Сумеречная зона

кто-то там стреляет рядом с тобой.
— Я слышал. Это выхлоп. Пацаны возились с мотоциклом прямо у меня под окнами.
— Тебе что, трудно жопу поднять? Или ты не можешь?

— Могу.
— Ну, так выйди и посмотри. Перезвони.
— Обязательно.
— Ты кому-нибудь говоришь правду, Воронцов? — спросила Илона.
— Зачем? Она никому не нужна.
— И тебе?
— И мне, и тебе, и ей, — Воронцов кивнул на девчонку, сидевшую, уткнувшись в банку со «Спрайтом». — Если бы ты знала правду обо мне, Илона, ты бы перестала со мной целоваться.
— Ты плохо знаешь женщин, Воронцов.
— И мужчин. Никто ни о ком ничего не знает, кроме той лжи, которую придумывает для себя и для других. Я устал лгать. Но устать лгать — это значит устать жить. Кому мы лжем, когда ведем постоянный внутренний диалог? Замолчи и ты умрешь. Я вынужден лгать даже самому себе, чтобы не пустить себе пулю в лоб.
— У тебя с головой не все в порядке, Воронцов.
— Кому есть дело до моей головы?
— Змее, — вдруг едва слышно произнесла девочка.
— Что? — опешил Воронцов.
— Мне есть, — чуть громче повторила девочка, затем отставила свою банку, подошла к Воронцову и легко поцеловала его в висок.
— Ну, вот, — кивнула Илона. — Я же говорила.
Совершенно обалдевший Воронцов положил ладонь девочке на спину.
— Как ты себя чувствуешь?
— Я хочу спать. Можно я пойду?
— Конечно, конечно, — растерянно заторопился Воронцов.
Когда она ушла, они с Илоной посмотрели друг другу в глаза, — после этого уже не могло быть и речи о том, чтобы забрать девочку из дому.



Глава 21.
Башня рухнула, больше не было обитателя башни, другое существо выбиралось из-под обломков самого себя, двойная змея в муках меняла кожу.
Оно корчилось, голое, под неподвижным взглядом желтоглазой суки и неподвижным взглядом ангела с кокаиновыми глазами, размазывая по полу собственную кровь, оно хватало клыками себя за плечи и пятнало их ядовитой слюной, но не издавало ни звука, кричать было запрещено — говорил Голос. «Ты ослушался дважды. Я даю наслаждение, и я даю страдание. Возьми пилу». Существо беззвучно распахивало рот, и выкатывало слепые глаза, но рука его нашла пилу, или рука ангела вложила пилу в его руку. «Отрежь то, что осталось, — произнес Голос, — или будешь мучаться вечно».
Голый, на каменном полу, за железными стенами собственного ада, раздвинул ноги. Его мошонка была разорвана пулей надвое. Одно яичко вывалилось и осталось в кровавой тряпке джинсов, второе висело на тонкой, белесой нити, среди лохмотьев морщинистой кожи. «Режь», — сказал Голос. Ангел-помощник накрыл рукой член, чтобы уберечь его от зубьев пилы. Голый ударил. Остатки того, что делало его человеческим существом мужского пола, упали на пол.
Голова Воронцова невыносимо болела. Он кривил душой, когда говорил Илоне о пяти-семи ударах, на самом деле их было немеряно, плюс тяжелая черепно-мозговая травма от ружейного приклада. Этот удар по затылку почти доконал его, он держался при Илоне, как мог, но теперь лежал пластом, не в состоянии, не то, что пошевелить головой, но и двинуть глазами, он не мог подняться и налить себе стакан джину, хотя и знал, что это не поможет.
