Руслан Маратович Мухамедьяров "Темна вода во облацех"

Первое моё предложение – глубоко вдохните…
По меньшей мере, час я уже лежу, ворочаюсь в постели. Мне то морозно, то жарко. Тело зудит. Стоит унять одно место чесанием, как начинает донимать другое. Сон не лезет в голову. Такое бывает со мной, если предыдущее пробуждение случилось около обеда или если в уме родилась резкая, занимательная мысль. Я покинул диван и, пройдя через длинный зал и часть коридора, очутился на кухне. Тихо свистит печь, за дверцей которой вечно голодный огонь превращал полена в дым. Ждал ли я когда-либо до сих пор с таким нетерпением утра? Когда же вечно холодный огонь утра примется превращать верхушки деревьев в облака под щебетание птиц?
В предвкушении рассвета я вышел на улицу. Луна и с десяток звёзд присутствовали на ночном небе. Видно, прознав о том, что никакого зрительского аншлага в эту ночь не будет, небесные светила выступали скудным составом. Луна и вовсе половиной своей спала. Рассветным огнём и не пахнет – на небе ещё гарь, образовавшаяся после заката.
Я вернулся, укутался в одеяло, вытянулся во весь рост, но спустя мгновение сидел, опёршись на спинку разложенного дивана. Навязчивое «есть лишь первая любовь и настоящая любовь, и, кроме них, нет никакой другой» выдворило сон, снедало голову, морочило сердце. Была ли у меня настоящая любовь? Если да, то можно смело прикрывать любовную лавку?
Подлунный мир дремал. Телефон, который я укладываю на ночь неизменно рядом с собой, безмолвствовал. Закрывая перед сном глаза, я мысленно желаю себе какой-то определённый сон. К тому же, поправляя телефон, прошу его, чтобы мне написала или позвонила вожделенная. Я каждую ночь засыпаю в ожидании того, что меня из иллюзий не менее фантастично изымут. Но попробовать сон в эту ночь, похоже, не получится. Я не ведаю, кем себя считать – избранным или изгнанным.
В уме я читал только что выдуманный текст, будто он звучит в фильме словами автора за кадром. Что, если я настолько бездарен, как из меня сегодня спящий? Я злился на себя, смеялся. Ни знаков, ни признания, ни удачи. Мои труды – мои дети. Покуда они невыдающиеся, любить их будешь в отъявленном одиночестве. О них мало кто узнает, они никогда не выйдут из-под крыла родителя. Я души в них не чаю! У них мои черты и тех, кого я любил. Они навсегда останутся для меня маленькими.
Я, было, успокоился, даже чуть растрогался, но тёмные думы стаей крупных кричащих птиц, собирающихся улететь на зиму, тревожили меня. И проблесков неба между ними мне не хватало. Я выбрался на улицу второй раз, дабы выпустить чёрную стаю в ночное небо. Она образовала на небе облако. Как и другим облакам, ему неподвластно оставаться на месте. Неспешно, неохотно облако сдвигалось прочь. Справа от меня скомканным листом выпрямлялся день. Складка за складкой содрогалось утро. Выстраданный день солнцем палил мои уставшие красные слезящиеся глаза.
К изумлению, я скоро-наскоро задремал. Проснулся вечером, и сразу же почувствовал головную боль. Заснуть предстоящей ночью будет сложнее тем паче. На горизонте водились несколько редких облаков: у них не было нижнего волнистого края, вместо этого до земли тянулся туман. Перед ними пестрило растянутое разъеденное просвечивающее облако, более походившее на дымок. Двадцать второй августовский, пусть и в домашних условиях, день, всё равно оказался прохладным. Лишь у окна, через которое на стол струился солнечный свет, ощущалось тепло.
Овеянные омерзительным ветром тучи обложили небосклон. Засверкали молнии с громовыми хвостами, по крышам домов заскакал необузданный дождь. В Стерлибашево выключился свет – лампы тотчас спрятались. Я сидел в зале, затаив дыхание. Свет от вспышек молний врывался в пять окон зала и выбегал обратно. Я зажёг свечу и наблюдал, как вечно долгий огонь свечи превращает воск и верёвку в ничто. Пламя стриптизёршей выгибалась вокруг шеста. Резко подув, я оторвал её от шеста, и она упала. От падения поднялась излучиной сине-серая пыль. Я лежал на боку и краем уха слышал, что громы тише, краем глаза видел, что молнии тусклее.
