Пост

        Стояли сильные январские морозы. Столбик термометра показывал далеко за минус тридцать градусов. Город-остров Кронштадт, главная морская база Балтийского флота, растворился в густом холодном мареве. Корабли застыли оледеневшими призраками, лишь юркие ледоколы крушили плотный массив льда, расчищали фарватер. Финский залив замерзал, река Нева вливала много пресной воды, и зима приносила проблемы флоту. На горизонте туманной тенью устремился шпилями в тревожное небо Ленинград. Третий год перестройки страна разоружалась, народ дичал от дефицита необходимых продуктов, но балагур-президент всех успокаивал ускорением и кормил гласностью.
        Матрос первого года службы Алексей Маркс нес караул, охраняя минно-торпедный склад. Весь Кронштадт был заполнен военными арсеналами, в каждом учебном отряде или воинском подразделении хранились боеприпасы. 
        Дежурный по части, капитан второго ранга Пасюта, строил команду, спрашивал знание устава, сам проверял боевое оружие. Пронзительными глазами всматривался в лица бойцов, искал непорядки в обмундировании. Все было отлично. В караул заступали только проверенные надежные матросы, обязательно комсомольцы. Все были отличниками боевой и политической подготовки, имели безупречную биографию, полностью одобряли решения коммунистической партии.
        Постояли на резком колючем ветру, выслушали последние инструкции, заступили на пост. Согласно уставу Караульной службы из-за морозов стояли по одному часу. Пасюта предупреждал о возможности диверсионных инцидентов, пугал лазутчиками, призывал к тщательной бдительности. Алексей – тертый калач, в карауле семнадцатый раз. Ничего никогда не случалось, и не помнил никто, чтобы что-то произошло здесь, в центре военно-морской базы. Да и кому нужны старые списанные торпеды и глубинные бомбы?
        Темная ночь растворяла в себе блеск далеких, мерцающих в невообразимой дали, загадочных звезд. Сбоку повисло желтое лицо луны, освещая призрачным светом промерзший город. Алексей брел по очищенной от снега короткой дорожке, – десять метров туда, десять обратно. Часто прятался в будку, прислонялся к полосатым столбам. Нес службу.
        Одетый в огромный тулуп и белые валенки, крепко завязав тесемки шапки-треуха, повесив на грудь автомат и размахивая руками в тройных однопалых рукавицах, всеми силами пытался согреться. Хотелось, чтобы скорее закончилась смена, ворваться в натопленное караульное помещение, выпить горячего чая и завалиться спать. 
        Леха включил маленький радиоприемник, зажатый между ухом и шапкой, чуть добавил громкости. Передавали «полевую почту Юности». Сладенький голос пел о Вологде, назойливый мотив заполнял рассудок. Пели о любимой и палисаде. «Гнатюк, что ли?..» – пронеслось. – Чтоб ему провалиться! – Леха страдал. Но других песен не передавали и он смирился. Было тихо, легкий морозный ветерок мел поземкой, завывал между забором и складом. Мутная быстрая тень метнулась прочь. Алексей сразу насторожился. Услышал душераздирающий кошачий крик, успокоился. 
        – И мороз им нипочем, – вздохнул облегченно. 
        «Вот же склад, – мысли текли вяло. – Куда столько оружия наделали, всю Землю взорвать собираются? Хотя говорили, будто одного такого склада хватит, чтобы отправить весь Кронштадт в преисподнюю. А сколько их здесь? Ну, зачем все это? Был бы сейчас дома, зажигал с друзьями. Девчонки знакомые остались. Он здесь, а там веселятся, мечтают о будущем, влюбляются. А у меня какое будущее? Служить еще почти три года, с ума можно сойти за это время!»
        Леха вспомнил сборный пункт в родном городе. Находился он там больше месяца. Постоянно убегал домой, гулял с друзьями, все не мог навеселиться. Но снова возвращался, узнавал, что его команда давно ушла, получал выговор от военкома, пару дней был там, опять смывался. Служить не хотелось, но понимал, что деваться некуда. Пытался попасть на два года, писал рапорта, просил отправить его служить в Афганистан, выполнять интернациональный долг. Ничто не помогало, никуда его не брали. Отчаявшись, уговорил офицера стройбата, купил две бутылки водки. Тот взял, обещал помочь, но не смог. Все это уже так надоело, что приняв изрядное количество портвейна, наутро мучаясь с жестокого похмелья, услышал, как выкрикивают его фамилию и откликнулся на зов. Не заметил, как оказался в самолете.
 
