Романтик из Урюпинска, или долгая дорога в Рио-де-Жанейро

волгарей, и на душе становилось хорошо. Ильин радовался русской речи, цветущим садам, сплошь покрывающими высокий берег Волги; останавливался перед старыми деревянными домами с резными наличниками, перед крепкими купеческими особняками; подолгу гулял над широкой рекой и  думал: " Как же должно быть тоскуют люди, навсегда уехавшие отсюда!".  И ему казалось, что пройдет пять-десять лет, жизнь наладится, и его семья, его дети, внуки будут жить здесь долго, счастливо. Он живо представлял, как к нему будут приезжать в отпуск друзья из Средней Азии, как они будут восхищаться, завидовать ему и мечтать о переезде в этот город.

Прожив года полтора, немного привыкнув, Ильин сделал для себя неприятное открытие (как он этого раньше не замечал!): здесь, в центре России, на берегах великой Волги, очень плохо говорят по-русски. Намного хуже, чем в далекой Средней Азии. Все больше раздражали его местные штучки вроде "быват",  "глотат",  " яш-шики", и то, что большую часть фразы   занимает беспричинный мат.
Но мало этого!  Выросшие, как грибы после дождя, радиостанции внесли свою лепту в разрушение языка. Круглые сутки в перерывах между исполнением тупой попсы,  псевдотюремных  песен и англоязычного мусора напористо и нагло  звучала залихватски-хамская,  захлебывающаяся речь  абсолютно безграмотных ведущих.
И телевидение не осталось в стороне. Многие дикторы, ведущие, корреспонденты разных каналов или картавили, или шепелявили, или "акали", или  "экали",  или " мэкали".  Это стало для Антона Сергеевича какой-то пыткой!
Как-то раз, он ждал автобус и вынужденно (не заткнешь же уши) слушал орущее из ларька радио. Рев стих, и молодой, бодрый голос произнес: "Александр Максимович Горький(!) как-то сказал, что жизнь дается человеку один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно! И, чтобы вам не было больно, послушайте песню".  Ошарашенный  Ильин огляделся и определил, что никто ничего не заметил.
8
Не надо быть очень наблюдательным человеком, чтобы заметить, - русские, долго жившие в советских республиках, сильно отличаются от русских, живущих в Центральной части России. Антон Сергеевич определил это,  еще живя в Ташкенте.
Он вспомнил, как ездил в командировку по Самаркандской области с журналистом, недавно переехавшим в Узбекистан из Тулы. На одном из предприятий, по завершении работы, как водится, принимающая сторона угощала представителей прессы.  Туляк вел себя безобразно: глушил водку,  не слушая тостов,  всем своим видом демонстрируя, что плевать он хотел на эти тосты, на этих людей, на их восточное гостеприимство. Ильин чуть не сгорел со стыда, встречаясь глазами с директором завода, воспитанным, знающим себе цену человеком, но уже, видимо, привыкшим к подобному поведению "старших  братьев".
Вспомнилась  недавняя передача о Рудольфе Нуриеве. Народная артистка СССР, дама весьма преклонного возраста, его педагог, нараспев (по- старомосковски)  рассказывала о начале балетной карьеры Мастера.  Несколько раз она с деланно-смешливым удивлением произнесла: "Татарчонок какой-то! Татарский мальчишка!". И так она напирала на  "татарчонок", что можно было подумать: представителям этой национальности лучше вообще в балет не соваться! Хватит одного Нуриева!
Антон Сергеевич представил себе реакцию своих соседей - татар,  спокойных, работящих людей, которые могли дать сто очков вперед  многим русским  оболтусам.
