Война без героев

уездной милиции Коломытов.
— А как же не верить? — изумился Автоном Кириллович. — Мы же власть с революционной совестью. Кто же из угнетённых позволит перед революцией запрятать собственную совесть?
Комиссар Коломытов — высокий, худой, про таких говорят «хоть в Уфу посылай!»,  молодой человек среднего роста, не брюнет и не блондин, полуеврейского, полувосточного типа, часовщик по профессии. Образование — приходское училище. Вернувшись с фронта, был назначен советом на пост начальника уездной милиции. Оделся во френч, галифе, высокие сапоги, в офицерское пальто с мерлушковым воротником и фуражку военного образца без какого-нибудь значка или кокарды. Ходил всегда с портфелем под мышкой. Отличался барскими замашками. Завёл в своем доме прислугу, относился к людям свысока, любил попировать, частенько использовал свое положение в корыстных целях. Один из самых авторитетных представителей в совете, он был сторонником беспощадного террора.
Коломытов ладонью разгладил истощённые, аскетические щёки, подкрашенные чахоточным румянцем, почесал переносицу.
— Совесть, товарищ Гемма, у большинства людей бывает, пока они без штанов бегают и не обращают внимания на то, что у них между ног. А как подрастут, как начнут интересоваться, что у других пониже пупка, так и совесть ихняя прячется. Вот ты хотел бы ходить с совестью, чтобы её каждый видел и дёргал её грязными пальцами?
«Публичные дамы» от таких сравнений пришли в умиление. Одна из них, с золотистыми волосами, подойдя к военкому вплотную, опустила руку на его плечо, и с похотливой нежностью, закатив глаза, проворковала:
— Ей—богу, милёнок, я из дворянской породы. Попробуй своими шикарными усами мягкость моих губ. Время идет, время катится, кто не пьет, не любит женщин, тот спохватится!
— Ври толще! — Коломытов легонько, с презрительной миной, отстранил даму. — Я не целуюсь прилюдно. Любовные утехи требуют уединённости. А что в тебе благородная кровь, того не видно: голос твой груб и кожа неказиста.
— Небось, сам из вахлаков, а ведь тож! — обиделась «публичная дама» и отошла, скорчив презрительную гримаску.
— Совершенно верно! — подтвердил военком. — Моё происхождение пролетарское. И от этого мне было бы тяжело, если б не революция. А сейчас для меня Рабоче-Крестьянское звание лучше дворянского. Ибо, благодаря революции мы теперь управляем страной и дворянами, а не они нами. И с дворянами мы скоро покончим, как с классом. Всех к ногтю — и точка! Весь класс — под корень! Так что, гражданки публичные дамы, вы уж благородством своей лицевой стороны больно не фигурируйте. Я, конечно, понимаю, что вы из себя дворянок строите для своего воображения и для обольщения нашего мужеского брата. Как говорится в сказке, мужик, чтобы за грудь дворянку подержать, сто рублей заплатит…
«Публичные дамы» одобрили речь военкома торжествующим смехом, что его не смутило.
Автоном Кириллович не слушал Коломытова. Облокотившись на стол, он думал о глубине и обширности пороков людского рода.
— Товарищ! — обратился он к Новикову. — Я думал, что если в октябре мы взяли власть в два дня, то проституцию выбьем с корнем примерно в час. Ой, как, дьявол, глубоко она корни запустила! Полное сплетение обстоятельств. Да—а—а… — протянул он озабоченно и несколько разочарованно. — Тут в час не уложишься. Нет, не уложишься.
Документы оформляли допоздна.
Ближе к полуночи почему-то отключили свет. Комиссары зажгли керосиновые лампы. Тусклый свет от фитилей с трудом пробивались сквозь тяжелый махорочный дым. Шелуха семечек густо укрывала пол под столами ответработников.
Автоном Кириллович заснул, сидя за столом.
А когда проснулся, в окно заглядывало утро. Проститутки врастяжку спали на полу. Коломытов лежал с дамой, которая хвасталась благородной кровью, обнимал её, наложив руку на женскую грудь. Голова женщины уютно устроилась на плече начальника милиции. Ноги Коломытова оплетали женские ноги. Огромная деревянная колодка—кобура, подобно окороку, лежала чуть в стороне, удерживаемая кожаным ремешком. Из кобуры торчала ребристая ручка маузера.
