1.14. Пленение бравого солдата Швейка

Николай Кромов, мурлыча про автомат, шинель и каску, вёл своих солдат на Карлсбад. «Карловы Вары, конечно, но «Даёшь, Карлсбад!» - звонче. - Швейки-то вообще зовут город «Карлови-Вари», - играли шутовские настроения.
- Карловы Вары, куда ни шло, но «Карлови», - передёрнуло Обуха, когда определилось направление главного удара, скомандовали: стать живым щитом на танках. Попутная колонна подобрала «обезлошадивших» бойцов, отставших от частей.
- Лучше уж штык в землю, западло нам штурмовать город с кукольным названием, - согласился, устраиваясь на броне, Чумаченко, томимый ожиданием бехеровки. - Упьёмся тамошним ликёром.
- Бехеровка - абсент, - занудно просветил Четвёртый.
- Может, дамочки не разбежались с водопоя, не ведая, что война началася, - мечтанул Чумаченко.
- Наркотизированные бехеровкой бюветницы, понятно, податливее, - подмигнул Кромов.
- То-то обрадуются новым гуннам в вони дикой водки, - бросил Четвёртый.
Здешние целебные воды Кромов, будучи ещё Колькой, пивал, правда, у немцев, когда отец выбирался в один из ихних «Бадов». Ната на эти «променажи», как определял полковник, не ездила, а сына Иван не стеснялся. Подгуляв, офицеры отодвигали в сторону покладистых гэдээровских пограничников и вламывались в соседнюю братскую страну. Возвращались, после пива и дородных чешек, прикладываясь к плоским зелёным бутылям. Фрицы деланно восхищались. Отец тогда вспоминал, что прошёлся по этим местам в 45-ом, когда ещё немцы жили. А теперь сам Николай прёт на Карлсбад.
Кромов молчал, рассуждая-вспоминая: «Как-никак, а заграница, пусть подсоветская. Неясно с географией. Все указатели разбиты, сбиты, замазаны. Впрочем, бронеходы знают дорогу».
Танкисты были злы. Они входили из Венгрии по населённым мадьярами землям Словакии. В колонну летели камни, бутылки с мочой, банки с дерьмом, а то и бензином. И венгерским частям во втором эшелоне досталось сполна. Экипажи, рассказывая, посмеивались, но сейчас норовили поддеть придорожный павильончик. Боевые машины шли по раздолбанному шоссе пьяными зигзагами. Пальнули в какую-то каланчу.
«Снайпера сбили», - понял Обух.
Николаю же виделся 56-ой год: «Осаждённый мятежниками форт у венгерского городка Шараш, а на Дунае - мониторы Мичманка. Их пушки враз укоротили все окрестные вертикали. Горящие джипы с телами сербов, густая пыль с едким моторным перегаром стальной конницы маршала Конева».
«Ты Будапешт помнишь!», - взывала, глотнув водки, мать, когда он, ещё штатским, упёрся, что чехов надо бы оставить в покое.
Война была ещё не пуганной, не обстрелянной. Чумаченко молча блаженствовал, подложив под ягодицы скатку, любуясь собой в грядущих боях: «Отобьём у фрицев, обозы, гульнём с маркитантками. Бундесвер-то пока себя не проявил, знай, грозит Триэсэрии со страниц советских же газет. Но и мозголомный агитпроп послужит русской литературе».
Чумаченко творил, если не встревали начальнички. Сейчас он сочинял поэму о штурме Карлсбада и его погребов. Решил начать по-шекспировски резко: «Чумная чернь чернит честнейших».
По обочинам - остовы машин, раздавленных устремившимися к буржуазным рубежам броневыми армадами, сброшенные металлоломом на обочину: «Татры», «Трабанты», «Волги», крестьянские тракторишки.
«Как экипажи внутри терпят? - ужаснулся Чумаченко, переполненный пивом. - Им-то наверху - жёстко и тряско, но одной рукой - за железяку, а второй можно ширинку расстегнуть, - возвышенно подумал. - Вот, автомат мешает и писать, и писать», - скаламбурил.
