основного строения.
Итак, тихий час настал. Никого в коридоре по идее быть не должно было. Начальник лагеря соблюдал и чтил ритуал.
Андрюша, Сережа и Борька вынырнули в прямоугольное замкнутое пространство, и Сережа опрокинул на пол банки с заранее подготовленным содержимым.
Борька попятился и сел в угол. «Он не вырубится? Нашему эксперименту это не помешает?» - спросил Андрюша. Сережа ничего не ответил.
Борька вдруг увидел огромного шершня и огромную стрекозу. Они носились туда-сюда по залу, похожему на обычный спортивный школьный, но охотились, похоже, не за ним, а друг за другом.
Продолжалось это достаточно долго, и Борька вдруг стал понимать, что за шершнем стоит некий совершенно отличающийся от привычного мир, проникнуть в который в принципе можно... . Но сам этот шершень! Абсолютно непреодолимая преграда. «А куда, собственно, подевались Андрюша и Сережа? Друзья, называется! Свалили».
Стрекоза металась. Шершень пытался ее поймать. И неожиданно Боря, внимательно посмотрев на этих двух персонажей, что-то для себя определил – пока еще не сформулированное, как намек – но ясное и несомненное, как три копейки.
Он закрыл глаза, потом снова открыл. Перед ни предстал Андрюша Елисеев – такой же длинный, как он и всегда был – но парящий горизонтально на небольшом расстоянии от пола. Над спиной его бултыхались обрубки крылышек, а из груди близко-близко друг от друга и почти возле самой шеи торчало шесть тонких волосатых изогнутых назад ножек. Это был Андрюша Елисеев, но одновременно это была и стрекоза.
На мгновение зафиксировавшись в поле Борькиного внимания, «Андрюша» рванул в сторону, а за ним – теперь уже молниеносно узнанный – щелкнув чудовищными жвалами, как будто для утренника переодевшийся в костюм шершня - Сережа Вздрючковец.
Загнав наконец стрекозу-Андрюшу в угол и не дав ему улизнуть, шершень-Сережа оторвал бедняге один фрагмент крыла, затем другой и отшвырнул их в сторону. После этого он еще больше сблизился, поломал жертве несколько ножек, которыми она оборонялась, и вцепился жвалами в туловище.
Округлившимися глазами Боря смотрел на эту сцену, и вдруг в его разуме, как будто помимо его воли и усилий, промелькнуло: «А Страж-то занят. Проход в Иной Мир открыт».
Мгновенно Боря вскочил и ринулся через весь коридор, огибая по дуге дерущихся особей.
Он ворвался в дверь, которая раньше была дверью комнаты директора, а теперь единственная из всех оказалась подсвеченной изнутри каким-то голубоватым светом.
Ворвался и остановился на пороге. На обеденном столе посередине ее, где, видимо, директор имел обыкновение принимать пищу, лежала на спине (он не сразу ее узнал)... Женя Ушибина.
И была она при этом абсолютно голая. Пиписка непроизвольно зашевелилась в штанах у Бори. Но это было еще не все, что он увидел. Сверху Жени – лицом к ней, поместив свою волосатую задницу между ее раздвинутых ног, лежал никто иной, как сам Альберт Моисеевич и ритмично при этом двигал своей жопой вверх и вниз.
В штанах Борьки вообще начался бунт, но тут директор повернул свое покрасневшее лицо в его сторону. Последнее еще больше побагровело, глаза налились кровью и он слез ногами на пол. Сделал это с некоторым трудом, как будто что-то откуда-то при этом вытаскивал, и хрипло произнес: «Ш-што?!».
Видимо, все другие слова из его сознания в этот момент выпали. Он шагнул по направлению к Борьке, и тот изумился совершенно нереальным размерам его пиписки. Она была чуть ли не до колен, и на головке не было кожаного покрывала, какое, как знал Борька, было у всех мальчиков, в том числе и у него самого. И привести свою пиписку в такое состояние, как она сейчас находилась у Альберта Моисеевича, называлось «залупить».
Боря попятился в коридор, упал на пол и начал быстро-быстро задом отползать к выходу из здания, чтоб можно было убежать.
Альберт Моисеевич в ореоле смертельного негодования появился на пороге своей комнаты, как Нерон в главной роли играемого им спектакля (Боря увлекался историей Древнего Рима), с тем лишь отличием, что на императоре наверняка бы была одежда.
Что-то затрепыхалось в этот момент у его ног. Это делала свои последние шаги по Земле стрекоза. Альберт Моисеевич, недолго думая, раздавил ее пяткой.
Борька дополз, ударился больно затылком об входную дверь, вскочил, открыл ее и был таков.