«Вот тебе полное переплетение революционных обстоятельств, пролетарских и буржуйских ног», — подумал Автоном Кириллович и тяжело вздохнул. Идеи революционного очищения души и тела не действовали даже на некоторых весьма ответственных партийных работников.
Он растолкал Коломытова, чтобы проснувшиеся комиссары и проститутки не увидели порочащую начальника уездной милиции позу, разбудил остальных.
— Продолжим работу, товарищи, — негромко скомандовал он. — Дел у революции много. Надо кончать с протоколами публичных дам, и переходить к более насущным заботам.
Почёсываясь, протирая глаза и откашливаясь, комиссары садились писать протоколы. Все без исключения засмолили самокрутки.
Нервный телефонный звонок прервал мирную работу комиссаров. Все вздрогнули и положили перья на стол.
— Да… — отвечал в металлический раструб на конце чёрной телефонной трубки величиной с хорошее топорище, Автоном Кириллович. — Да… Где они? Много?
— В Сиротской слободе опять фронтовики бузят, — доложил он устало, повесив трубку на аппарат. — Возмущены, что мы лишили их проституток. Кто-то из бывших купцов подпоил толпу, они осмелели и требуют от нас, так сказать, сатисфакции.
— Перестрелять всех, — предложил Коломытов. — Проехать вдоль улицы с пулемётом — и всех… фактировать.
Яростно скорчив лицо, он сжал кулаки и затрясся, будто стрелял из «максима».
Гемма укоризненно посмотрел на начальника милиции.
— Как всё в нашей жизни повязано одно за другое! Проституток взяли, а солдаты забузили. Прошлое крепкими узлами держит настоящее, — покачал головой Гемма. — Одна язва может заразить все члены организма, распространиться на всё тело. Ладно. Я остаюсь здесь, закончу с ними, — Гемма кивнул на проституток. — А вы берите ружья… поступаете под команду товарища Шкарбанова.

Отряд подошёл к дому, где толпились громогласно матерившиеся солдаты. «Лихие георгиевские кавалеры» в военных фуражках набекрень, пощипывая усы, расхаживали перед возмущённой толпой.
Шкарбанов остановил бойцов, не доходя до фронтовиков. Вытащил маузер из кобуры, стал молча, скрестив руки не причинном месте.
— Что, комиссар? Небось думаешь: у кого наган, тот и пан? По нас стрелять будешь? — замахнулся на Шкарбанова костлявым кулаком и срывающимся от злобы и обиды голосом по—бабьи истерично взвизгнул рыжий конопатый солдат. — Гляньтя на яво, стоит с левонвертом, ёпть… Стреляй, сволочь, в героев войны! — конопатый театрально распахнул одёжку и выпятил грудь вперёд.
— Не психуй, земляк, печенка лопнет, — миролюбиво остерёг рыжего Шкарбанов.
Стоявшие за спиной командира красногвардейцы молча наблюдали за комедией.
— А—а, напугалси! — брызгал слюной рыжий. — Я-то на позициях всякого хлебнул, а ты только с бабами воевать!
— Крой, Микишка, бога нет! — подзадорили рыжего из толпы.
Рыжий обернулся к красногвардейцам спиной, спустил портки и нагнулся.
— Посмотрись в моё зеркало, шелудивая красная гвардия! За всю войну туда даже пуля не заглянула. А вам дозволяю.
— Тёмный, как земля, человек. Трава дикая! — пробормотал Шкарбанов. Не выпуская из правой руки маузера, он подошёл к рыжему, взял его за шиворот левой рукой и крепко встряхнул. Шкарбанов играл рыжим, легко поворачивал его во все стороны, то ставил на носки сапог, то поднимал в воздух, словно разглядывал чудную куклу со спущенными штанами. Наконец насмешливо оценил:
— Какие мы рогатые уродились: ни в ерша, ни в ежа, ни в дикую кошку.
— Пусти, гад! А то пожалеешь! — словно ребёнок, возмутился рыжий.