В солдаты Чумаченко пошёл, чтобы не скиснуть в армии. «Два года - не двадцать пять», - взвесил, покидая военное училище. Поступил, уважив отца, мечтавшего о династии. Полковник от штрафников и герой Союза Петр Чумаченко-старший, боевой товарищ нынешнего генерала Ивана Кромова, ржал над воениздатовской лажей про собственные подвиги, но традиции чтил.
Обух молчал, помня о долге перед гордой державой, не смешивая её грехи со своими провалами. Прикидывал, как довести сброд, сколоченный в маршевый взвод, до родной части, сдать на руки отцам-командирам. «Ни чехи, ни словаки, как их, кстати, различать-то, не стреляют из придорожных канав, - отметил. - Немцы, судя по всему, покуда не решились пустить наглый бундесвер дорогами марта 39-го года», - констатировал знаток советской исторической истерии.
Обух мечтал пройтись и по собственной стране левым маршем, ибо русская революция зашла в тупик. «Кремлёвских мудаков пора прошерстить, погубят ведь социализм», - сделал зарубку на памяти.
«Зря в СССР не преподают в школах языки попутно освобождённых народов? - подумал Чумаченко. - Придётся, как Маяковский, учиться читать по вывескам». Но они были заклеены похабными плакатами, начертанными шаржированной кириллицей.
«Таковы наши подневольные союзники», - скривился Четвёртый, молчавший, чтобы не проболтаться. Но его звонкие мысли тренированный стукач, вмиг вычленил бы их из грохота грозной брони. «Везёт, - думал Четвёртый, - от Карлсбада до Запада всего ничего». В городке, где грохнулся БТР, а их посадили на танки, солдат-интеллигент, увидев пивные бутылки с фарфоровыми пробками на пружинках, едва не прослезился: «Германия - за холмом?».
Дезертировать он решил, как только в Карпатах закончилась Евразия и въехали в Европу. «Не место в стране дурацких советов нормальному человеку», - осточертел Четвёртый от принудительной любви к родине. В Мюнхене и улизнёт. - Ребята-то приличные подобрались, но большевизированные, - определил компанию. - Попутчиков не будет».
На других танках висела разномастная солдатня. У Кромова выходил взвод с гаком. «Только это - укрощённые кулаками и сурьёзым словом чурки и колхознички, - понимал случайный командир. - Деревня после вздрючки стала послушно-глупой, а азиаты - тупо-покорными».
«Впрочем, швейки со времён Яна Жижки и Яна Гуса не воевали. Второй-то Ян лишь причитал: «O, sancta simplicitas!», когда против Рима проповедовал, когда на костре жгли. Словом, гуситы по кюветам не залегли, немецкая армия ещё - в казармах, а в Карлсбаде он пополнит батальон и станет как все.
«Сложно тебе будет в армии, Николай, - напутствовал отец, - нет необходимого каждому солдату, да и офицеру, элемента здорового идиотизма».
Сын подмигнул генералу: «Хочешь сказать, что кретинизм начальника множится на дурость исполнителя?».
«Запомни, - неожиданно продолжил отец, - как только полыхнёт серьёзная война, открывается, что солдат не учили стрелять».
«Он просчитал Чехословакию», - понял сейчас Николай.
«Пражская весна» превращена в пульный и пыльный август советскими танками. На одном из них молча сидели Кромов, Четвёртый, Обух и Чумаченко - за рёвом боевых машин всё равно ни хрена не слышно. Но все жили насыщенной духовной жизнью на броне.
О судьбах и своей судьбе с алогичными вывертами размышлял Кромов.
«Как солдат отступающей армии я молю о весенней распутице. Отказали Адаму от рая, и грехи не отпущены», - сложил Чумаченко военный лиризм, но не стал записывать. Не ко времени, они успешно наступают.
«Мы давим вёрсты по Чехословакии, - ликовал Обух. - Отстоим её и докатимся до Рейна. «It's a long way to Tipperary», - мурлыкал про себя. - Кто-нибудь, когда-нибудь добрёл до этой чёртовой Типперери? Он-то доберётся, став генералом, в таких погонах на руках донесут. Типперери - Мюнхен, - решил, - а пока наша Троя - Карлсбад!».
