Война без героев

вообще, — спросил он, развивая тему в мировом масштабе.
— Зизня? Хоросый зизня. Была бараска мыного, была лосадка мыного, была маладой жена мыного. Всего силна мынога. Силна плохой зизня был, сплосной исплотация! Война присол — лосадка усол. Свобода присол — бараска усол. Бальшавой пришел, кричит: «Долой буржу!» — последки отбирал, с жена чадра снимал. Бараска ёк, лосадка ёк, ёканда маладой жена. Ай—яй—яй, сапсем хоросый зизня посол, — подвёл итог хозяин, но по его лицу было видно, что он такой «хоросый зизня» совсем не рад. — Тырнацинальный релюцивонный камитета, однака, всем свобода давала!
Вдруг послышался конский топот, окрик, ответ на татарском. Хозяин встревожено вытянул шею в сторону окна.
В штаб вошёл человек и сказал что-то по—татарски. Мулла—комиссар в ответ сердито что-то приказал. Человек кинулся прочь. На улице послышались крики, бряцанье оружия, лошадиное ржание и топот копыт. Потом несколько лошадей поскакали вдаль.
— Казаки мала—мала пугай нада, — радостно улыбаясь, сообщил мулла—комиссар. — Нэрсэ кирек комисара?
— Чего? — переспросил Фувакин.
— Зачем приехал балаковская комисара?
— А—а… Мы ищем отряд Чепаева. Сказали, он здесь проходил.
— Нет, Чепаев здесь не был. Казаки был, хотел угнать из табуна лошадка. Наши мала—мала пугай казаки. Давай чай шаргай, витушка ашай мала—мала…
— Спасибо, чаю не хочу, — отказался Фувакин. — Чай не водка, много не выпьешь.
— Пей! — мулла—комиссар налил пиалу и подвинул к Фувакину. — Чай пиёшь — арёл летаешь, водка пиёшь — земля валяешь! Денга есть — базар гуляешь, дегна нет — дома сидишь! Пей! Вода дырочка найдёт.
К полуночи всадники вернулись.
— Чепай был, — радостно сообщил Фувакину мулла—комиссар. — Нада Берёзово ехай!
— Ну, спасибо за хлеб—соль, спасибо за чай, — поблагодарил Фувакин муллу—комиссара. — Мы тоже в Берёзово подадимся, коль Чепаев с отрядом туда пошёл.
Часа в два ночи Фувакин и Барабуля догнали арьергард отряда Чепаева на подходе к Берёзову.
— Василий Иваныч, — доложил Фувакин Чепаеву. — В Балакове мятеж. Твоего брата убили, на площади.
Василий Иванович ахнул, сжал кулак, молча стукнул себя по ляжке.
— Местные забузили, или со стороны беляки поддержали? — процедил сквозь зубы, качая головой, как от зубной боли.
— Местные—окрестные, да красногвардейский отряд разложился…
— Ладно…
Василий Иванович задумался.
— В Берёзове тоже кулаки подняли восстание. Я послал отряд Топоркова Ильи Василича на подавление… Да что-то он легкомысленно к делу отнёсся. В плен попал. Мы тут быстренько кулакам морды намылим, Топоркова освободим, и в Балаково поскачем. Брата не вернёшь, а Топоркова спасать надо. Разведка пошла в село, узнать что и как.
На рассвете Чепаев лично повел отряд в атаку. Цепи молча приблизились к окраине. Войдя в село красноармейцы с криками «ура» помчались по улицам. Удар был настолько неожиданным, что повстанцы, почти не стреляя, частью разбежались, частью сдались в плен. Топоркова нашли в холодной бане сильно изувеченным, но живым.
— Товарищ командир, — обратился к Чепаеву один из его подчинённых. — Что с пленными делать будем?
— Что с пленными? Нам в Балаково надо торопиться. Там наших комиссаров убивают. Брата моего, комиссара, убили… — Чепаев задумался. — Здесь оставить их не резон, местные отпустят. Родня же. С собой вести — обуза. Одним словом, они нас не жалеют, посему, за контрреволюционное вооружённое выступление, по законам революционного времени, приказываю карать расстрелом…

