1.14. Пленение бравого солдата Швейка

всех».
Кромов выделил из расхристанной солдатской смеси в лежалых гимнастёрках и галифе не по росту этих двух парней. У того, что с раскосыми глазами, на плотном теле, как влитая сидела ладная форма. Второй, с умно-русским лицом и сугубо цивильный, облачён в шитое на него обмундирование. Плотный парень искал компанию, сухопарый держался, вроде бы, сам по себе.
«Утверждаться в армии надо сразу и с кулаками, - понял Николай ещё в учебке, которую звали «уебкой». «Лагерь строго режима со спортивным уклоном», - было сказано. Прошлое Кромова горело в командирах: «Если б не сын генерала!..». Сержантом стать не успел. Застоявшаяся армия нацелилась на Европу, солдат расшвыривали по сменным ротам. Так Николай попал в сборку второсортных, где нравы, почти как в зоне. «Кто из дисбатов, те - смирные», - объяснили ему.
- За что из училища попёрли? - донесся до Николая голос Петьки Чумаченко.
- Я с вами, господа юнкера, - шагнул к ним Кромов.
- Сам-то? - спросил скуластый.
- Студент бывший. Вольнопёр по-старому.
Чумаченко подмигнул: «Три мушкетёра есть, нужен четвёртый, нужен д'Артаньян?!».
- Не д'Артаньян, но четвёртым буду, - стал рядом тот самый со строгим лицом. - Водку пить с одной бутылки, четвёртый, - лишний, для драки он - в самый раз.
Этих ребят он приметил сразу. Двое уже вместе, третий, от которого разило чувством собственного достоинства, пока в сторонке. Но сойдутся. И, когда раздалось от Обуха: «Втроём мы их не проломим…»
- Берите четвёртым, - хоть я из другой роты, да, и из другого мира, - огорошил.
- Из какого? - насторожился Обух.
- Раз так, будешь просто Четвёртым, без д'Артаньяна, - замял Чумаченко.
«Штурмовая группа, - подумал Николай. - Два обормота, я и Петька, два праведника, внедрились в солдатню на равных для хорошей стенки на стенку, без неё армейской дружбы не складывается». Городские мальчики эпохи культуризма.
- Бьём всех, - распорядился Обух.
- И прибалтов? - спросил Четвёртый.
- Чем они хуже?
- А деревню? - поинтересовался Чумаченко.
- Негоже их оставлять небитыми.
- Всех так всех, - согласился Кромов.
В первом зале сборного пункта у одной стенки сидела на корточках деревня, у другой - азиаты уткнули лица в колени скрещенных ног, у третьей стояли прибалты, а скамьи по центру захватила шпана, которую из других помещений вытеснили солидарные землячества - западные украинцы и кавказцы-мусульмане. Шпана хрипела под гитару: «Война начнётся, нас на Запад в вагонах тесных повезут, а после первой атомной атаки…».
- Кадеты, юнкера? - объявился перед компанией парень-верховод. - Не уважаем мы офицерское семя, интеллигенцию ёдраную, - уточнил и саданул Обуха. Удар хулигана - оскорбительный, но бессмысленный. Но блатарь восхитился собой и попал под ответный кулак.
- Так победим, говаривал Ленин, - хрюкнул Обух, обрушив врага на пол.
Дрались не в кровь, не в боль, а чтобы вырубить противника. Пропахали шпану, пугнули чурок и деревню.
- Эти покои наши, - констатировал Четвёртый.
- Расширяем территорию, - призвал Чумаченко.
- Эй, щироблакитные! - крикнул Кромов.
- Бандеровцы подколодные, - прорычал Обух.
Землячество с Галичины всех звало «москалями», а себя «руськими».
Четвёртый работал спокойно, Чумаченко с вывертами, ему и досталось больше других, Кромов знал, куда и как бить. Обух - великий рукобоец России, сминая очередного противника, приговаривал: «Врёшь, не возьмёшь, плетью обуха не перешибёшь!»
- Кончились западёнки, - вытер пот, когда бросаться на кулаки стало некому.
- Вот вам, парубки, русский бой удалый, наш рукопашный бой, - подытожил Чумаченко.