Девочка за стенкой не спала и не хотела спать. Она хотела остаться в этом доме, зная, что это единственное место на Земле, где она кому-то нужна, и именно здесь она и была нужна более всего. Она знала, что здесь и сейчас столкнулись две силы, неизмеримо более древние, чем сама Земля, и более ужасные, чем Смерть, она не умела объективировать это знание даже для самой себя и не могла рассказать об этом Воронцову, но знала, что умный, сильный и опытный сыщик Воронцов — пыль под ногами этих сил и погибнет без ее помощи. Она знала, что они могут погибнуть и вдвоем, но это не слишком волновало ее, она не очень хорошо представляла себе разницу между жизнью и смертью, она недостаточно глубоко вросла в жизнь, чтобы бояться смерти. Она знала, что без Воронцова, который был Домом сам по себе, она погибнет сама по себе — в канаве или в психиатрической больнице, где ужас, боль и тупые иглы, рвущие вены. Она знала, что ее прошлое — на кончиках ее пальцев, но пальцы не хотят помнить прошлое и стряхивают его прочь. Она была очень странной девушкой-подростком, балансирующей на грани зрелости, там, где она существовала, не было никакой нормы, все было текучим, лунным, и она свободно проходила там, где другие люди бились лбом в статичные декорации своей жизни. Она чувствовала, что Воронцов живет в сумерках пыльных декораций, построенных им самим, и страдает, и бьется о них своей бедной головой, но как она могла ему это объяснить? Она ничего не могла, умея делать такие вещи, о которых другие люди читали в сказках, она была нераспечатанным сосудом силы, подлинной Лампой Алладина, которую Воронцов, не понимая этого, согрел своим прикосновением. Бедный, старый, глупый Воронцов, был почти всемогущим рядом с ней, и он лежал рядом с ней, за стенкой, страдая от боли и не умея дотянуться до стакана водки. Но лампа уже вспыхнула, независимо от желания дающего или принимающего свет, и бедная, старая, лысая голова успокоилась на подушке, успокоился лоб, распустились морщины, только осталась горькая складка у рта.
Кто дает наслаждение и страдание? Кто зажигает лампы в ночи? Кто смотрит из тьмы на человеческий хоровод, эфемерный, как танец бабочек? Нет ответа, только лунный свет, только холодные звезды и тишина без конца. Где он будет в это время суток, он сам этого не знал. А это значило, что его вели до места атаки. Чтобы осуществить такое сопровождение, нужно было иметь точку отсчета. Если на него не напали на выходе или на входе в дом, значит, не знали адреса, значит, такой точкой отсчета был райотдел или опорный пункт, его приняли там, сопровождали во всех передвижениях по городу и атаковали в удобном месте.
Воронцов не сомневался, что нападение связано с его активностью в зоне. Это не мог быть грабеж, здесь был не Рим и не Париж, никто не грабил здесь с мотоциклов. Никто не шарил по его карманам, его быстро обезоружили и попытались обездвижить. Зачем? Мысль о похищении в голову Воронцову не пришла. Поколебавшись, он отмел мысль о мести, он никогда не делал ни больше, ни меньше положенного, чтобы упрятать человека за решетку, и если бы за это мстили, его давно уже не было бы в живых. Но теперь ситуация резко изменилась — Воронцов не нашел пятен крови на асфальте, но сильно подозревал, что зацепил одного из нападавших, и зацепил крепко, если тот выронил пистолет и не произвел ответного выстрела. Если он жив, то, возможно, считает, что выстрел остался за ним. Воронцов никогда не смог бы доказать, что ранил или убил человека из нелегального оружия, защищая свою жизнь, — этому не было свидетелей. Он знал сколько угодно случаев, когда грабитель в суде оказывался невинно потерпевшим, а жертва — опасным преступником. Поэтому меры безопасности, по необходимости, должны были оставаться приватными, без привлечения конторы. Так уж получалось, что это дело, начавшееся частным образом, должно было так и закончиться — между ним и мотоциклистом.
Допив кофе, Воронцов разыскал в кладовке короткоствольный дробовик, зарядил его, выложил на стол в кухне и дал инструкции девочке.
— На звонки не отвечай. К окнам не подходи. Никому не открывай — никого нет дома. Если кто-то будет ломиться, сразу стреляй из этой штуки, в окно, в дверь, куда попало. Просто сдвинь предохранитель и нажми на курки.
