Романтик из Урюпинска, или долгая дорога в Рио-де-Жанейро

раз стал безработным. Четыре месяца он был на иждивении жены и полностью отказался от спиртного.
В начале февраля Ильин узнал, что открывается новая газета, где требуется опытный фотограф. При устройстве на работу, выполнив необходимые формальности, он зачем-то сказал редактору: "Да, чуть не забыл, я совершенно равнодушен к спиртному".
Лучше бы он этого не говорил. Редакция новой газеты оказалась весьма специфичной. Она была создана исключительно для торговли недвижимостью. Чуть ли не каждая покупка, продажа квартиры,  завершалась в стенах редакции обильным застольем. Поначалу Ильин крепился и под разными предлогами избегал искушения, но вскоре случилось то, чего он так боялся.
С утра 23 февраля начались приготовления к празднику: женщины готовили салаты, красиво нарезали окорок, буженину, оранжево-красную семгу, делали симпатичные маленькие бутерброды  с черной и красной икрой, мужчины открывали банки с маринованными грибочками, огурчиками, помидорками, а когда на стол поставили запотевшие бутылки "Смирновской", "Твиши" и "Мукузани"  Антон Сергеевич подумал: "Пожалуй, выпью стаканчик сухого вина - праздник все-таки, да и закуска мировая".
- Давай тару,  Сергеич! - говорили коллеги и, щедро  наливая, добавляли, - давно бы так!  А мы думали, что ты  не  вольешься  в  наш коллектив.
Было шумно, весело, откуда-то появилась гитара, и Антон сразу же очаровал всех своей игрой и пением.
Рано утром опять давило сердце и сильно болели виски. В фотолабораторию зашел журналист Витя Лунин и участливо спросил:
- Как самочувствие?
Ильин вяло махнул рукой.    
- Подлечишься? Вынимая из сумки  "чекушку",  спросил Лунин.
- Может лучше пивка?
- Не говори глупости. После вчерашнего банкета необходимы радикальные меры.

Между Ильиным и Луниным вскоре возникло взаимопонимание и приятельство, которое обычно случается с людьми творческими и выпивающими. Платили мало, и с середины марта Антон Сергеевич стал подрабатывать ночными дежурствами здесь же, в офисе редакции, и стал "прикладываться" чуть ли не каждый день. Возник новый режим дня. К шести вечера он уже был  нетрезв  Ложился спать в семь- восемь вечера, просыпался в два-три ночи, ходил из угла в угол, пил воду, снова ложился и, если получалось, спал до семи утра, потом вставал, и, не умывшись, шел к новому другу похмеляться: тот дежурил в редакции и всегда брал на дежурство водку.
Лунин оказался прекрасным собеседником - умным, образованным, настоящим книголюбом и (наконец-то!) человеком, понимающим и любящим юмор.