- Запомните, мы - москвичи, а не москали, - вежливо изрёк Четвёртый.
- Москва - столица всех народов и это мы в вас вколотим, - держал речь Кромов.
С кавказьём справились шутя. Прибалты, часть колхозничков, некоторые хохлы, сообразившие, что они малороссы, приняли сторону компании.
Кромов с Чумаченко наконец-то обнялись. Обух хлопал их по плечам. Четвёртый стоял в стороне, не мешая разговору после победы.
- Меня сразу не узнал, что ли? - возмутился Петька.
- Ты возник вовремя, - хохотнул Кромов.
- Мы с Колькой Дальний Восток от Берии освобождали, - объяснил друзьям Чумаченко.
- И впрямь - генеральский сынок? - спросил Обух у Кромова.
- Ты будешь генералом, - ответил Николай, уверенный, что Обух - тот самый «Бух-бух» с плаца тюрьмы в Далике, а с Четвёртым они резвились детьми в транссибирском экспрессе.
Все были не настоящими москвичами. Кромов числился за Высоткой на Воробёвых, то бишь, Ленинских горах. Четвёртый - из подмосковного городка за следовой полосой, где учился и вместе с родителями двигал науку. Правда, прописан был у деда, на Ходынке. Обух - тоже из Подмосковья, посёлка, прилепившегося к кольцевой. Чумаченко дорастал в столице, не мня себя коренным.
Драка в казарме могла стать самой заметной вехой в военной судьбе Кромова, но ревизионисты не вняли отеческому слову Кремля.
...На броню танка бывший студент университета Николай Кромов попал прямиком с Комсомольского проспекта Москвы. Забрили лихо.
Апрельским днём Николай вышел с друзьями из стекляшки. Обычная пивнушка во всём её великолепии и непотребстве, но с официантами, наценкой и не чрезмерно толпучая. У входа висел «указ», мол, депутаты, герои Союза и Труда, а также участники отечественной и гражданской войны, обслуживаются вне очереди. Они заскочили ради пива, но и по надобности. Чешкаверка с непосредственностью иностранки объявила, что ей приспичило.
- Чё-эк, где даме посикать можно? - вальяжно поинтересовался Володька Трепасто.
В России принципиально не строят пивных баров с туалетами, что и растолковал половой.
- А как насчёт тех, кто с дореволюционным партийным стажем? - нагло нажал Трепасто.
- Учите другие народы жить, а самим клозетов не хватает, - бросила лозунг Чешкаверка.
Человека из ресторана осадил напарник, в котором компания увидела «студента ВГИКа», тёршегося у университетских и прочих школяров. Выскочил «хозяин» заведения, по шепотку «кинорежиссёра», уважил посетителей, проводив в комнатки на задах. Здесь студентам МГИМО, точнее «мимо», подавали чешское пиво, и туалет имелся.
«Зайдёшь в трактир - сидит шпион, зайдёшь в сортир - сидит шпион», - мурлыкала Чешкаверка куплеты с полуподпольных подмостков. Она спала с обоими, по очереди или вперемежку, но Кромова в естественных потребностях стеснялась, а Володьку - нет. «И не зайдёшь - известно кардиналу», - подпевал Трепасто, когда парочка под ручку выходила из ретирадного места.
Москва умела читать и даже слышать между строк. Незатейливые стишки ввели в большую политику слово «сортир», «mot» простонародья, русских деревень, предместий и рабочих окраин, где издревле резали, не смущаясь: «sotir» - на дворе и вся недолга».
«Наши исконные нужники, как ни зови, всё неприлично», - шутил Трепасто.
- Рачков'с, извините, нет, - сказал половой.
- А самим закуски не хватает, - вновь завелась Чешкаверка, будучи шлюшкой политизированной.
- Имеется и на закуску, и на девок, - поставил подругу на место Трепасто, метнув на стол купюры.
