Кто ищет, тот всегда найдёт

тачками, совковыми лопатами, железными листами и короткими кайлушками. Вечером, после смены, как чертенята из преисподней вылезали. Морды чёрные, в ушах и в носу угольные пробки, руки чёрные, чёрный воротник, одни глаза разные. Отцы-то ушли, а нормы свои нам, детям, оставили. А не сделаешь – продуктовых карточек шиш с маслом получишь.
Лёшка пёр по коридору, как по штреку, ничего не видя, ничего не слыша, так что встречные доходяги еле успевали увёртываться.
- Два с половиной годика отмантулил, слава богу, в армию в 48-м подчистили. Служил?
- Нет, - отвечаю я привычно на анкетный вопрос.
- Ну и зря, - не одобрил бывший шахтёр. – В армии я точно узнал, что могу, а что не под силу, и где моё место в жизни, т.е., окончательно повзрослел, а главное, поумнел.
На нас, утюживших с грохотом коридор, уже начали сердито оборачиваться.
- Вернулся, осень и зиму пошабашил с друзьями на женьшене, кедровом орехе, рыбе, белке, соболе, а когда весной появился вербач и наплёл с три короба о здешних заработках, я легко согласился, пока не обомшивел. Сестрёнка-шустрёна успела вырасти и выскочить замуж, мать жила с ними, так что ничто не удерживало. С топором обращаться умел с малолетства, в бригаде поднаторел, стал столяром 5-го разряда, всегда везде нарасхват, а надоело. Хочется мир посмотреть, как другие живут, тянет в южные страны с тёплым морем и без зимы, страсть как хочется попить кокосового сока из свежего фрукта прямо с пальмы, что, говорят, холодный в жару и сладкий как сироп с газировкой. Неплохо и туземочку полуголую как следует прищемить.
Лёшка радостно засмеялся, как будто уже держал жаркое южное тело в холодных северных лапах.
- Решено бесповоротно, еду в Южноморск, устроюсь на морской фруктовоз…
- А возьмут?
- Столяра-то? Пятого разряда? Чо, им не нужны ящики с дырками? С руками и ногами! Слушай, мотнём на пару?
«А что?» - загорелся я заворожённо. – «Почему бы и нет?» - вспомнив увлекательные Гриновские рассказы, в каждом из которых я был героем. И решительно ответил анкетным:
- Нет.
- Что так?
- Качки не выдерживаю.
На втором курсе мне посчастливилось разок сплавать на пароходике времён Екатерины Второй, отважившемся бесшабашно, по-русски, выйти в ветреную Балтику к одному из островков, чтобы дать нам отдышаться от затхлого городского воздуха, поесть ухи из купленной в магазине рыбы, побегать по скалам и поваляться на холодной траве. Пока товарищи пели под гитару и хохотали под аккомпанемент чаек, развлекая лихую команду из четырёх небритых гаврошей, я безотрывно смотрел за борт в зелёную воду на набегавшие волны со светлыми гребнями и кормил прозрачно-светлых медуз: туда – скудным студенческим завтраком, обратно – обильной ухой. С тех пор мне морские круизы разонравились.
- Бывает, - посочувствовал будущий фруктоядный морской волк. – Тогда гребём на свои баркасы.
Несмотря на то, что высшую математику я знаю на общую четвёрку и потому понимаю, как жизнь катится по синусоиде, но угадать, что будет – пик или канава, - и изготовиться к ним не умею. Так было и четвёртого дня, по всем приметам катившего в яму. Слегка взбодрённый овсянкой и ободрённый удовлетворением Ангелины от моей быстро заживающей болячки, я принялся от безделья опять за поиски истины в разбегающихся мыслях местных теоретиков, и только-только собрал всю оставшуюся с позавчера желчь, как  дверь в наш отлёжник медленно отворилась, и на пороге возникла какая-то чересчур скромная и незаметная деваха.
- Здравствуйте.
Скосив на неё один глаз, а вторым удерживая строчку в талмуде, я, будучи воспитанным интеллигентом, скупо буркнул:
- Здрасте, - и равнодушно присоединил первый зрак ко второму. Многие сомневаются, что разными глазами можно смотреть в разные стороны, но, думаю, им просто не приходилось списывать контрольные в школе.