«We shall overcome», - молча твердил Четвёртый. В душе звучали и другие песни протеста. «Ему бы - в Париж минувшей весной, поддержать Латинский квартал», - вздохнул. Проректор, когда отчисляли из института, хвастался, что лично был знаком с Камю и Сартром».
«Автомобили, по которым прошлись танки, словно огромные раздавленные насекомые», - изловчился всё же записать Чумаченко. «Кафкианские штучки», - подумал литератор. Журнал с «Превращением» он спёр из библиотеки училища, но в поход не взял: «Не чешский же писатель». Прихватил книгу про Швейка. Чумаченко сам понял, что погонят усмирять Европу: «Хорошо бы том сохранить с пулевой отметиной. Он, как комсомольский билет, которого, правда, лишили, спасёт в бою».
Но ни Гашеки, ни Кафки, ни, тем более, швейки, не бросались под танки, обвязавшись гранатами.
«Поход, конечно, и швейковский, и кафкианский», - думал в унисон Четвёртый. Он подстроил ловко. От своих отстал не самоволкой-дезертиром, а по приказу, и, невзначай, влез на танк, идущий к границе с западным миром. «Моих политически и морально разложившихся родителей, конечно, попутают и подраконят, - вздохнул, - но отстанут. Дед-академик ещё в чести и силе».
Четвёртый был уверен, что Советы не остановятся. Или немцы, ошалев от финта с вторжением в Швейкцарию, выступят навстречу.
Они родились ещё при Сталине. «Под пятой и путом культа страдали», - афоризмил Чумаченко. Все четверо были революционерами, но - по-разному. Кромов хотел понять и простить народ, Чумаченко - слиться с ним, Обух - исправить, а Четвёртый вознамерился освободить русский народ… от себя. Что делать с чехами и словаками, они не знали.
Кромов вспомнил казус при призыве. Новобранцы грянули: «Тут мать моя давай рыдать, а мне, ведь, вовсе наплевать, куда, куда меня пошлют». Наперекор заорал: «Иду, себе, играю автоматом, как просто быть солдатом, солдатом».
- Вам - туда, - ткнул танкист направо, - нам - прямо на Запад.
«Мне душно в этой науке и зябко в этой стране», - страдал Четвёртый, спускаясь с танка.
«Мне тесно в этой армии», - считал Обух.
«Мне скучно в этой литературе», - гонорился Чумаченко.
Кромов принимал страну как данность: «Мы вообще попали не в ту эпоху».
Это поколение, на нормальных хлебах, подняло средний рост мужчин в стране. Про акселерацию не знали, тянулись сами.
Свела их святая традиция армейского мордобоя. Даже Обух озадачился, вступив в казарму: «О штрафбате-дисбате речь не шла».
- Да и мне таким не грозили, - удивился Чумаченко.
- Надо ставить порядок, - признал Обух.
- Знамо дело, - воодушевился Чумаченко.
Разжалованные курсанты первым взглядом выхватили друг друга из массы шпаны разного достоинства, чурок и деревенщины.
- Волоховское десантное, - гордо отрекомендовался Обух.
- Кремлёвское караульное, - потупившись, признался Чумаченко. - За что изъяли? - поинтересовался.
- За рьяность в службе.
- Уж очень хотелось стать офицером, верным народу и даже Родине? - не без иронии уточнил Чумаченко.
- Так точно! - отрапортовал Обух. Он подстрелил, стоя на посту, сверхсрочника, повадившегося красть доски с гарнизонной стройки, предупредил, но тот тырил. Было по уставу, испугало начальство, аж резинки галстуков в шею врезались, упёртое обуховское: «Такие армию разлагают, а нам воевать пора». Да и происхождение у курсанта сомнительное: «Пока в строю, так незаметно, но чуть что…».
А сверхсрочника комиссовали, чтоб не позорил часть простреленной жопой.
- Я пошёл в солдаты ради воли, - сообщил Чумаченко.
- Но разжаловали-то за дело? - прикинул Обух.
- Так точно! - в тон новому другу раскололся Чумаченко. Его хохмочки переиначивались однокашниками в доносы. Бил по мордасам, а они строчили.
«Хоть мы и наоборот, расклада это не меняет, - поняли. - Стоим против