Руслан Маратович Мухамедьяров "Куда глаз хватает"

нередко его к дедушке прогонял дождь.
– Flaming June.
– Firewater.
– Embracing the sunshine.
– Divinity.
– Embracing the future.
– Godspeed.
Самолётные следы густо и глубоко разрезали широкое небо, как разрезали дедушкин широкий лоб густые и глубокие старческие морщины. Даже ночью мальчик, лёжа на кровати с дедушкой, смотрел сквозь окно на звёзды. Дедушкин храп представлялся ему гулом его космического корабля. Мальчик до утра воображал, что вот-вот взлетит на построенном собственными руками корабле, установленном в центре двора.
Был день, когда он спросил у дедушки, почему он не может попасть в космос. Дедушка рассказал ему про необыкновенное растение – четырёхлистный клевер. Мол, у того, кто сыщет его, сбудется самая заветная мечта. Дедушка нарисовал растение на блокноте – и мальчик днями напролёт искал причудливый клевер. Мальчик излазил все горы, обошёл все берега, но безуспешно. Время и пространство перестали быть летними. Мальчик покинул бабушку и дедушку».
Дедушка, я нашёл четырёхлистный клевер! Квазар Клеверный Лист.
Доброй ночи, Земля! Конец».
«Начало. С трудом отстегнул молнии-ресницы на глазах, они точно срослись, но у меня хорошие новости, Земля! Я пребываю в Тёмной материи, следовательно, край космоса не за горами. Время, которое ты прожил, – пустота – оно в настоящем не ощущается. Твоя причастность к нему потеряна. Время, которое ты проживёшь, – пустота – оно в настоящем не ощущается. Твоя причастность к нему не найдена. Время ощущается исключительно мышлением. Мышление – настоящее. Течение мышления есть течение времени. Мышление – жизнь. Мышление – я. Я не могу объяснить своё мышление. Я же так умолял Татьяну подумать, как никогда ни о чём не умолял бога. Она была столь тверда в своём отказе. Твёрдое со временем может стать только мягким. Глупо предполагать, что она сожалеет. Я был столь мягок в своих мольбах. Мягкое со временем может только затвердеть. Глупо предполагать, что я отошёл. Я помногу набивался к ней. Никому не пожелаю такой роли. Она помногу отвергала меня. Никому не пожелаю такой роли. Мысли о Татьяне – те мысли, которые не умирают. Мои мысли о ней – наш ребёнок, который остался со мной. Он, забалованный и взлелеянный, в возрасте меньше года лишился маминой заботы и естественно просится к ней. Наши дети никогда впредь не встретятся, как и их родители. Я люблю нашего ребёнка! Дети должны переживать родителей! Космический корабль начало плавно трясти. Колыбелью она убаюкивает меня. Мрак Тёмной материи на краю света не чета прочему мраку. Я в умиротворении завожу глаза… Видеть – без души любить… Конец».

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Улица Тукаева, в которую переходит улица Ленина в подъём, пуста. Преодолев склон, Вижу натыкается на сильный ветер. Ему закладывает уши, глаза слезятся, не хватает воздуха, телом он ощущает невесомость, потому что его ход немногим мощнее порыва ветра. Вижу испытывает то же, если бы плавал. Вскоре свыкается – говорил не под нос, поёт. Всё равно же никто не слышит. Вижу чувствует, что совершенно один. Мечтательные мысли взмывают в голове, как пыль. Стоит Вижу завернуть на улицу с водонапорной башней, ветер пропадает.

– Добрый вечер, Видел!
– Вижу! Добрый вечер! Выходит, сейчас позже семи, но ночь не настала. Ты бежал? Напряжённо дышишь.
– По Тукаева неистовствует ветер.
– Пошли к нему!

Вижу берёт Видела за руку и ведёт его на улицу.