- Я к … вам, - слышу рядом шёпотное смущённое обращение.
В досаде, что отрывают от захватывающего чтива, строго наставляю на нахалку оба зрачка – жалко, что нет пенсне, поверх него было бы эффектнее – и … как заору:
- Марья!!! – а потом совсем некстати: - Ты зачем здесь?
Без энцефалитного балахона она оказалась крепкой, пропорционально сложенной и стройной девушкой с тонкой талией в строгом тёмно-синем платье с белым школьным воротничком и белыми кружевными манжетами. Устойчивые крупные ступни надёжно покоились в белых тупоносых туфлях на низком каблуке, а лицо… Я почему-то не смел долго задерживаться на нём взглядом. Видел только русую косу, перекинутую на высокую грудь. А когда решился и быстро взглянул в знакомые глаза, то поразился их преображению. Всегда затуманенные, глядящие внутрь души, сейчас они были распахнуты и сверкали радостью, смущением и, как поманилось, доверием. Я даже растерялся, узрев превращение Золушки не в сказке, а наяву.
- Какая ты красивая! – не удержался от восхищения и вогнал обоих в краску.
Кое-как поборов смущение, она, улыбаясь, сообщила как о приятном:
- А меня уволили, - и объяснила причину: - По окончанию полевого сезона.
- Как уволили? – взвился я от возмущения. – Кто… - и осёкся, вспомнив о безрогой бодливой корове.
Марья, уловив моё замешательство от постыдного бессилия и продолжая светло и открыто улыбаться, закрыла неприятную тему:
- Вот пирожки вам, - протянула мне объёмистый газетный кулёк.
Она почему-то стала называть меня на «вы», наверное, стеснялась на людях по-другому, а может, не доверяла возникшим на скале товарищеским отношениям. Глазами манила и приближала, а голосом сдерживала и отдаляла. И эта двойственность её поведения, которую оба чувствовали, сбивала с толку, и я никак не мог настроиться на верный тон.
- А ну, покажи! – встрял Алёшка, молча наблюдавший до сих пор за нашими неуклюжими притираниями. – Надо проверить, что ты там притаранила, не вредно ли больному.
Марья лёгкой скользящей походкой подошла к попрошайке и безропотно отдала мои пирожки.
- С чем? – допрашивал ревизор.
- С горбушей, грибами и брусникой, - ответила Красная Шапочка морскому волку. А у меня потекли слюнки.
- Ты садись, - предложил захватчик, - от тюленя предложения присесть не дождёшься.
Я почувствовал, как вспыхнула моя бестактная, бессовестная рожа, хоть спички поджигай.
- Да, да, - спохватился, - будь, как дома. – Ничего себе, ляпнул: в больничной палате, как дома?
Марья чинно уселась на стул у стола спиной к обжоре и лицом ко мне, сдвинув крупные колени и натянув на них платье.
Я не отношусь к числу чересчур застенчивых, скорее, наоборот, - лезу, куда меня не просят, - а сейчас, с ней, не знаю, что сказать, как держаться, как будто встретились впервые и не было тайги и тех двух дней, когда были на «ты» и настоящими товарищами. Может, потому, что мне стыдно, что она видела меня слабым и беспомощным, что ей я обязан жизнью, и этот стыд вопреки моему желанию стал памятной преградой для нормальных отношений? Никогда не считал себя гордецом, а, оказывается, грешен.
Как особа женского пола, она меня, мужчину, правда ещё не всамделишного, конечно, в сегодняшнем виде привлекала. Но не очень. Мне не по душе палехские красотки, мне подавай бледно-чахоточных нимф в открытых воздушных одеяниях, а не в глухих шерстяных платьях, и чтобы о них нужно было постоянно заботиться, потакать капризам и ублажать прихоти. А Марья сама любого мужика ублажит и о ком хошь позаботится, в этом я убедился. Хотелось быть в глазах женщины рыцарем, а не оруженосцем. Прости, Маша, но ты не наша. На скалу я с тобой полезу, а на танцы, не проси, не пойду.
- Что собираешься делать? – спрашиваю, успокаиваясь.