После этого, тщательно проверяясь, он вывел автомобиль за ворота и поехал на работу.
Первое, что сделал Воронцов, отсидев рутинную оперативку, это обзвонил дежурные части всех райотделов и навел справки об огнестрельных ранениях за сутки. Таковых оказалось несколько, но обстоятельства были известны и уже расследовались. Он не стал звонить в больницы, понимая, что если оттуда не сообщили в милицию, то и ему ничего не скажут. Разумеется, раненый мог обратиться к любому из нескольких тысяч легально и нелегально практикующих частных хирургов, но искать концы в этой сфере было делом, совершенно бесперспективным. Звонить к «труповозам» он также не стал, не без оснований полагая, что если мотоциклист умер, то было кому позаботиться о его теле. А вот в автоинспекцию он прозвонил, но за прошедшие сутки происшествий с мотоциклами зафиксировано не было. В ОПД ничего интересного он не нашел и «убойщики» не сообщили ему ничего нового по убийству в зоне. Он преодолел большое искушение связаться с Риккертом, чтобы поблагодарить того за дебильность, — он не имел бы времени для выстрела, если бы Риккерт, забавляясь, не загнал патрон в патронник и не забыл про него, в критической ситуации Воронцов нажал на курок вслепую, и пистолет выстрелил, но если бы ему пришлось передергивать затвор, он мог бы и не успеть.
Осуществив все стандартные ходы и не сделав лишних, Воронцов извлек из ящика своего стола иссыхавшую там меж лежачих бумажек «галуазину», затянулся горьким французским дымом и обвел взглядом убогое помещение.
Это был десятый или двенадцатый кабинет в его жизни, но что-то подсказывало ему, что этот кабинет жизни будет последним, сформированное психологическое пространство заканчивалось, и скоро он выйдет отсюда навсегда.
Воронцов понимал, что самым разумным было бы взять отпуск и, прихватив девчонку, урвать отсюда подальше, чтобы пересидеть судьбу в безопасном месте. Он давно уже мог бы уйти на пенсию и сидеть дома па кухне перед бутылкой водки, спокойно дожидаясь инфаркта. Но в жизненном пространстве Воронцова не было безопасных мест, он знал, что носит свою судьбу с собой, и что самое опасное место для него — он сам. Разум, опыт и здравый смысл были здесь совершенно не при чем, они существовали отдельно, никак не пересекаясь с линией судьбы, и были так же бесполезны, как багаж для человека, падающего с крыши небоскреба.
Он знал, что обречен идти и штурмовать железобетонный бункер «Плюса», как человек, падающий с крыши, обречен удариться о землю, потому что судьба с кривыми зубьями обитала там. Там сидел бледный паук, к которому тянулись нити от тройного убийства в зоне и от проишествия в квартале, бледное лицо человека из снов наложилось в сознании Воронцова на бледное лицо человека, бегущего по «улице красных фонарей», и паутина вспыхнула. Он понял, что слишком долго подставлялся, беспечно снуя по нитям паутины, под паучьим взглядом, теперь нельзя было ждать, пока паук залижет раны и нанесет следующий удар, надо было пойти и добить его в его логове.



Глава 23.
Воронцов отправился в путь, как в последний, оставив в сейфе запечатанный конверт с детальным описанием своих маршрутов, но зубастая и кривая судьба в очередной раз усмехнулась над ним — белозубой улыбкой девушки.
Умереть красиво — это счастье, даруемое Богом, можно готовиться к этому важному событию всю жизнь и быть застигнутым врасплох, со спущенными штанами. Воронцов был готов ко всему, но не к тому, что увидел в «Плюсе» — судьба ждала, когда он потеряет крепость колен и присядет на корточки.
Девушка вышла, распахнув дверь офиса, с кастрюлей в руках, вылила варево в собачью миску и улыбаясь, направилась навстречу застигнутому врасплох Воронцову, который как раз пробирался мимо ворот к своей дырке.
— Здравствуйте, — первой