сразу кончилось.
А она издевается:
- С добрым утром!
Кому доброе, а кому – дрянь! Буркнул сердито, срывая злость:
- Привет.
Вставать расхотелось. И чего расселась, неужто надеется, что я пойду? Однако, припёрло. Попытался демонстративно подняться, без помощи всяких-там-яких, но она подскочила, как будто звали, чувствуя вину за то, что здорова, за то, что будет уговаривать, я знаю. Не надейся, не выйдет: сказал и – точка!
Опорожнился, и полегчало.
- Давай солью – умоешься, - подошла с флягой, будто я совсем развалился и не в состоянии добраться до ручья. Шутишь! У меня ещё силёнок хватает: отдохнул и как новенький. Но не пойду. И вода оказалась детской – тёплой. Приятно! И когда нога перестанет ныть? Что, если останусь хромым? А то возьмут и отрежут до колена. Медикам что! У них, наверное, есть план по ногам. Моя подвернётся, и оттяпают, не поморщатся.
- Чай готов.
«Да пошла ты со своим чаем! Небось сгущёнку доела?» Приковылял к костру, плюхнулся на дерево стариком-немощем, заглянул в банку – нет, на месте, - тогда другое дело, можно и чаю, раз настаивает. Жалко, что гренки – я хмыкнул – вчера слопали некоторые англокозы и англокозлы. Без них надуешься воды, куда пойдёшь? Во! Протягивает два сухаря, улыбается:
- Хочешь?
Ещё бы! С вечера затырила. Сама, небось, больше тишком схряпала. Напился – не наелся, и на том спасибо.
- Рюкзак я собрала, уложу