Чешкаверка была дочерью одного из подхватных идеологов «Пражской весны». Референт папаши помогал Володьке с курсовой по идеям Отто Шика. Так и возникла Вера. Партийные дети разных народов быстро находят друг друга. Отец в год её рождения свято чтил СССР. Отсюда и имя. И своё, вроде бы, и русское также, но и вера в социализм. Девица с лукавым именем выросла макиавеллевской. Её самоё опустили в Москве до клички «Чешкаверка». «Истинная Пистида», - обзывали по-гречески. Связь у троицы была вполне духовной, когда в промежутках между телесным и вовсе плотским, те есть, между застольем и сексом, говорят о стране и мире. Выявился грех ревизионизма, Шик стал еретиком, хуже Бухарина, а студентка угодила в белочешки.
Шли к Усачёвке, где обитали в съёмной квартире. Тепасто-старший прислал из Кармазы машину с материалами и бригадой, которая и оборудовала жильё отпрыску. «Предок охренел», - признал сам Володька.
Справа тянулись Хамовнические казармы, слева красовался Шефский дом, приют писателей России. Подкатил армейский джип, выскочившие из него солдатики скрутили парней, запихнули в машину. Сцену заснял хваткий литератор, догуливавший в одном из кабинетов Шефского дома.
Николай давно понял: «Что-то задумано по его поводу».
«Все отцы мира мечтают родить своего сына второй раз, чтобы наверняка сделать из него человека», - сказал генералу.
«Для тебя и такого не всё потеряно», - согласился тот.
Когда же парня стали выгонять из университета, генерал вспомнил всё: «Зимний лес с телами погони на снегу, Кольку с Натой в строю чекистских заложников, усеянную трупами Ивань, кровь и пепел Будапешта».
«Хрен вам, оппортунисты-ревизионисты», - матернулся, позвонил Илье Тепасто, и они организовали изъятие сыновей из опасной компании.
«Судьба России не есть судьба её народов», - понял Николай изречение Степана Орлеца, познакомившись с Обухом. Тот стоял с девицей у памятника Ленину. Шпанёнок бросил снежком в монумент. Обух без слов врезал. Подскочила кодла. Это была первая битва патриота за идеалы социализма. Милиция отпустила без проволочек - ясно, что девушку защищал. Сам драчун молчал: о столь интимном не болтают.
«Родословная моя им не нравится», - ворчал Обух, когда не хотели брать документы в училище. - Я - идеальный русский - половина коренной крови, половина - татарской, а третья половина, чёрт знает какой.
Главной достопримечательностью посёлка был отец Обуха, отдыхавший после пьянки под собственным памятником, поставленным как дважды Герою - Союза и Социалистического труда. Он лихо отвоевал, ударно восстанавливал, но в командировке женился на крымской татарке. Трудягу не тронули, но и работу стоящую не доверяли. Запил. Раз спустил ордена Ленина, прилагавшиеся к звёздам. Обух отбил награды. Когда отца заносило в Москву, милиция обычно забирала его на улице Обуха, нынешнем Воронцовом Поле.
Рьяный солдат сейчас перечитывал «Партизанскую войну» Гевары: «Мы отомстим ревизионистам за товарища Че». Когда узрел, против кого поход, изрёк по-сталински: «Крах социал-предателей».
- Обух, - отреагировал Четвёртый, - если в России сложится революционная ситуация, мы тебя гуманно изолируем.
«Я себя под Лениным чищу», - пытался воплотить в жизнь мечту Маяковского нынешний интеллигент на манёврах, оказавшийся в Швамбрании после беседы с вождём. Поддали с приятелем, который на беду жил окнами на Старую площадь, погоревали о России и пошли жаловаться. Из-за ёлочек Мавзолея выскочили Санта-Клаусы.
«Посоветоваться с Лениным - диссиденты и психушка, распить бутылочку на ступеньках - хулиганы и 15 суток. Выбирайте?», - пугали ребят.
Мавзолей в те годы воспринимался, прежде всего, как очередь, самая длинная из советских очередей, пока не прижали народ водкой. Наверное, и обошлось бы. Но, как назло, другие студенты штурмовали в тот день Великую китайскую стену вокруг посольства гегемонистов, что нахально расположилось между общагой университета и любимой пивной на Потылихе. Уйти в Поднебесную не успели. «Ребятки, - сказали люди с богатырской заставы, - окажись вы на территории, никто бы и никогда бы не узнал, куда сгинули».
Китаёзскому посольству отомстили в марте 69-го, когда Москва грудью