Как я улучшал показатели...

швейковского командира: Вы меня ещё не знаете!.. Но вы меня узнаете!.. Наплачетесь вы у меня!
- Из-звини-и-ите! Но что же там не так-то? Там ведь только информация!
- А эпиграф ты свой читал?
- Так он вроде не запрещённый, вот и на кассетах иногда продают…
-Да?! А ты знаешь, что этот... этот... ну, в парткоме меня спросил?
- Не-е-ет…
- А если они, говорит, про Родину песни будут петь - они им что, тоже безразличны?!
- Так нет же у нас песен про родину!
- Вот! И я ему, дурак, так же сказал. И вообще чуть строгача с занесением не схлопотал.
 „Как так нет про Родину?!“ Бе-бе-бе...   И … ещё полчаса лекцию о напряжённой международной обстановке впитывал, да о внешних и, главное, внутренних врагах! Так что, парень, о концерте пока забудь. - Он поднялся из-за стола, в задумчивости сделал круг по кабинету и подошёл ко мне вплотную. Поковыряв ухоженным ногтем пуговицу на моём пиджаке, будто счищая с неё что-то прочно прилипшее, он доверительным тоном продолжил:
- И вообще, не светись пока, ладно? Я про тебя не сказал, пожалел тебя, дурня, но и ты пока сам на рожон не лезь. А то и мне по новой за тебя влетит.
… Но, видимо, хорёк наш на этом не успокоился и про меня таки прознал.
Хвать, а меня и наказать никак нельзя. Недотумкали, получается, наши отцы-основатели. Промашку дали. Беспартийного студента, оказывается, приструнить нечем. Нету у них методов против беспартийных студентов. Не-ту!
Можно отчислить за неуспеваемость... Да! Но для этого нужна, как минимум, неуспеваемость. Можно, вроде как, за аморалку... Тоже да! Но тогда хотя бы самый простенький протокол из милиции нужен. Не-е-е, ну вы несправедливы к советским властям: такие мелочи они не фабриковали. Нашли, тоже мне, диссидента! Буковский, бля, с гитарой!
Вот и кумекаю я, что неспроста ко мне юный соплеменник нашего хорька в коридоре подвалил. Решили меня принять, чтоб в узде держать. В общей упряжке, значит. C комсомольцем-то всё проще гораздо. И милиция никакая не нужна. Раз - выговор, два - строгий, три - с занесением. А там и исключить нахрен выродка можно. А уже исключение из рядов ВЛКСМ - это автоматическое отчисление из института. И - здравствуй, армия! Вот такая занимательная казуистика.

 
Эпизод третий (полёт нормальный)

 
Но тогда я даже и не задумывался об этаких хитросплетениях. Я просто проиграл словесную баталию этому хлыщу с „дипломатом“. Да и ладно, думаю, не девственности, в конце концов, лишают, а всего-то значок на грудь прицепят. Снял потом дома и забыл, как дурной сон. Если честно, то я и в школе бы ещё вступил, как все. Мы же в таком возрасте вообще глупые и податливые, как пластилин. Все в пионеры - и я в пионеры. Ура! Все в комсомол - и я в комсомол. Троекратное ура!
Хотел. Честно. А мне Устав ВЛКСМ в руки - учи! Читаю. Вспоминаю - ничего в голове не задержалось. Ещё раз читаю - тот же результат. Ну не могу я бессмысленную информацию усваивать - мозг противится! А наизусть, как „Отче наш“ - попробуй-ка! Он чуть не с „Евгения Онегина“ толщиной. Но „Онегин“ хоть с рифмами, а устав - со сплошной  белибердой в прозе.
Про один только демократический централизм удалось понять. Это, если без наворотов, по-простому, примерно так: Я начальник, ты - дурак. И чем выше он начальник, тем больше ты дурак. Теоретически, говорят, начальника, даже самого высокого, можно всем миром переизбрать. Но попробуй подступись - там всё схвачено. Хотя это объяснять вам уже не надо: нынче хоть и почил уже комсомол, а выбор всё тот же - никакой.
 Попробовал на шару - вдруг проскочит? Не проскочило. Иди, говорят, ещё поучи.
