Монгол

спазмы сдавили легкие.
- Что руки такие холодные? Рано стареешь, мать, - попытался пошутить.
- Заболела я… Немного… Ты прости меня, Игнат, - прошептала Антонина. – Мерзну я… Все внутри словно льдом покрылось. Ты ешь… Я тоже съем немного.
Она попробовала жевать мягкий хлеб, но поперхнулась. Игнат принес ей еще воды. Поднял повыше подушку под головой, поднес к губам Антонины кружку, подставив свою широкую ладонь лодочкой.
- Ты лежи, лежи. Не надо вставать.
Антонина жадно пила дрожащими губами. По ее щекам стекали слезы, падали в алюминиевую кружку с водой.
- Спасибо, родной. Я полежу. Я устала немного. – Антонина повернула голову к стене, она стеснялась своей беспомощности, своей слабости. Она стеснялась своих слез.
Игнат еще долго сидел на краю кровати, низко опустив кудрявую голову с пустой кружкой в руке, прислушиваясь к дыханию спящей жены.

*   *   *

Глава 6

В субботу вечером к шести «Монгол» пришел к церковной сторожке, служившей теперь сторожам колхозного хлебного амбара. Церковь разрушили еще в двадцатые годы. Игнат помнил, как они с Захаром Зверевым босоногими пацанятами бегали смотреть, как важные мужики в коротких кожаных куртках, перепоясанные ремнями сбрасывали колокола со звонницы. Колокола, падая на землю, звенели. Каждый своим голосом: большие глухо и протяжно, маленькие звонко и жалобно: «Бум – Бом! Бим – Бам!»
Сельские жители собрались недалеко на пригорке. Кто-то даже хлопал в ладоши от увиденного. Старушки вытирали слезы кончиками платков. Но, высказать свое возмущение, открыто, не решился никто. Потом церковь долго стояла пустая, с заколоченными досками крест накрест дверями. Без крестов и куполов сиротливо смотрела на Сторожевое пустыми окнами звонниц. Когда стали создавать первые колхозы, нашли применение и бесхозной церкви. В помещениях под звонницей сделали сельский клуб, а в большом главном зале колхозный амбар.