— Спрячь килу , не пугай людей, герой, — Шкарбанов с лёгкостью отставил крикуна в сторону.
Едва почувствовав свободу, рыжий торопливо подхватил штаны и юркнул за солдатские спины.
Разномастно одетые красногвардейцы стояли напротив солдат крепкой стеной, некоторые улыбались.
Солдаты в смехе над однополчанином участия не принимали, угрюмо молчали, сгрудившись серой массой.
— Смотрю я на вас, — обратился Шкарбанов к солдатам, — и трудно мне распознать, кто из вас несознательные или заблуждающиеся друзья, а кто сознательные враги.
— Пошто баб у нас отняли? Я в окопах забыл, какие они на ощупь и чем пахнут… — обиженно воскликнул один из солдат.
— Вот что, служивые, — Шкарбанов почесал дулом маузера затылок. — Проститутки — буржуйский пережиток. Да вы посмотрите на них! Ноги у них воняют, под мышками  болото, а вы от них ласк требуете!
— Пид мышками яму не нравится, як у баб пахнет! Дык, понюхай чёрного кобеля пид хвост — там слаще! — с хохляцким акцентом понасмешничал солдат.
— Ты, видать, ими часто пользуешься, коль знаешь, где как у их пахнет! — захохотал другой.
— Плыви на  легком катере к такой-то матери! Сами с бабами разберёмся!  
Не отреагировав на хохот, Шкарбанов продолжил:
— Нахватаетесь от них болезней нехороших, а вас дома жёны—невесты ждут...
— Молчи, бабий жалельщик, паскудник, сучий блуд! Баб он наших пожалел, стерва рябая! Как же, ждут оне! Не верь коню сзади, а бабе спереди!
— Эт точно, баба не конь, — знающе пояснил солдат в возрасте, — спутай её за щиколки — она коленки раздвинет.
— Ну, — угрожающе проскрипел сухим тенорком «мелкосортный» солдатик с желчным лицом, — у меня за такое дело не отластится. Узнаю — не пожалею!
— Узнаешь! — задорно пообещал ему сосед. И пояснил суть женской природы: — Коли понесёт по кочкам, коня не остановишь за узду, а бабу не удержишь за… .
— Кончайте вола валять, кладите оружие, от греха, — миролюбиво предложил Шкарбанов, почувствовав, что разговор повернул в философском направлении. — Пока мы друг друга не перестреляли. Ни к чему это ни нам, ни вам. Недосуг пролетариям друг с другом воевать. Ваше дело водовку пить, наше — революцию завершать, мироедов—капиталистов гнать.
— Покладём. Тока кады черт сдохнет, — крикнул насмешливый голос.
— А он еще и хворать не думал, — добавил другой мрачно.
— Мы сами за революцию против мироедов—капиталистов! — проверещал рыжий из-за спин товарищей.
— Кладите первыми вы, а мы посмотрим, — низко прогудел из первых рядов бородатый мужик фельдфебельской наружности. — Нам, солдатам, винтовка по закону дадена. Вот мы охранять революцию от мироедов и будем.
— Краска, у тебя винтарь есть? — со смехом спросили из толпы фронтовиков.
— Есть на куме честь, — обиженно ответил рыжий.
—  Отдай красногвардейцам — с мировой буржуазией воевать. Ты всё равно стрелять не умеешь, отдай!
— Издохла кума, никому не дала.
Красногвардейцы и солдаты некоторое время беззлобно перекидывались шутками. Но сдавать оружие фронтовики не хотели.
— Ладно, земляки, — вздохнул Шкарбанов. — Предлагаю разойтись мирно, на улицу с оружием не выходить, а для разрешения вопроса открыть мирный митинг.
— Помитинговать мы завсегда согласны. Чем большевистский чёрт не шутит, может до чего и домитингуем. Только щас недосуг! Кто ж митингует, не пожрамши? Давай ближе к вечеру…
— Вон у того дома с крыльцом. Выступать с него хорошо…

Вечером без спешки собрались на митинг.
Серая солдатская масса недовольно загудела, когда группа красногвардейцев, тоже бывших фронтовиков,