Кто ищет, тот всегда найдёт

чём они думают? Хуже и безнадёжнее я не чувствовал себя даже на скале. Человек, нужный геологии, умирает с растерзанной ногой, а они спокойно дымят! В операционной! Я буду жаловаться в Красный Крест... в ООН. Ага, испугались? Заплевали окурки, выкинули в форточку и возвращаются к непосредственным обязанностям.
Больше ничего экстраординарного не случилось, и скоро я на победном лафете вкатился в родную палату. Жалко, что похвастаться было некому – все спали, а часы, оставленные на спинке кровати, показывали начало десятого вечера. Терять счастливое время на сон не хотелось. Я с любовью пощупал ногу – на месте. Хорошо бы запеть, завыть негромко, рассказать, как было, но всем моя эйфория до лампочки, и приходилось сдерживаться, разрушая и без того подточенную нервную систему. Вдруг в  колене появилась нарастающая боль, и я не на шутку испугался, что Иваныч с похмелья и перекура что-то перерезал не то и зашил не там и вообще не доделал, как это у нас водится, сляпал кое-как и поспешил отчитаться.
- Всё прошло хорошо, - сказал мне после операции.
А где тут хорошо, когда боль невыносимая! Сейчас встану и пойду обратно – пусть доделывает. Сегодня не конец квартала. На гипс и то пожмотились. Наложили какие-то шины-палки, замотали кое-как и терпи. Наверное, план по гипсу выполнен, ничего не осталось. А как хорошо бы было, если б сделали как у Петьки с рукой – торчком вперёд. Спать, правда, с торчащей трубой неудобно, пришлось бы в одеяле дырку делать, зато удобно открывать дверь. Чёрт, болит, однако! И Ксюша где-то телится! Прикемарила где-нибудь в темном уголке.
У нашей дежурной сестрички замечательное свойство: только вспомнишь – она тут как тут. Как сейчас. Входит вслед за шприцем в поднятой руке, наполненным  какой-то мутью, и прямиком ко мне.
- Штанину задери.
С удовольствием! На всё готов, чтобы боли отстали. Вколола выше колена, успокаивает:
- Наркоз уходит, будет больно. Я тебе обезболивающие инъекции буду делать через каждые два часа.
- Хочешь из меня дуршлаг сделать? – спрашиваю огорчённо.
- Тогда терпи, - отвечает сухо, - скорее заживёт.
- Всё, - соглашаюсь решительно, - отказываюсь от твоих уколов, - и когда она подходит к двери, говорю вслед: - На всякий случай приходи ещё разок, чтобы я подтвердил своё решение.
Она ничего не ответила и ушла, а я испугался, что больше не придёт… Наступила самая ужасная ночь за всю мою сознательную жизнь, если не считать редких ночей в детстве, когда я переедал с вечера дефицитных фруктов. Я спал и не спал, то ли был в сознании, то ли бредил в полусне, сам не пойму. Ксюша, молодец, всё же пришла и вколола облегчающую муть, а я снова уговаривал её не тратить без вины дорогой сон и очень надеялся, что она не послушается. Так оно и было, так мы и продежурили с ней около моей боли всю длиннющую ночину до самого шестичасового витаминного втыка в зад, который я принял безо всякого впечатления. Петька с Алёшкой дрыхли без задних ног, лишь недовольно ворочаясь во сне, когда приходила моя спасительница, и я их ненавидел. А после витаминизации слегка полегчало и тоже удалось ненадолго забыться по-настоящему, пока не разбудили шумы рванувшего в столовку покалеченного братства.
- Живой? – спросил, зевая до слышимой ломоты в скулах, Петька, пожалевший, наверное, сорвавшейся выпивки на поминках.
- Почти, - отвечаю, злясь на него и на весь мир за то, что не выспался, привыкая к новой боли. Не к той, что тревожила опасными ассоциациями и неведением, а именно к новой, ободряющей боли заживления и выздоровления. Так я себя понимал и так стал привыкать жить, а когда вновь пришла бедная невыспавшаяся Ксюша, –  вот почему она такая дремотно-меланхоличная – решительно и бесповоротно отказался от инъекционного допинга. Когда становилось совсем невмоготу, вставал и бродил, скрипя зубами, по коридору, не видя никого и ничего.