*   *   *

Дверь в сторожку была прикрыта, но не на большой висячий замок, а просто на палочку. Сквозь завешанное небольшое оконце прорывались красные блики огня от топившейся печки – буржуйки. «Монгол» толкнул плечом дверь, вошел. В сторожке тепло. Приятно пахнет горячими дровами, запахом смолы и домашнего уюта. Игнат постоял несколько минут и вышел на улицу. В десятке метров чернел силуэт церкви. Где-то на крыше хлопал оторванный лист железа.
Сегодня с обеда подул юго-западный ветер, по небу лениво поползли тяжелые снежные тучи, мороз ослаб, и сейчас в воздухе перепархивали первые снежинки. Когда почти полная луна появилась из-за туч, снежинки весело играли и искрились в ее холодном матовом свете словно живые. Тишина. «Монгол» прислонился плечом к сторожке. Задумался. Антонина не встает уже третий день. Правда, сегодня утром ей будто полегчало. Она даже съела немного оставшегося хлеба и пол картофелины.
Игнат сварил вчера целую свеклу и пять из тридцати оставшихся картофелин, припрятанных женой на «черный день». А потом? Что будет потом? Неужели будет еще хуже? Откуда ждать помощь? Кто привезет хлеб?
Игнат вздрогнул. Заскрипел снег, встревоженный чьими-то шагами. По «прыгающей» походке он узнал в темноте председателя, подходившего к сторожке.
- Здорово, Игнат.
На плече Зверева ружье, которое он по-военному придерживал впереди за ремень. Зашли в сторожку. Захар зажег фонарь «летучая мышь», стоявший на столе. Положил ружье на топчан, сбитый из досок, застеленный рогожей.
- Принимай под охрану объект, Игнат Михайлович.
Зверев вынул связку с тремя большими ключами, положил на стол рядом с фонарем. Вынул пачку папирос, взял себе, протянул пачку «Монголу».
- Присядь Игнат. Закури. Разговор есть.
Председатель был серьезен, словно чем-то озабочен. Игнат взял папиросу, закурил. С войны он не курил папирос, только самосад. Папиросный дым синей пеленой застелил тесную сторожку. Молча, сидели, курили. Первый заговорил председатель.
- Ключи видишь? – он головой указал на связку на столе.
- Вижу.
- Большой от замка на дверях, средний от дверей закрома. Ты знаешь, работал в амбаре.
- Знаю.
- Ночью, после двух, откроешь, зайдешь. Насыплешь мешок. Аккуратно, смотри ни одного зерна не урони. Все закроешь. Принесешь к моему дому. Со двора будка осталась от собаки, положишь мешок туда, прикроешь рогожей, она в будке лежит. Ключи тоже повесишь справа, внутри гвоздь торчит.
Председатель встал, докурив папиросу. Окурок выбросил в ведро с помоями, и уже выходя из сторожки, остановился в дверях и, держась за ручку, добавил:
- Смотри «Монгол». Ты меня не видел, и разговора этого у нас никогда не было. Попадешься, отвечай сам, а сделаешь все, как я сказал, завтра ночью придешь ко мне за своей долей. Мешок на топчане, под рогожей, - и вышел из сторожки прыгающей походкой.
Игнат остался один в прокуренной сторожке. Он машинально свернул самокрутку. Раскурил, делая большие обжигающие горло затяжки. Ключи лежали на столе.
- Мы здесь! Мы твое спасение! – словно говорили они.
Томительно потянулось время. Игнат много раз выходил из сторожки, совершал обход вокруг церкви. Тишина. Ни одного человека не увидел, не услышал ни одного голоса. На дверях «клуба» висел большой замок. Уже несколько месяцев с самой осени «клуб» не работает. Не до веселья было молодежи села Строжевое. «Монгол» с ружьем на плече до боли в кисти сжимал холодный окованный железом приклад. Ветер совсем затих. Снежинки все чаще и чаще сыпались из нависших косматых туч, повисая на ветвях деревьев, накрывая их белым покрывалом. Где-то робко и глухо пропел петух. Сколько их осталось на все село? Игнат посмотрел на часы. Час. Еще ждать час. Хотя председатель условно сказал в два часа, но Игнат принял его слова, как приказ, как руководство к действию. Он в который раз подошел к замку на дверях, достал ключ, вставил, повернул. Замок, в который раз за эту ночь с легким скрежетом открылся. Игнат почему-то боялся, что замок замерзнет, не откроется и станет на пути к спасению семьи. Наверное, только эти мысли были у него в голове. О том, что он совершает тяжкое по тем временам преступление, когда за горсть украденного зерна давали десять лет, даже не слушая оправданий, не беря во внимание причины, побудившие совершить кражу. Хотя причина у всех была одна: о ней знали все и прокурор, и судья, и подсудимый – ГОЛОД. Игнат зашел в сторожку, насильно съел остывшую, почерневшую картошку и кусок ржаного хлеба, оставленного Зверевым: паек за работу. Запил  водой. От волнения есть совсем не хотелось, но ему нужны силы, нести тяжелый мешок. Чем больше унесет он зерна, тем дольше будет спасение для его семьи. «Монгол» вынул из-под рогожи совсем новый прочный мешок с пришитыми к краям завязками…

*   *   *

Все прошло даже лучше, чем хотел Игнат. Он насыпал полный мешок. Ружье, чтобы облегчить ношу, он оставил в сторожке. Отнес мешок в собачью будку во дворе дома Зверева, повесил ключи на гвоздь. Когда он возвращался в сторожку, повалил густой снег. Просто шапки. Белые, пушистые. Снег не переставал до самого утра, засыпая следы. Может, ангел-хранитель пожалел Игната, совершившего воровство?
Утром пришел Иван Носов. Игнат сдал ему ружье. Вдвоем они обошли вокруг церкви, празднично окутанной белой пеленой снега. Покурив с Иваном на дорогу в сторожке, «Монгол» пошел домой. Зверев после ночного дежурства разрешил ему до обеда отдыхать.