"И откуда у нас это  дурацкое  высокомерие?", - с раздражением  думал Ильин. - "Все у нас плохи!  Жиды - хитрые, хохлы - упрямые, чукчи - тупые, азиаты - чурки. Только одни мы, русские -  умные и хорошие! Непонятно только почему чуть ли не во всем мире на нас, как на дикарей смотрят, с опаской; а в некоторых странах открыто ненавидят. Вероятно, дело здесь не только в плохой политической наследственности.  Да о чем говорить, если время от времени с уст политиков, писателей срывается какая-нибудь гадость!  Хоть кто-нибудь,  когда-нибудь поставил себя на место людей, которых они походя оскорбляют? Лезем в судьи, забывая, что мы самая разобщенная нация на земле. Хотя, может где-то в Сибири,  на  Севере,  остались деревни, где русские живут дружно, без этой дикой, ископаемой зависти, которая уже стала  нашей главной национальной чертой?!"
А еще Ильин заметил, что и с юмором в этом городе не все  в порядке. Разве можно сравнить "урюпинцев" с москвичами, ташкентцами,  а тем более с одесситами?!
"Какие-то люди здесь сонные, заторможенные. А если не сонные, то пьяные и агрессивные. Может климат виноват?" - как-то раз подумал Антон Сергеевич и улыбнулся, вспомнив фразу приятеля-художника, побывавшего в Италии: "Отступать некуда - позади Северный Ледовитый Океан".
Ильин не случайно  по юмору ставил на одну доску ташкентцев и одесситов. В Ташкенте до знаменитого землетрясения 1966 года был замечательный район  Кашгарка, в основном  населенный евреями, уехавшими от войны из оккупированных областей. Особенно много было одесситов, которые со своими неподражаемыми хохмами, говором, музыкой, телодвижениями и мимикой прекрасно адаптировались в  многонациональном,  огромном городе,  и если бы не их присутствие, - Ташкент многое бы потерял.  Антон Сергеевич был убежден, и не без оснований,  что главными носителями юмора в нашей стране были и пока остаются евреи.
9
Ильин был в Одессе всего один раз,  восемнадцатилетним  студентом. Для него Одесса с детства была городом-мечтой, городом, из которого, он знал, вышли талантливые писатели, музыканты, артисты,  украсившие советскую культуру.
В свой первый и единственный  приезд Антон смотрел на все с интересом первооткрывателя. Он ходил по Привозу, по Дерибасовской,  по Французскому  бульвару,  вокруг Оперного театра, бродил по территории морского порта, где  вдыхал запахи нагретого солнцем железа, мазута, солярки, гниющего кубинского тростника, похожего на запах дешевого портвейна;  с жадностью вслушивался в одесский говор,  и даже специально подходил с безразличным видом к спорящим людям, в диалогах которых чуть ли ни каждое слово было маленькой парадоксальной жемчужиной.
Тогда он ловил себя на мысли: "Вот бы жить в этом городе!". И тем противней было слушать откровения отцовского друга, у которого был в гостях: "Как же надоели  эти евреи!"
И вот теперь, по прошествии тридцати лет, даже имея возможность, он не поехал бы жить в Одессу, потому что знал: той Одессы уже нет, - она чуть ли не  вся переехала на Брайтон Бич.  И как сидели еврейские старики на Приморском бульваре,  так и сидят, только уже на чужом берегу, который может быть через два-три поколения и станет родным, но никогда не сравнится  с Черноморским берегом, и мир не услышит неподражаемых хохм, для которых не годится язык Шекспира.

Антон женился рано, на третьем курсе, и через год стал отцом. Надо было подрабатывать. Студенческий вариант – разгрузку  вагонов – он отверг с первого же раза. Полдня бригада из четырех человек разгружала  рефрижератор с мороженой рыбой, получили небольшие деньги, все устали, намерзлись, и в конце концов половину денег пропили.
Случайно он узнал, что в каком-то проектном институте  собирают оркестр.  Теперь он благодарил маму, что она частенько стояла с ремнем и говорила "упертому" сынишке, сидящему за пианино: “ Ты будешь играть, негодяй, или нет?!! Я же за тебя марки плачу!” (дело было в Германии).  У Антона уже был опыт работы в школьном вокально-инструментальном ансамбле.  Он по слуху играл и на рояле, и на бас-, и на ритм-гитаре. Одним словом – находка!