– Это был поворот на третью Садовую?
– Да, ещё ровно столько – и будем на ветреной Тукаева.
– Дошли. Под ногами не гравий, а асфальт. Ветра нет.
– Нет.
– Я не люблю ветер, разве что тот тёпло-влажный, который предвещает летний ливень с грозой. В один из дней две тысячи второго года вечером размокропогодило. Единственный раз при мне лучший друг оседлал отцовский свой мотоцикл. Я охотно занял место за ним. Транспортным чёрным цветом «Днепр» подражал затуманенному облаками, погружёнными во тьму, небу, выборочно блестя; брезент коляски повторял качающиеся тополя. Вдоволь исколесив село, попутно чему я крутил запасное колесо, укреплённое на верхней части багажника коляски, мы уж подъезжали к первой Садовой, тут вырубили свет на фонарных столбах. Лучший друг предложил выключить фары и гнать по Тукаева до объездной дороги. Рёв мотоцикла перебивал речь лучшего друга. Как и положено, страх, минуя минуту, отстал. И вверху, и впереди, и внизу, и слева, и справа, и сзади темно. Это был полёт в темноте. Я ничего не видел, но это было красиво. Слепое движение, как ни поразительно, представлялось мне красотой. Впрочем, сейчас тоже. Заглушили двигатель там, где улица Тукаева и объездная дорога сплетаются в шоссе, ведущее к деревне Айдарали, поговорили. На обратном пути ехали с включенными фарами, и переживали другие ощущения... Прогуляемся по второй Садовой, если ветер не желает встречи с нами.
– Если не любишь ветер, почему направились к нему?
– Просто ветер – одно из немногих, что не изменилось для меня. Это же уже скат на вторую Садовую. Скажешь, когда дойдём до коттеджа номер девять. Коттеджы справа обозначены нечётными. Видишь деревья на конце улицы?
– Там лес?
– Лес, по крайней мере, мы так считали. За дубами притаился овраг. На той стороне оврага деревьев очень мало, зато на этой – настоящий лес.

Лес кажется Вижу не высоким, не низким, но всё-таки скорее низким. Из-за частых деревьев совсем не разглядеть что за ними.

– Мы подступаем к твоему коттеджу.
– Во второй, ближней, половине коттеджа живёт семья моего лучшего друга, в первой, дальней, половине коттеджа живут их соседи. Ежели стоит возле забора скамейка, то присядем.
– Скамейку, наверно, занесли.
– Именно здесь случалось множество наших предночных встреч. С мальчиками, девочками, реже одни, мы усаживались на скамейку и начинали рассказы. Слева, с поля, через всю улицу дул ветер, чтобы качать колыбели деревьев. Звёзды светились снами каждого камня в округе. Всё с нами происходило наяву, но тогда, когда остальные спали. Улица не освещалась, редкие машины, мотоциклы дарили нам сиюминутную видимость, в которую мы ухитрялись изобличать подробности. Аж свет пугался леса и не углублялся в него. Отведи меня к деревьям!
– Идём. До них рукой подать.
– Растения заплетают ноги.
– Мы возле дерева из третьего ряда.
– Свет осмеливался доходить до четвёртого-пятого. Засим полянка. На славной полянке мы обзаводились костром. Тонкие дубовые ветки сгорали до оранжевых сверчков, роящихся на земле. Везучие кусочки страниц газеты или журнала, которыми разжигали огонь, уберегались пеплом около костра. Заманчиво, читать такие короткие строчки. Мало какие сверчки улетали по дымному пути. По двое-трое мы осмотрительно прокрадывались подалее, докуда досягал свет. Очаг рано или поздно убавлялся, сверчки синели, серели. Из темноты леса мы перебирались в более светлую темноту улицы. Иногда оказывались на окраинных улицах села, распевая по ним песни, которые днём учили наизусть. На третью Садовую можно попасть и идя вдоль леса. Покажу.
– Переставляй ноги медленно. Очень неровна дорога, с огромными ямами.
– Именно в предстоящем углу случалось множество наших предутренних расставаний с лучшим другом, реже с мальчиками, девочками. Наши мечты не напугали ночи, не застигли врасплох утра, не изнурили дни, не обманули вечера. В светлынь, пользуясь моментом, мы раскладывали карты и играли в дурака. Ты возвращаешься домой при яркой луне рядом с тенями от деревьев, домов, заборов, растений. Тень, возникающая при луне, дивней тени, возникающей при солнце. Когда просыпаешься, то застаёшь день, который настал по той же причине, по которой и ночь наставала. Днём складывается впечатление, что его вдвое меньше, чем ночи. Потому что и до дня была ночь и после будет ночь. Наоборот, ночью – складывается впечатление, что день больше неё вдвое. Стена, которая разделяет мою комнату и комнату сестрёнки, слева не впритык доведена до брусьев стены дома и имеет узкую щель во всю высоту стены. Свет, что просачивается в прорезь, расплющен, распушён. Я не в силах увидать даже такой свет, хотя, правда, сестрёнка в Уфе, и её комната не освещена.