К вечеру отряд Василия Ивановича Чепаева взял Балаково.
На заседании революционного комитета, в котором принимал участие и товарищ Чепаев, решили наложить на балаковскую буржуазию контрибуцию в полтора миллиона рублей и вагон хлеба.
Прошла ночь. Ни денег, ни хлеба буржуазия не несла.
— Пороть буржуев! — возмущался товарищ Чепаев.
— Может, лучше расстрелять? — засомневался товарищ Фувакин. — Для острастки.
— Ну, расстреляешь ты его, — как ребёнка, увещевал Фувакина товарищ Чепаев. — Мёртвый — он ничего не помнит! А выпорешь — до конца жизни помнить будет. И рассказывать друзьям и родственникам будет, как его пороли. А из этого уважение к власти рождается.
Но революционный комитет решил, что порка — это буржуйские методы угнетения народа и издал приказ о взятии заложниками лиц из местной буржуазии до момента исполнения контрибуции. Около сотни лиц из местной буржуазии арестовали и разместили в бывшей молельной усадьбы Мальцева, где располагался военкомат.
У военкомата вечером собрались буржуазные дамы, принёсшие деньги и пришедшие справиться о судьбе арестованных мужей. Дамы плакали, у каждого проходящего комиссара и военного просили снисхождения. Стоявший на часах у входа в военкомат пожилой рабочий неуклюже успокаивал женщин.
— Я вам, дамочки, вот что скажу. Времена нынче изменились. Рабочий класс окончательно и бесповоротно взял власть в свои руки и, как победитель, не станет мстить полонённому классовому врагу. Плакать вы прекращайте. Мы же не плачем по Григорию Чепаеве, — убеждал рабочий. — А ведь Чепаев — наш брат. Мы не плачем. Мы сознательные, оттого не плачем.
Поникши головами, дамы слушали часового, подчиняясь его требованию стоять в очереди для входа в ревком.
Денег принесли больше положенных полутора миллионов. Хлеба не было.
Ближе к полуночи через задние ворота Коломытов с командой вывезли в степь пятьдесят арестованных и расстреляли.
Остальных перевели в бывший купеческий клуб на Николаевской, где в своё время была провозглашена советская власть в Балакове, и выпороли. Экзекуцию выполнил Культяпый с подчинёнными.
Скоро собрали и вагон хлеба.
Убийцы Григория Чепаева успели скрыться.

= 6 =

— Решение о расстреле контрреволюционеров вынесла партия, — повторил Захаров. — И, скорее всего, если бы твой папочка не бежал…
Захаров задумался.
— Иван Васильевич не мой отец, а я не Лида, с которой вы меня путаете, — в очередной раз терпеливо повторила девушка. — Я — Лиза Кузнецова, работала у Маминых прислугой. Точнее, у Лиды Маминой.
Захаров молчал, испытующе смотрел на девушку.
— А гражданка с пристани утверждает, что шила вам кофту.
— Та тётка работала в ателье у мадам. В прошлом году она чуть не испортила эту кофту, — девушка тронула пуговицу на воротнике, — мадам её сильно поругала. В прошлом году даже при хозяйке тётка злилась и скандалила. А теперь, когда хозяев и хозяек упразднили и объявили быть хозяйками таких скандалисток, она и срывает зло на других.
— Хозяйками объявили не скандалисток, а трудящихся. А ты бежала с Мамиными.
— Да, когда Иван Васильевич бежал, он взял с собой семью и меня. Потому что я с малолетства жила у них в прислугах, ну и… немного своя, что-ли, была для них. Вьюшков, бывший волостной староста, нас через Волгу по льду перевёл. В деревне Иван Васильевич нанял сани за огромные деньги, и привёз нас в Саратов.
— Я знаю, что ты Лиза, — спокойно сказал Захаров. — Сам работал когда-то у Мамина, тебя видел.
— А зачем же говорите, что я Лида? — возмутилась Лиза.
— Лет-то сколько прошло! Ты была девчонкой, а теперь… Вон какой красавицей стала! Проверить себя хотел. Да и тебя.
— А меня-то что проверять?
— Ну… Вдруг ты захотела стать купеческой дочерью?
— Зачем? — удивилась Лиза.
— Кто тебя знает… В Саратове что делали?
— Да ничего не делали. Поехали на вокзал. Иван Васильевич сказал, что в Питер надо пробираться. А на вокзале — смертоубийство сущее!