В начале десятого заявилась чистюля Ангелина. Лицо гладкое, непроницаемое, ни одной оживляющей морщинки, стянутое вырабатываемой в неумеренном количестве злостью, колпак аж сияет холодной искристой неприступностью, и прямо с порога ко мне, ставшему любимчиком.
- Спаситель твой бросил тебя, сбежал в командировку, - и чуть не взвизгнула от негодования: - Почему я должна за кого-то уродоваться? – голос напряжённо зазвенел, вот-вот всё-таки сорвётся. – У меня и своих хватает!
Я плохо переношу людей нервных и несдержанных, раздражённых с утра, мне их всегда жалко. К тому же убеждён, что с кем утром столкнёшься, от того на целый день и наберёшься, и потому, заботясь о собственном драгоценном самочувствии, спешу успокоить несчастную врачиху:
- Со мной не надо уродоваться. Я сам вылечусь, - но не спешу оглоушить своим ночным решением, чтобы внезапной радостью не навредить ей, печальной. – Мы с Ксюшей меня вылечим. – Ксюша, смотрю, согласно и сонно улыбается, а Ангелина, истратив теснящий запал, успокоилась, подошла и коротко велела:
- Заголи.
Любят они здесь изъясняться недоделанными фразами. Что заголить-то? Ксюшины вкусы я знаю – она любит, когда заголяют, особенно в 6 часов, сверху. Постеснявшись на большее, заголил колено и понял, почему нас одели в безразмерные штаны: чтобы легче было заголяться и сверху и снизу. Пока осеняло, Ангелина вцепилась холодными и чистыми, как смерть, пальчиками, жёсткими, как клещи, выше колена, спрашивает строго:
- Что чувствуешь?
Ясно, что! Зачем спрашивать попусту?
- Щёкотно.
Она даже отпрянула, отдёрнув руку, лицо снова стянулось, как рука под резиновой перчаткой. Резко встала со стула, бросила через плечо равнодушной ко всему от недосыпания и мелькания задниц Ксюше – убеждён, что если бы нас выложить в коридоре с голыми задами, она каждого назвала бы по фамилии - :
- На перевязку, - и прямой жердью двинула на Петьку, нацелившего на неё гипсовое орудие.
Мне до них дела нет, - своя даже маленькая болячка всегда дороже любой чужой – только слышу, радует Петьку – может, значит! :
- Будем снимать, - и, не подойдя к ёрзавшему в той же надежде Алёшке, чёткими шажками не ушла, а удалилась.
- Не больно-то она нас любит, - делюсь осторожно сугубо личным мнением, чтобы не задеть чужого, противоположного моёму. Я вообще ужасно не люблю оказываться на стороне тех, кого меньше. Всё равно, что почувствовать себя с расстёгнутой ширинкой. Раз меньше – значит неправы! Застёгивайся и помалкивай.
- Злющая стерва! – мягко согласился облагодетельствованный Петька. – Мы для неё всё едино, что враги, заставляем заниматься грязным делом.
- Ушла бы, - осенило меня мгновенно.
- Какой шустрый! – подначил счастливец. – Её и так выперли из районного Управления – всем мозги проела! Да им дай халяву, больше половины шмыганёт.
- Мы им мешаем здесь, - встрял раздражённый Алёшка. – Духа нашего не было бы, если б не платили за койко-место.
И опять меня, умницу, осенило:
- Так можно положить по двое.
Петька захохотал, поддержав рацпредложение:
- Только чтоб не мужика.
- Лопухов, - заглянула Ксюша, прекратив унылый больничный трёп залежавшихся без дела мужиков, - сказано же: на перевязку!
А я и не слышал, чтобы именно мне говорили и когда. Однако, с Ксюшей спорить неинтересно и бесполезно: она всё равно на ходу спит.