Бежал он в сторону стройки в поселке Хузнаево. Стройки, продолжающейся уже лет двадцать и за это время с мертвой точки практически не сдвинувшейся. Правда, пара этажей намечавшегося грандиозного здания в виде сочетания голых вертикальных и горизонтальных железобетонных элементов стояло. Но самое главное, вокруг были хаотично разбросаны чуть ли не сотни плит, не успевших улечься в конструкцию. И вывалены они были по площадке без всякого разума и расчета, как будто тот, кто их привез, стремился побыстрей завершить свою постылую работу и отправиться бухать.
Многие из этих плит шатались, и нахождение там было не безопасным. Но ведь не будь пионер пионером, если бы каждый не стремился перепрыгнуть с одной неустойчивой стопки плит на другую, а потом забраться в «здание» и исследовать его подвал, где согласно лагерным байкам обитала нечистая сила.
Борька все прибавлял и прибавлял ходу, зная, где можно по-настоящему спрятаться и куда никто из этих говнюков взрослых рисковать своей жопой не полезет.
Но ему казалось, что за ним кто-то бежит. Он слышал шаги. Оборачиваться было нельзя, на это были бы потрачены драгоценные мгновения. Прибежав, он наконец повернулся. Сзади никого не было.
«Кто ж это? Альберт Моисеевич? Босяком? Вряд ли,» - он влез в знакомую полость между раскоряченными плитами и затаился.
Следующим его осознанным воспоминанием было обеспокоенное лицо мамы и слова человека в белом халате: «Где ж так отравился? Кто ему дал такую гадость?».
Затем опять на фоне мамы появился страшноватый человечек, и мама сказала, что это из милиции. Он спрашивал про Сережу Вздрючковца и Андрюшу Елисеева. Боря честно сказал, что выпил тогда у них с тумбочки «тархун» из бутылки. Но вкус был в общем-то похожий, и он никакого подвоха не заподозрил. Обо всем, что проиходило позже, он милиционеру не рассказал. Тот поверил, все записал и ушел. Мама, глядя в глаза сына, поняла, что он или врет, или не договаривает, но промолчала.
Потом выяснилось, что страшные вещи произошли в тот день в лагере. Помимо того, что чуть ли не смертельно отравился Борька, исчез бесследно Сережа Вздрючковец. Но родители его почему-то не беспокоились и не горевали, как будто знали, где находится сын, или более того, зачем-то сами его прятали.
Но самое жуткое случилось с Андрюшей Елисеевым. Его нашли мертвым. На той самой стройке. На него свалилась плита и придавила.
И кроме того, что у него были переломаны все кости, еще и оказались вырваны и исчезли все органы из брюшной полости. Следователи написали в своем отчете, что эта была работа бездомных собак.
Лагерь еще какое-то время продолжал существовать, пока шло следствие. Туда даже заезжали новые смены. Но вдруг пошла новая напасть. То ли крысы, то ли какие-то другие существа начали осуществлять постоянные нападения на его обитателей. У одного мальчика кто-то ночью оторвал мочку уха, у девочки срезали кожу с руки вместе с клочком мяса, и наутро вся ее постель была в крови.
Альберт Моисеевич проводил дознание, но кроме рассказов об огромном шершне, который может пожрать и человека, ничего вразумительного от детского контингента не услышал.
Он был крайне зол. Его карьере грозил серьезный абзац. И он заподозрил, что здесь каким-то образом замешана эта пиздюшка Женя Ушибина. При помощи своих агентов из детской девичьей бригады он установил за ней наблюдение. Но они не обнаружили ничего предосудительного, кроме, разве что, того, что ее насиловали практически все парни из Хузнаево.
Альберт Моисеевич в некоторой степени успокоился. Думал, как списать все случившееся на Хузнаевскую шоблу, которая совратила малолеток на употребление гадости.
Но однажды, отбухав с Председателем Хузнаево, он весело возвращался в свой барак, надеясь сейчас плюхнуться, и чтобы до десяти утра его никто не беспокоил. Он открыл ключом свою комнату и увидел лежащую спиной на столе голую Женю Ушибину. Она повернула к нему лицо и произнесла: «Ух ты!». В этот момент в ее раздвинутую промежность непонятно откуда взявшийся сел огромный шершень и начал что-то там копошиться. Размером он был с прилично откормленного кота. Альберт Моисеевич упал назад, и после этого его госпитализировали. А затем привлекли к уголовной ответственности в связи с гибелью, отравлением и исчезновением детей из лагеря.
Не давал покоя навязчивый образ Жени Ушибиной и выздоравливающему пионеру Борьке Михайлову. Как только он закрывал глаза, сразу видел ее абсолютно без одежды то бродящей по лагерю, то, вместо медсестры, заворачивающей к нему в палату и ставящей на столик необходимые лекарства, то в какой-то неопознанной им комнате ложащейся на стол и задорно раздвигающей ноги.