Как-то раз Лунин спросил:
- Ты английский знаешь?
- А что?
- Да вот, дочке задали кусок текста перевести, а она не успевает, сегодня экзамен по сольфеджио, а завтра сдавать перевод.
-Ich spreche nur Deutsch, aber nicht besonders, - хитро улыбнулся Антон.
Он взял листок, внимательно посмотрел  в  него  и,  ни черта не поняв,  решил подшутить. Задумался на мгновение и неторопливо стал писать, правдоподобно заглядывая в английский текст: "Что мне делать? Я в смятении, я потерян и  безоружен... Твои глаза, подобные северным озерам, чисты,  невинны  и  порочны в своей будущности.  Это притягивает и пугает. Если я скажу, что люблю тебя - ничего не скажу.  Я очарован, околдован, я болен тобой,  и хочу видеть тебя всегда!  Эти глаза,  это лицо,  бледное, нарочито аскетическое  и  недоступное...
Что может быть выше любви?..  Но я же не люблю тебя!  Я лишь встаю на путь, ведущий к Любви,  которую создал в своем воображении".
- Это все? – подозрительно спросил Лунин. – Странный текст… И так мало…
- Потому что это вольный, литературный перевод. Да не волнуйся, пятерка ребенку обеспечена!
11
Наступил очередной понедельник. Ильин встал в семь часов. Побрился, умылся, причесался. Поставил на газ маленькую сковородку,  накапал подсолнечного масла, взял пару яиц, разбил одно, взял второе и неожиданно услышал раздраженный голос жены:
- А не жирно ли будет?
- Ты что, серьезно?
- Серьезно!  Тебе что, зарплату повысили, или ты пить прекратил?
- Скоро черный хлеб с водой будем жрать,- пробурчал Антон и вернул яйцо в холодильник.
- А ты не знал, что девяносто процентов  России на картошке, да сером хлебе живет, романтик хренов!
Антон Сергеевич быстро проглотил однояйцовую яичницу, хлебнул  жидкого чаю и вышел в сырую мглу. Черные, голые деревья безнадежно выделялись на фоне серого неба. Моросил нескончаемый дождь, и на душе было также серо,  слякотно,  как  на  улицах  с  разбитыми  дорогами, с залитыми водой трамвайными колеями, с облупленными домами.  Казалось, пройдет еще тысяча  лет, и в этом городе ничего не изменится. Так же будет темно, ненастно и мерзко;  будут стоять эти же обшарпанные дома; навстречу будут идти синюшные, пьяные рожи в струпьях, и все так же по кривым, ущербным улицам будут бегать голодные  собаки; и большие рекламные щиты с улыбающимися белозубыми людьми (Минздрав предупреждает: "Ночь твоя - добавь огня!»), грубо подсвеченные,  витрины - запоздалые вестники новой, красивой жизни,  выглядели, как позолоченная сбруя на больной, тощей кляче.
В трамвае воняло прелой одеждой и перегаром, смешанным с дешевым табаком. Среди пассажиров преобладали женщины с суровыми лицами ("Родина-мать зовет!") и мужчины с потухшими глазами, жаждущими похмелиться. Были и студенты, которые беззаботно болтали глупости, время от времени хохотали без видимой причины, вызывая раздражение у злых и подавленных пассажиров. Казалось, весь воздух был пропитан ненавистью, и Антон Сергеевич вспомнил слова  французского драматурга: "К ненависти можно привыкнуть. К любви привыкнуть нельзя". "По-моему француз что-то напутал, - ухмыльнулся про себя Антон. - Как раз к "хорошему" быстро привыкаешь, а вот к ненависти..."

С утра  по телевидению звучала симфоническая музыка. Был траур по погибшим от взрывов жилых домов в Москве.  Исполняли "Реквием"  Моцарта. Дирижировал Владимир Спиваков. В этот день "Реквием"  звучал по - особому, его нельзя было слушать без слез. Ильин смотрел на экран и взгляд невольно фиксировал деланно-серьезные лица мальчишек из хора, их начищенные до блеска ботинки, и Антон Сергеевич представил себе, как после окончания  записи бежали эти мальчики, галдя и толкая друг друга, по  московской, солнечной улице.  
Ильин вышел из дома. Хотелось свежего воздуха, солнца, тепла, и он пошел на набережную. По дороге встретил знакомого журналиста, поздоровался и привычно спросил:
-  Как дела?
Неестественно-бледное лицо болезненно дернулось, и он сдавленно сказал:
-  Моему двухгодовалому внуку ампутировали обе ноги, а дочь в реанимации.
-  Когда это случилось?!  Где?! - спросил потрясенный Антон Сергеевич.
-  В шесть утра позвонили из Москвы. Они жили в доме на Каширке.