Да пошли вы в задницу! Я, говорю, пойду на гитаре „имровиз“ поучу, а устав свой вы давайте туда же, в задницу, засуньте. И не вступил.
Потом в другую школу перешёл. Там тоже говорят: попробуй ещё раз - вдруг уже дорос и даже созрел. Пробую ещё раз - нет, не дорос. Так и пришлось дальше несознательным элементом жить. А вот теперь этот наш секретарь недоделанный привязался.
Ну, я вздохнул тяжело, и перечитал устав. Ничего не изменилось. Ладно, думаю, группу пройду, а дальше видно будет.
Там ведь порядок какой, если кто забыл: сперва собираешь кучу рекомендаций. Почти как сейчас на кредит, но только не от поручителей и прочих разных  гарантов, а исключительно от коммунистов. Можно и комсомольцев, но их нужно больше. Впрочем, есть и спасительный вариант, которым все пользуются: рекомендацию тебе даёт собственная студенческая группа. Она же и комсомольская. И всё - больше ничего не нужно. Почти. Потом тебя „всего лишь“ шерстят на факультете - а это уже малознакомые люди, с ними держи ухо востро. А затем уже - комитет комсомола. Вот там - звери. Идеологические монстры! Кровососы от светлого будущего. Там шара не прокатит. Заклюют. Вопросами каверзными прям по башке!
А скажите-ка, милейший, допустим, сколько стоит хлеб? И не приведи милейшему господь ответить что-то про четырнадцать или шестнадцать копеек. Пробкой вылетишь, так и не успев вступить! Потому что хлеб - он бесценен! Смотри, Козлодоев, не перепутай!
И вот, наконец, час пробил. Собрание группы. Не простое - расширенное. Пьеса начинается, занавес!  
Участвуют:
куратор группы - милейшая, вечно пунцовая от смущения старая дева, по моим тогдашним представлениям запредельного возраста - лет тридцати или даже больше;
доцент кафедры истории КПСС, он же член парткома - удивительно, но тоже милейший дядька - однако, не смущается и не краснеет;
тот самый хлюст от факультетской „епархии“ - вообще, как вы помните, никогда и ничем не смущается;
комсорг нашей группы - Дрюня - краснеет в меру, но, в основном, только после второго стакана.
Я, главный герой - бледный как смерть.
И, как говорится, другие официальные лица. Или, в просторечии, массовка. То есть наша группа. Вся. Весь списочный состав.
 Свет в зале гаснет и на сцену в свете софитов выходит Дрюня…
Да, всё так в точности и было, только про сцену и софиты я придумал. Сидели в малюсенькой аудитории…
- Господа! - Дрюня умеет быть торжественным... Хотя, нет - почему меня никто не поправляет?! Как же он мог сказать „господа“? В те годы! Он, конечно, сказал „товарищи“.
- Товарищи! - один хер, подлец, помпезный, как коллекция орденов на груди у Брежнева, - У нас сегодня знаменательное событие!
Он выдержал многозначительную паузу, как заправский шталмейстер перед оглашением имени величайшего во всей вселенной мага и факира. Сюрприз, ёптить, готовит - а то никто не знал, ради чего сюда припёрлись штаны просиживать! Тоже мне, тайна мадридского двора!
 Товарищи! - (задолбал, мля!) – Товарищи, …наш товарищ, наш последний беспартийный товарищ, наконец, написал заявление с просьбой о вступлении в комсомол.
- Зачитать!
- Да, давайте зачитаем…
Это уже ритуал пошёл. Он неписанный, но все его неукоснительно соблюдают. Сейчас зачитают моё заявление. Потом кто-нибудь скажет: Может, дадим кандидату слово? И, конечно, дадут. Дальше я должен выйти и во всеуслышание объявить, мол, дорогие товарищи, примите меня, потому как я хочу быть в первых рядах прогрессивной молодёжи, служить делу партии и правительства, жить и бороться, как завещал великий Ленин и протчая, и протчая, и протчая... Аминь. Короче, та же хрень, что во всех передовицах пишут.