*   *   *

Совсем расцвело, когда Игнат вошел в свой дом. В доме еще тепло, видно дети топили печку, они спали, обнявшись на широкой кровати, укрывшись его тулупом.
Антонина лежала на полу рядом с кроватью, подобрав под себя, словно ребенок, ноги. Жизнь уже уходила из ее тела. Она смотрела на подбежавшего Игната чужими стеклянными глазами, и прошептала только синеющими холодными губами всего два слова:
- Дети… Прости…
За что просила она прощения? Что отдала самое дорогое – жизнь, оставляя свои кусочки ему и детям? Так и застыла вина на ее  лице, что отдала всю себя любви к семье.
Игнат обнял холодное костенеющее тело жены и зарыдал, как в детстве всхлипывая и давясь слезами.
- Тонечка! Счастье мое! Солнце мое! Не уберег я тебя, не сохранил. Зачем мне теперь жить одному!?
Проснулись и заплакали дети.
Два дня Игнат жил, словно во сне, плохо сознавая, что происходит? Зачем? Пришли соседки. Антонину обмыли, надели новую одежду. Ее почти не осталось в сундуке. Жена тайком от него отнесла кому-то, обменяла за еду, самое ценное, что у нее было. Куда? Кому? Она не сможет это сказать никогда. Да и какая разница! Сосед Сухановых, Антип, сколотил гроб из горбыля, оторванного от погреба. Похоронили Антонину на второй день.

*   *   *

Вечером «Монгол», оставил детей у соседки Евдокии Зайцевой, пошел к председателю. Пустота, страшная пустота в душе! Зачем жить? Для чего? Только одно останавливало Игната, заставляло цепляться за жизнь – дети. Кому они нужны? Кто покормит, обогреет их? Задумавшись, он не заметил, как пришел к дому Зверева. Постучал в окно. Захар открыл быстро, словно ждал его прихода сейчас, вечером.
- Здорово Игнат. Слышал твое горе. Прими соболезнование. Но живым жить, мертвым – царство небесное, если есть оно – это царство… Чем мог колхоз помог. Я тебе две ковриги хлеба и полведра картошки насыпал. Тебе все принесли?
- Принесли…
- Не обессудь. Чем смогли…
Захар открыл дверь в сени, собираясь уходить.
- А хлеб?! – сердце Игната сжалось. – Моя доля?!
- Ты о чем говоришь, «Монгол»? Какой хлеб? Какая доля? – Захар увидев, что Игнат сделал шаг в его сторону, выхватил из-за пояса небольшой топор. – Не дури, парень! Хочешь в Сибири сгнить? Иди по-хорошему домой, пока я в район не позвонил. Я проверить тебя хотел. Зерно в амбаре давно. Иди и помни, кому обязан.
Захар зашел в дом, с шумом закрыл железный засов. Плохо осознавая происходящее, «Монгол» побрел домой. Его душили слезы. Слезы утраты самого близкого, родного человека. Слезы подлого обмана. Зверев его просто использовал. Куда идти? Кто поможет?
Игнат несколько раз останавливался, даже делал несколько шагов назад. Но какая-то невидимая сила направляла его домой, к детям. Их с Антониной детям. Она, умирая, дала ему последний наказ, прошептав холодеющими губами, самое дорогое для нее слово: «Дети». Теплый, нежный ветерок ласково перебирал черные кудри на голове «Монгола». Шапку он нес в руках. Когда он ее снял, зачем? Сегодня, когда хоронили Антонину ярко светило солнце, на соломенных крышах домов таяли сосульки, с шумом падая и разбиваясь об землю. В голых зарослях ивняка, на берегах прудов горланили прилетавшие грачи. Природа брала свое! Пришла весна! Пусть еще робко, несмело ступая по промерзшей за долгие месяцы лютой зимы земле. Пришла весна…

*   *   *

А через месяц, когда солнце уже грело по-летнему, и земля оживала, просыпалась, будто торопясь наверстывала, отстав от календаря, упущенное время, умерла Маняша…
Девчушка, оставшись за хозяйку, всячески старалась помогать отцу в доме, и где-то простыла. Она бредила, металась в жару, все звала: «Мама! Мамочка!» - тянула худенькие ручки, хватала за лицо, заросшее черной бородой, плачущего над ней Игната.
Через три дня ее забрала безжалостная страшная старуха – смерть. Она умерла под утро, шепча: «мама» с улыбкой на исхудавшем личике. Может, ее чистая, детская душа попала в