Настроение  Ильина редко было хорошим. Все точно сговорились, ежедневно вываливая на него всякую мерзость, начиная с жены, сообщавшей о еженедельных повышениях цен, кончая всеми программами радио и телевидения, соревнующихся в мастерстве изображения чернухи, и когда Антон Сергеевич попал в больницу с перитонитом, то к удивлению обнаружил, что в гнойной палате было  чем-то лучше, чем дома. Здесь не было ни телевизора, ни радио, а газеты если и приносили, то почему-то сугубо эротические, с безобидными голыми задницами и грудями.
В палате с Ильиным лежал маленький моложавый старик с живыми черными глазами, говорящий на хорошем русском языке (мать его была учительницей  литературы). В его сутуловатой фигуре, в манере медленно поворачивать голову и останавливать на объекте внимательный взгляд, чувствовалось странное смешение напускного, старческого комизма и какого-то молодого озорства. Дед тяжело перенес операцию, четверо суток был в реанимации, и выздоровление шло плохо. Его настроение напрямую было связано с самочувствием: когда боли стихали, он был подвижен, весел, рассказывал смешные истории или вспоминал вместе с другим стариком, похожим на исследователя морских глубин Кусто, общих знакомых, начиная с пятидесятых годов; когда же усиливались боли, Семеныч тихонько матерился и восклицал возмущенно: "Да что это за "пердонит" такой!". Каждый день к нему приходила жена. Он капризничал, разговаривал  с ней строгим, начальственным тоном, как с прислугой, и как-то раз очень тихо, думая, что его не услышат, попросил принести нательный крестик.
Серебряный крестик Семеныч носил дня три-четыре. Потом ему стало получше, он его снял и отдал жене. Когда же через два дня боли возобновились, на его шее появился золотой, довольно крупный крест на массивной золотой цепочке, какой носят удачливые  молодые предприниматели. Похоже, крест этот, как и тот, серебряный, был с чужой шеи. Ильин не выдержал   и сказал, что мы вспоминаем Бога, только когда нам плохо. "Слаб человек", - ответил больной атеист и отвернулся к стене.
12
Несмотря на бодрые заявления членов правительства и разных людей с сытыми, холеными лицами, что экономика в России пошла в гору, жизнь для большинства людей в провинции становилась все хуже. И Антон, и Катя работали теперь на двух должностях, чтобы как-то выжить. Было не до собаки. Тина всеми днями болталась на улице, приходя покормиться серым хлебом, вымоченным в остатках щей и жрала жадно, чавкая, как свинья. Она незаметно превратилась в уличную суку с угасающими следами сеттеровой красоты. Когда начиналась течка, со всей округи сбегались кобели, и начиналась собачья свадьба.
Два раза в год Тина приносила по пять-шесть щенков, и Ильин с жалостью и отвращением топил их в большом пластмассовом ведре с крышкой, на которую клал тяжелый силикатный кирпич. Потом он закапывал на пустыре раздувшиеся, окоченевшие тушки кутят и каждый раз напивался.
Иногда, после ужина, часов в одиннадцать Антон Сергеевич ставил на газ чайник, доставал из холодильника колбасу (самую дешевую, напичканную соей, добавками и еще какой-то дрянью) и делал себе бутерброд. Тина подходила вплотную и напряженно смотрела базедовыми, голодными глазами на хозяина. Этот взгляд доводил Ильина до бешенства , и он орал: "Сидеть!!". Игнорируя команду, Тина ложилась, вздыхала тяжко, как старуха-приживалка и клала свою породистую голову на передние лапы, демонстративно отвернув морду от жадно жующего хозяина. "Неужели и я когда-нибудь буду смотреть вот такими же глазами на кусок хлеба с колбасой?" - думал в такие минуты Ильин.

Однажды Ильин зашел в ЦУМ и остолбенел. Он не был здесь полгода. Можно было подумать, что по какому-то волшебству жизнь резко изменилась, и все жители города неожиданно разбогатели. Из отечественных товаров остались только нитки, иголки и резинки для трусов, все остальное было импортным и безумно дорогим.
Ильин подошел к красиво освещенной витрине с наручными часами. Бегло взглянув на нарядные японские часы, он надел очки и нагнулся к нижней стеклянной полочке, где в открытых, обтянутых кожей, футлярах скромно лежали швейцарские часы: "Tissot", "Omega", "Longines", "Rolex". Посмотрев на цену, Антон Сергеевич деловито подумал, что за такие деньги можно было бы значительно улучшить свои жилищные условия и не мучиться всю жизнь без сортира, без ванной, без душа...
И он, как Гантенбайн, представил себя в