Дома, деревья, заборы, заражённые тьмой, встали на небе тенями. Северная нижняя часть ночного неба не сдаёт жёлтого цвета, смурая граница не подпускает к ней синее небо. Выше свершается весьма спорадическое и прелестное действо. Запоздалый самолёт, мигающий красно-белым огнём, по всему небу протягивает толстый светлый шлейф. Двусветный ночной небосвод смотрится живописно. Наутро другая картина: прошёл дождь, как будто кто-то поднял к небу выстиранный пуховик. Куртка просвечивается серым цветом, пушинки-комки – темнее.

Вижу говорит про себя:
«От идеально стройных чувственных воспоминаний на рельефной яви получались горбатые тени, как от ровных сосен искривлённые тени на каменистых отрогах. А невероятные видения? К чему я не в первый раз вижу хату, которая обмазана саманом, побелена мелом и покрыта соломенной крышей? Рядом с хатой пруд глиняного коричневого цвета со стебельчатыми камышами. По берегам водоёма гуляют люди. Тропинка между хатой и прудом уводит в лес. Над тропинкой летают стрекозы, мошки, пыль. Этот рой горит старым золотом. Я оказываюсь с Татьяной в таком странном хуторе.
Любовь делает память многогранной. Я помню кирпичи дома, где жила Татьяна; камни дорог, на которые она ступала; капли облаков, что приводили её в содрогание; волны озёр, которыми она укрывалась, когда на плаву переворачивалась со спины на живот, будто стёганым одеялом во сне; звёзды неба, для неё неотличимые друг от друга; слова песен, что подговаривали ей губы. Любовные наши цитаты! Они до последнего моего дня будут одолевать меня.
Любовь порабощает память. Как читатель тянет бурлаком буквы писателя, так и я волочу воспоминания о Татьяне.
Удаление, затеянное Татьяной, получилось неосязаемым, неуловимым. Пропадание есть отложенное «нет». На приглашения ко мне, она отвечала, что обязательно придёт, но не знает когда. Это «когда» легко превратит в «нет» её «да». Наступила пора, в которую она с перевешивающим вдохновением и упоением произносила «пока», чем «привет». Сплошь удостоверения в том и осознания того обезглавливали мою любовь. Только и воску в свечке любовь задувало. Как синь порох в глазу любовь поневоле металась, точь-в-точь домашняя птица с отрубленной головой. А в то время заутренние птицы клюют остатки звёздных зёрен; малость погодя, дневные птицы машут облачными крыльями.
Звёзды – самые далёкие, но, к счастью, мы на них можем взирать. Этим летом я заметил, что моё зрение ухудшилось – я различаю на ночном небе меньше звёзд, нежели раньше. Где то небо, которое несметными звёздами, нависающими надо мной, съедало расстояние и заверяло меня, что я его могу довольно тщательно разглядеть? Так и не смог найти звёздное скопление, которое обнаружил летом две тысячи шестого года. Хорошо, что впереди осень, зима! В холод звёзды ярче. Страшнейшее для меня – однажды не видеть ни одной звезды. Звёзды и облака придают небу божественность».

Утром тридцатого декабря две тысячи одиннадцатого года Вижу отправляется в Салават. Мысли его извиваются, словно белые змеи, которые выползают из снежных зарослей, потом рассеиваются на мышастом асфальте