Самое смешное, что он оказался единственным гоем в еврейском оркестрике, но с первой же репетиции вписался в ансамбль, потому что  имел абсолютный слух. Руководил  группой худощавый, энергичный, с недоверчивым взглядом Фима Герц.  Все знали, что он в прошлом году закончил консерваторию c красным дипломом, но Фима не ленился время от времени  напоминать об  этом  своим  недипломированным лабухам.
Однажды, перед началом репетиции, пока музыканты расчехляли инструменты, докуривали, Герц сидел за роялем и задумчиво наигрывал грустную еврейскую мелодию.  А надо сказать, Антон был внимательным слушателем. Он мог пропустить мимо ушей  словесную директиву, но музыку слышал хорошо.  Так хорошо, что прогуливаясь по улице и услышав из окна дома любую, даже не знакомую, замысловатую мелодию, мог на спор определить ее тональность и тут же воспроизвести на любом инструменте.
-  Фима,  извини,  пожалуйста, - осторожно прервал игру маэстро Антон. – Мне кажется в четвертом такте лучше будет смотреться «ля чистый», а не "ля – септ"
-  Ты, гой, будешь мне указывать какой аккорд играть! Я консерваторию с красным дипломом закончил!
-  Да играй хоть «си-бемоль»! Мне плевать! – взорвался Антон.
Все повернулись к нему и с интересом уставились: что будет дальше! Тем временем Фима раздраженно стал брать аккорд за аккордом, проверяя предложение Ильина, и… остановился на "чистом ля-миноре"
-  Ди бис аид? – недоверчиво спросил Герц.
-  Да что за привычка у вас у всех! – возмутился Антон. – Как увидите  толкового русского, сразу же в евреи зачисляете!
-  Вот!  Вот! – закричал Фима и, как молодой  Фидель  (только безбородый), стал трясти полусогнутой рукой с клювом - пальцем   в пол.   –  Русский так не скажет!
-  С вами,  клезмерами,  и не этому научишься! – выразительно сказал Ильин. - Так я не понял, мы пришли репетировать  или  будем  выяснять  национальную   принадлежность?

Подруга тещи Вера Николаевна Поченкова, женщина образованная, но высокомерная, была антисемиткой. Каждая не очень русская, а иногда и русская фамилия, носитель которой имел нестандартную внешность, вызывала у Поченковой изнуряющее подозрение. Филолог по образованию, она со знанием дела выискивала мельчайшие признаки в сомнительной фамилии, и дошла до того, что на полном серьезе считала Аллу Пугачеву умело замаскированной еврейкой.
Ильин впервые столкнулся с таким идиотским сочетанием образованности и антисемитизма. Как-то за чаем, Вера Николаевна рассказала, что она родом из глухой алтайской деревни. Полтора десятка ребятишек учились в маленькой деревянной школе.  Всеобщей любимицей была старенькая, из ссыльных, учительница русского языка, сумевшая привить  на всю жизнь любовь к  родному слову. "Неужели эта женщина могла воспитать в детях вместе с любовью к литературе и ненависть к евреям?! - глядя на Поченкову, думал Антон.  - Чушь собачья! В деревнях и евреев-то никогда не было! Скорее всего, "просвещение" произошло позже в каком- нибудь захолустном райцентре, где, возможно, всего было два еврея: провизор и  заведующий продуктовой базой!"
10
Водку Ильин переносил плохо. Утром ныло сердце, подташнивало, болела голова. Приходилось принимать анальгин, корвалол. Все чаще он ловил себя на мысли, что в Ташкенте не пил так часто, а если и пил, то сухие вина,   очень приличные и недорогие. Здесь же сухие вина были ему не по карману, да и пили все только водку, не отягощая себя закуской. Иногда неожиданно всплывало шутливое напутствие приятелей: "Смотри, не спейся там".
 Вскоре редакцию газеты снова закрыли, и Антон Сергеевич во второй