В знакомой до потемнения в глазах перевязочной всё повторилось как и прежде, за исключением одного: я не корчился, не гримасничал, мужественно выражая тем полнейшее безразличие к болезненной процедуре и давая понять проце-дурам, что прекрасно обошёлся бы и без них, т.е., без Ангелины. Ксюшу я сразу простил. За что, правда, пока не придумал. Отвернулся к окну и, сжав зубы, молчал, как наш разведчик в ихнем логове, а когда они кончили, сухо поблагодарил коротким гордым наклоном головы, как благодарят киношные гвардейские офицеры дуэльных противников. У меня их двое: Ангелина и колено.
- К тебе чувиха подгребала, - безразлично сообщил Петька, ожидая вызова, - пакет притаранила.
На кровати и впрямь лежал большой бумажный прямоугольник с чем-то твёрдым. «Коробка конфет», - сразу догадался я, - «вместо торта прислали».
- Что за чувиха? – спрашиваю у нервничающего соседа.
- Так, - отвечает сердито, не желая отвлекаться от ожидания, - мошкара в очках. – Подумав, я вспомнил, что самой маленькой, самой затурканной и самой безобидной у нас в партии была чертёжница. Она и вправду носила очки. Скорее всего её и делегировали добрые товарищи. Посмотрим, что за конфеты. Хорошо бы с ромом. С понятным нетерпением я развернул упакованную в бумагу и заклеенную посылку и обнаружил массивный фолиант машинописных статей по геологии и месторождениям района и региона. Значит, это обязательный Трапер прислал «торт»? Петька, посмотрев, сразу определил назначение фолианта:
- В сортир, на подтирку. Надолго хватит.
Лениво полистав внушительный том, я нисколечки не воодушевился им и небрежно засунул под чахлую плоскую подушку, решив, что так от него будет больше пользы. Боль в колене заметно попритихла, и можно добирать потери ночного сна. Засыпая, решил, что когда Трапер сломает что-нибудь, я пришлю ему в больницу собрание сочинений Маркса.
Проснулся к обеду и порадовался, что привыкаю к здешнему режиму. Заявился выписывающийся с освобождённой от гипсового ярма рукой, подвешенной по-пиратски на чёрной ленте.
- Выперли, - сообщил радостно и стал лихорадочно засовывать барахло в сетку, опасаясь, наверное, что злючка Ангелина передумает. Собравшись, попрощался с каждым за руку, скафандра шлёпнул по башке и заспешил убраться до обеда. – Будьте! – В дверях приостановился и пообещал поскучневшему Алёшке: - С аванса нарисуюсь, - и счастливого Петьки не стало.
После скучного обеда я снова залёг и, ощутив под подушкой что-то твёрдое, вытащил забытый общественный труд. Зевая, просмотрел все картинки, сделанные на блёклых синьках и кое-где раскрашенные карандашом и тушью. Отвыкший от умственных упражнений мозг сопротивлялся, манил ко сну. И я не стал перечить, и вообще стараюсь всегда чутко прислушиваться к потребностям драгоценного организма и всячески потакать ему, памятуя о том, что и малое препятствие ведёт к нервному срыву. Не зря же придумали, что здоровый дух – в здоровом теле. Скажем, хочется спать – спи, хочется есть – ешь, днём, ночью, когда хочется, не хочешь работать – не работай, не насилуй тело, а с ним и дух, не хочется читать местную галиматью – не читай. Я так и сделал. Упокоив с тем бренное тело и успокоив эфирный дух, я, освобождённый от всего, провалялся до вечерних процедур, а когда стало невмоготу даже мне, закалённому засоне, и тело запросило разминки, выгреб в коридор и помаялся там, заглядывая в чужие отлёжники, где в духоте и вони прозябали такие же бледно-серые обломки как я. Но и эта экскурсия, вследствие однообразных достопримечательностей, скоро надоела, а новых развлечений не предвиделось. Всё одно и то же: втыкания, вливания, завтраки, перевязки, врачи, обеды, послеобеденные дремоты, опять втыкания, опять перевязки, измерения температуры и давления, ужины, бесцельная трепотня, запрещённые карты и не пользующиеся спросом шахматы и шашки и болезненные ночные сны, - всё, способствующее умственному отупению и мозговому параличу. Отчаявшиеся в бессилии хватались за книгу. Схватился и я.
У меня