        По прибытии в часть на него тут же обратил внимание старший лейтенант Задирака, замполит роты, нервный молодой офицер с тонким интеллигентным лицом. Временами по его телу пробегали малозаметные судороги, он кривился лицом, закидывал в рот какие-то пилюли и был склонен к падучей. Видимо Маркс привлек его своей редкой фамилией. Дедушка Арнольд назвал сына, Лехиного отца, Карлом. Видно далеко в будущее смотрел дед, умный человек. Обрусевший немец, предки которого при царе осваивали Поволжье. Затем усатый черт сослал всех немцев, кто не погиб на войне, в Сибирь, а там уже они пустили корни, перемешались и спокойно жили и работали во славу социализма. 
        Старший лейтенант заманил Маркса в свой кабинет, стал выпытывать о политических взглядах, убеждая себя в чем-то. Леха вспомнил, как на гражданке работал в заводской газете собственным корреспондентом, показал удостоверение. Сказал, что открывал рубрику «Партия и молодежь», писал острые критические статьи. Сам главный редактор вручал ему почетную грамоту и переходящий вымпел «Лучший журналист месяца».  
        Задирака обрадовался страшно. Тело забила мелкая судорога, он с уважением смотрел на Алексея. Маркс некстати вспомнил о падучей, сильно оробел…  
        – А откуда фамилия такая? Псевдоним?  
        – Что вы! – пришлось рассказать биографию.
        Замполит взял его под свое покровительство. Утром, когда друзья вместо зарядки прятались в забытых гальюнах и получали наряды вне очереди, Алексей спокойно сидел в теплом кабинете, писал доклады о политической обстановке в стране и мире, шуршал подшивками газет, вел конспекты политзанятий. Мало того, замполит освободил его от нарядов и работ, разрешал пить с ним чай, готовить стенгазету. 
        Вскоре Леху подключили к оформлению Ленинской комнаты. Выделили помощника - матроса Ёлкина, человека, имевшего дикий неопрятный вид. Он был неразговорчивым, но вполне послушным, хотя его приходилось постоянно контролировать. С горем пополам оформили комнату, выпустили юбилейную стенгазету. 
        Старлей хвалил Маркса, тепло отзывался о нем замполиту части и особисту. К Новому году стараниями этих офицеров ему было присвоено следующее воинское звание «старший матрос». Леха гордился, прошло всего два месяца, а он уже командир. Старослужащие, старшины с ним не связывались, частенько просили его помочь при сдаче экзаменов по политической подготовке, подкармливали мармеладом. Леха никогда не отказывал и вскоре прослыл мировым парнем.
        Командир роты майор Войтюк смотрел с удивлением, угрожающе шевеля рыжими тараканьими усами. Он боялся Задираку и был вполне вежлив с Марксом, хотя жутко материл матросов. Леха никогда не слышал таких замысловатых ругательств, на всякий случай старался не попадаться командиру на глаза.
 
        И вот начались караулы. Заступать в них его направил замполит, обещая, что совсем скоро Алексей станет старшиной второй статьи, и до конца службы будет прикреплен к типографии, где начальник дядя Володя, добрейшей души человек, товарищ Задираки. Они часто заходили к нему, тот угощал их конфетами, говорил, что ему нужен надежный помощник. 
 Лехе нравилось расположение старших товарищей. К празднику 23 февраля обещали повышение, а пока он нес службу, охраняя этот треклятый склад.
 
        Три дня назад был в увольнении. Зашел в редакцию газеты «Советский моряк». Главный редактор, капитан-лейтенант Бенедиктов, встретил приветливо, ему звонил Задирака. У того были обширные связи, к нему относились с уважением и, как показалось Алексею, побаивались. Леха чувствовал поддержку замполита и ощущал себя очень уверенно.
 Бенедиктов угостил рюмкой дорогого французского коньяка. С удовольствием выпили, закусили апельсиновой долькой. Капитан-лейтенант понравился Марксу. Он был шатен среднего роста, плечистый и подтянутый. Огромная нижняя челюсть вызывающе выдавалась вперед, но доверчивые глаза смотрели детски наивно. Хотелось рассказать все, что знаешь, таким он был внимательным и обходительным. 
        Поговорили о жизни, пошутили, посмеялись. Бенедиктов сразу выписал новое журналистское удостоверение, поздравил. Сказал, что в штате у него пять человек, все мичмана и молодые офицеры. Был один матрос, но демобилизовался, и теперь информации о настроениях в низах недостаточно. Поэтому Алексей появился вовремя. Предложил писать репортажи на любую свободную тему, обещал помочь с увольнениями в город. Леха вышел из редакции окрыленным. Все складывалось…
 
        На обратном пути заглянул в госпиталь к Ёлкину. Купил ему свежую сайку с маком. Однажды тот подошел с таинственным видом, показал коробочку с медными опилками. посоветовал посыпать ими кусок хлеба и съесть. И обязательно запить сладким горячим чаем. Объяснил, что таким способом хочет вызвать у себя язву желудка, чтобы комиссоваться по здоровью. Лехе предложил это, как другу, по секрету. Маркс вежливо отказался. Ёлкин с недоумением пожал плечами, вытащил из кармана грязный кусок серого мятого хлеба, обильно посыпал его медью и запихнул в рот. Налил кипятка в кружку, сыпанул сахара. Опилки громко хрустели на кривых желтых зубах. Ёлкин недовольно морщился и говорил, что лучше сейчас пострадать, чем мучиться три года. 
        Как ни странно, язву он так и не заработал. Зато во время приборки уколол себе чем-то безымянный палец. Тот стал гноиться, опухать. Знающие люди говорили, что у него панариций. Старшины советовали парить палец в моче. Ёлкин пытался заниматься самолечением, но ничто не помогло, отек только увеличивался. Он испугался, бросился в санчасть. Оттуда его увезли в морской госпиталь.
        Ёлкин явился с забинтованной рукой, висевшей на перевязи. В синем больничном халате он напоминал измученного инопланетянина с разбившегося марсолета. Глаза его безумно вращались, он был чем-то подавлен, в лице угадывался страх. Мгновенно проглотил принесенную сайку, с горечью поведал о произошедших с ним неприятностях.
        Как только беднягу привезли и прооперировали, его тут же взяла в оборот старшая сестра госпиталя. Сорокасемилетняя, могутная, почти двухметровая, с ногами сорок восьмого размера, с вызывающим суеверный трепет тяжелым лошадиным лицом, она втолкнула больного в реанимацию, стиснула в объятиях, жарко зашептала: 
        – Ну, давай же, морячок, давай!.. 
        Ёлкину показалось, будто у него треснула грудная клетка, стало нечем дышать, он дико вскрикнул от ужаса, обреченно забился в крепких тисках, теряя сознание. Ее это только раззадорило. Привычным движением стянула с него штаны, плотоядно застонала и начала выделывать с ним такое, о чем и подумать стыдно. У Ёлкина никогда никого не было, девушки пугались, сторонились его, а здесь