Выходит виновник торжества, почёсывая в смущении нос. Я почему-то всегда, выходя к доске, нос чешу. Я не замечал, пока профессор наш не заметил. Этот молодой человек, говорит, когда его вызывают, сначала возмущается, потом удивляется, а затем уже думать начинает. Умнейший дедуля. И потешный такой - даром он, что ли, член-корр Академии Наук! Злые языки, правда, утверждали, что не единожды видели его, бредущего с туманным взором и с авоськой пустых бутылок в руке и ещё одной - полупустой и аккуратно заткнутой газетным пыжом - в кармане пиджака. Но я не верю. Всё-таки он - светило советской науки. И бросьте там всякие ваши инсинуации!
Вышел я, в общем, стою, смущаюсь. А Дрюня, демосфен хренов, дальше свою линию гнёт. Нагоняет, в общем, эту обязательную ритуальную пургу. Тут сам Люцифер бы краской залился, а этим деятелям - хоть бы хны. И такой он, говорит, растакой хороший, и товарищ замечательный, и всем всегда поможет (!),и учится хорошо (!!),  и в общественной-то он жизни шуршит, аки пчёлка (!!!), и в художественной самодеятельности тоже, говорит, не раз замечен в самом лучшем свете (хоть здесь не соврал). А главное, говорит, ежедневно конспектирует первоисточники и, особенно, Владимира Ильича Ленина. Словом, если бы комсомольская религия это позволяла, нарисовал бы Дрюня огромный ослепительный нимб над моей патлатой безалаберной головой.
Так я ему потом за стаканом портвейна и высказал. В смысле, чтоб подпрыгивал хоть иногда, когда брешет так вдохновенно.
 А Дрюня, как глухарь на токовище, всё заливает и заливает. Наконец, после нескольких многозначительных покашливаний из зала, очнулся, прозрел, меня заметил. И, как бы извиняясь, развёл руками: мол, я, всё что мог, сделал; дальше уж ты, мол, сам, дружище, выкручивайся...
Я первым делом тоже хорошенько прокашлялся. Вы помните: в таком высоком слоге я слабоват. Поэтому сказал просто. И сказал чистейшую правду. Я же исповедовался, помнится, вам, что меня иногда клинит, и чёрт меня за язык тянет. Я хотел сразу же исправить свою ошибку и поведать-таки высокому собранию о моих еженощных чаяниях построения коммунизма в отдельно взятой стране и, впоследствии, во всём мире, а также в галактическом пространстве.
Честно, хотел. Но мне не дали.
Едва я произнёс вступительную фразу: Вообще-то, я не хочу вступать в комсомол. Меня заставляют...
Едва я её произнёс, как... Что? Как вы думаете - что? В воздухе повисла гробовая тишина!..
Да, любой мало-мальски смыслящий в своём деле автор именно так и написал бы. А я ни черта не смыслю в драматургии, поэтому приходится рассказывать всё, как есть.
Забудьте про тишину. И даже молнией меня не ударило. Но гром был. Аудитория взорвалась хохотом, и я понял две вещи. Первое: прямо сейчас меня не расстреляют. И второе, главное:  эти люди для истории не потеряны. С такими можно и в разведку, и на Луну, и даже коммунизм строить. Только самих коммунистов сначала выгнать к чёртовой бабушке.
Гром, признаться, был коротким, как „Ура“ на параде Красной Площади. Едва только доцент наш обернулся через плечо - смех так же резко и оборвался, как начался. А он не в гневе обернулся, я же видел! Глаза тоже улыбались. Это он от удивления, не иначе: как могут всего двадцать человек поднять столько шумовых децибелов!
Не надо, полагаю, напоминать, что мне договорить не дали. Решили не усугублять. Посему не ройтесь в архивах, ничегошеньки вы там не обнаружите: социалистической родине так и не довелось услышать моих клятвенных заверений в верности тем самым идеалам.
Собрание быстренько свернули на радость всем присутствующим. Смущённый (!) Дрюня пробормотал что-то типа: ну как такого гарного хлопца не принять… И предложил рекомендовать. Проголосовали - все „за“. Пьесе конец, публика расходится.
Что - всё?! А вы что, ждали чуда? Так я, вам скажу: чудо таки свершилось. Наш факультетский прощелыга сидел краснее варёного рака! Это дорогого стоит! Вот, а вы говорите, я ничего в драматургии не понимаю. Всё по Чехову!
Жаль только, публике закулисной работы не