- Буду работу искать, - ответила просто, продолжая улыбаться навстречу моей постной харе.
- Стой! – закричал я, обрадованный тем, что могу хотя бы частично оплатить долг, что можно не преть под её взглядом, а шевелиться и говорить, и даже чуть не соскочил с кровати, забыв о ране, повернулся на заду и оперся спиной о стену, на которой уже отпечаталось серое пятно от моего байкового смокинга. – Не надо искать! – Она удивлённо уставилась на меня, гася улыбку. – Я уже нашёл! Хочешь быть медсестрой?
Марья, не понимая, внимательно вгляделась в меня уже потухшими глазами, откинулась, положив руку на спинку стула.
- А возьмут? – засомневалась в моих возможностях.
- Ещё как! Я обо всём договорился! Тебе надо соглашаться! – затараторил я и рассказал о договорённости с Ангелиной. – Поедешь?
Она медленно встала, раздумывая – эта девушка не то, что я, ничего с бухты-барахты не делает.
- Поеду, - и вздохнула, приняв, наверное, нелёгкое для себя решение.
- Ну, так идём к ней, - ещё больше заторопился я, и не знаю, чего было больше в торопливости: желания устроить девушку или желания избавиться от её визита.
На счастье, Ангелина сидела за столиком в коридоре и подделывала, наверное, отчёт о растратах гипса.
- Ангелина Владимировна! – с грохотом подлетел я к ней. – Вот! – и повернулся к скромно отставшей Марье.
Врачиха бесцеремонно оглядела девушку с ног до головы, как цыган на конском базаре, и приказала мне: - Иди в палату, без тебя разберёмся.
- Твоя? – встретил вопросом беспардонно жрущий мои пирожки Алёшка. Ничего не оставалось, как присоединиться к нему.
- Нет, - любимый мой ответ на многие вопросы, включая анкетные.
- Ну и дурень! – безапелляционно заключил больничный друг. – Я бы такую и на южную туземку не променял. За такой, как за каменной стеной.
- А я не хочу быть в тюрьме! – взорвался я неизвестно отчего. – Ясно?
Алёшка спокойно прожевал пирожок и спокойно ответил:
- Балда ты, Васёк. На, ешь, - отдал ополовиненный кулёк и залёг, о чём-то задумавшись.
Я перекочевал с кульком на своё скрипучее ложе в ожидании итога женских переговоров. А они подзадержались, бабоньки, болтая и нисколечки не беспокоясь, что больные их ждут, волнуются. Успел без всяких вкусовых  впечатлений, не разбирая начинки, заглотить все пирожки прежде, чем дверь чуть-чуть приоткрылась и поскучневшая Марья, почувствовав мою отчуждённость и бесперспективность сближения, не заходя, сообщила вполголоса, чтобы не потревожить Алёшку:
- Завтра уезжаем. Спасибо вам и до свиданья. До конца дня надо успеть оформить документы и получить пропуск в милиции. Так я пойду, ладно?
Обрадовалась, думаю обидчиво. Могла бы и посидеть с раненым, устроившим её счастье. Всё-таки не чужие – бедой крещёные на скале. Ладно, так ладно: насильно мил не будешь.
- Счастливо, - отвечаю и снисходительно поднимаю идиотскую руку. Хорошо, что не ногу. Марья с абсолютно непроницаемыми пустыми глазами тихонько притворила дверь, как будто отгородилась напрочь, простучала по коридору, как по сердцу, каблуками, удаляясь, а я остался с тянущим тоскливым чувством чего-то не сделанного, вернее, сделанного не так, отвернулся от противного Алёшки к стене и задумался, как он.
Оказывается, я становлюсь популярным: не успели затихнуть прощальные шаги Марьи, как через два дня, под вечер, заявилась ни с того, ни с сего… Алевтина. Поздоровалась, объясняет, покрывшись розовыми пятнами на обветренных впалых щеках:
- Прошли слухи, что вы интересуетесь литературой по геологии и месторождениям юго-востока края. Вот, принесла вам, - и протягивает целых три книжицы в мягких обложках с надеждой, что я задержусь здесь как минимум на полгода.