***
Ветер хлопал раскрытыми настежь дверьми вокзала. Крутил по привокзальной площади среди множества бегавших туда—сюда людей обрывки бумаг.
Платформа и вокзал представляли сплошную массу лежавших и стоявших плотной стенкой человеческих тел. Сотни людей, как муравьи, копошились в невероятной грязи и тесноте, суетясь, крича, толкаясь и оглашая воздух непристойными ругательствами.
Помня, что «миллионы и погоны» ездили первым классом, все норовили попасть в первый класс, и загадили его до неузнаваемости. С диванов и кресел кожу сорвали и мебель зияла внутренностями. На полу валялись грязные мешки, корзины и свертки. Пол, не выметавшийся со времён революции, покрывал толстый слой шелухи от семечек, под диванами гнил пищевой мусор.
Некогда чинный ресторан превратился в подобие общежития: на столах и сдвинутых рядами стульях спали «граждане отъезжающие».
На всем лежала печать хозяйничанья людей, считавших элементарные требования культурной жизни буржуйскими предрассудками и признаками контрреволюционности.
В зале третьего класса было чуть свободнее. Потому что пролетариат хотел пользоваться обретёнными привилегиями и стремился в первый класс, куда раньше его не пускали.
На третьем пути стоял эшелон с красноармейцами, готовый отправиться для защиты революции.
На станции, как и положено, царила нервная суета и приподнятость настроения. Прибывший на первый путь санитарный поезд с ранеными красноармейцами ещё больше повысил праздничность настроения и нервность ожидающих.  
По случаю встречи приехавшие и встречающие комиссары открыли митинг. Взобравшись над толпой и размахивая зажатыми в кулаках кожаными фуражками,  громко сожалели о потерянном здоровье героических бойцов и клятвенно обещали беспощадно отомстить всем в мире контрреволюционерам.
Митинг получился на удивление короткий и без резолюций. Раненых торжественно перенесли в зал первого класса.
Но вид раненых сильно охладил революционный пыл товарищей красноармейцев, ожидающих отправления на третьем пути. И они, как бы неторопливо, но довольно массово стали расходиться в разные стороны.
Председатель военно—революционного комитета, человек с довольно интеллигентным лицом, метался среди расходящихся красноармейцев и взывал охрипшим голосом:
— Товарищи красноармейцы! Авангард революции из эшелона номер семь! Срочно зайдите в вагоны! Поезд скоро отправляется!
На что пьяные голоса отвечали:
— Ничаво, без нас не уйдет, пущай подождет маненько.

Мамины успели выстоять длинную очередь и взять билеты. Не находя места сесть, разместились на полу и, прежде всего, решили закусить и напиться чаю. Иван Васильевич раздобыл где-то кипятку в чайнике, но вдруг кто-то крикнул: «На Москву!». И вокзал словно приподняло. Схватив мешки и баулы, народ волной кинулся к дверям на перрон. Выбили стёкла, снесли перила. У дверей давка, как при пожаре. Откуда-то прибежала железнодорожная охрана с винтовками, стала работать прикладами. Сломила наступающих, заставила стать в широкую очередь, на перрон пускала только по билетам.
Иван Васильевич раскрылетился огромной курицей, толкал впереди себя барыню и дочь с сыном. Лиза вцепилась ему в хлястик полушубка, между руками зажала мешок с вещами.
Выпихнули из вокзала на перрон, как из трубы выплюнули, помятых и растрёпанных.
Паровоз шипел, заливая кипятком падающие на шпалы угольки.
У вагонов драка пуще, чем в вокзале. Небритые и бородатые мужики с перекошенными злостью лицами, расхристанные потные бабы с безумными глазами плющились у дверей вагонов. Маминых подхватили, закружили, понесли независимо от желания и против сил. Сзади нажимали, впереди не пускали. Чьих-то детей выжали кверху,