Наутро я был уверен – громы я чуял полную ночь. Во сне я оказался облажённым горами: куда бы я ни шёл, повсюду были горы. Я кричал Татьянино имя и признавался ей в любви. Всякая гора передразнивала меня, эхом изображала мои слова. Они точно хотели надругаться над Татьяной. Я понял, что произнесённое непременно повторяется. Молча, продолжал ход среди гнусных гор, которые передавали эхо друг другу. Они и не думали прекращать. Мои же слова из чужих уст делались мне противными.
Утренняя интрада выдалась весьма узуальной – протяжный звук, от которого мутило внутри. Как ни странно, пробуждение, дарующее жизнь, оборачивалось душевной инквизицией. Я шёл с опущенной головой для того, чтобы продеть её в кручёную петлю виселицы или привязанным к столбу гореть с ног.
В автобусе «Стерлибашево-Стерлитамак» мне представилось, якобы для пешеходов пассажиры за окном пролетали гораздо быстрее, чем для пассажиров прохожие за окном. В салаватском маршрутном такси следил, как под любым уличным фонарём отстававшая поначалу наша тень обгоняла нас.
Любопытно, сон, дарующий смерть, рисовал себя примерным приятелем. От его истового ухаживания моя голова становилась невесомой, он щекотал мои ступни. Во снах правит любовь, наяву правит ненависть. Сны пишет Бог, явь пишем мы.
Я отворил входную дверь, и календарь, висевший на нём и ютившийся в прихожей, перебрался в подъезд. Я повторил выход календаря и опускающимися по лестнице шагами вышел во двор. Чуть не оступился на тротуаре, потому что не чувствовал его под ногами. Могло показаться, что я давно не выходил на улицу. Дневной свет слепил мне глаза, кожа от свежего воздуха принялась чесаться, моим телом владела слабость. Через горловину куртки просачивался витиевато-кислый аромат туалетной воды «Dolce & Gabbana The one». Плечи мои были приподняты, и при ходьбе я вилял боками, потому что руки держал в карманах джинсов.
Встреча с людьми на улицах выдалась волнительной. Как же прохожие похорошели, особенно девушки. Сброшенные ветром листья неуклюже кружили на земле. Подкинутые тем же ветром птицы рвано блуждали на небе. Никогда не любил жёлто-красную осень, куда милее нагота деревьев, нежели этот аляповатый, меланжевый убор. Сколько же людей без вкуса – им ведь осень нравится. Оставлю-ка я их.
Уже дома, в шлицу штор, я разглядывал, как в грязнейше-тёмном небе плодились чистейше-яркие звёзды. Смотря в космос, я даже не знаю, о чём думать. В этот самый момент я ощущаю себя избранным. Но даже в таком состоянии я смиряюсь с тем, что космос, скорее всего, останется для меня непроходимым. Звёзды, почти опустившиеся до леса, горы, вызывают у меня восторженно-возбуждённое переживание. Полети я к Большой Медведице, которая замерла над горой, или к Орлу, нависшему над лесом, я не охвачу все их звёзды одним взглядом, они разбегутся, исчезнут, я их потеряю. Меня устраивает то расстояние, на котором обосновались звёзды. С Земли вид, конечно, завидный. Ни ближе, ни дальше не надо.
Потолок зала освещается сияниями столбовых ламп во дворе. Нет впечатления, что ночь. Сон со мной согласен. Не припомню, когда в последний раз я засыпал в должной темноте. Ночи нынче не чёрные, а серые. Мне не хватает глубокой черноты. Придётся закрыться в ванной и там посидеть. Только чёрный цвет даёт свободу. Только в темноте я слышу свою душу, я не вижу своего тела, меня нет, я словно умер. Я безотлучно думаю о Татьяне, вспоминаю наше былое. От этого мне горестно, больно. Я даже согласен на новую боль, чтобы перебить старую, но прочие – ей неровня. Боли по ней мне не удаётся изменить, я не могу жениться на какой-либо из её сестёр. Сорорат не получается. Во всём и везде – Татьяна. Глядя на ночное небо, проникаюсь тем, что она заняла и межзвёздные пространства. Поэтому в темноте мне как-то полегче.
– How does it feel?
– All is cold.
– It only hurts.
– What will I do? Temptress. I am yours.
Мои разговоры с моей душой о Татьяне довольно часты, хотя мы приносим друг другу одни страдания.
– Её карие глаза помнишь? Умеренная коричневая радужная оболочка левого глаза с охра коричневым пятном «на пять часов» от зрачка, да?
– В минуты, когда ты смотрел в её глаза, для меня мир вокруг неё преображался, слоился, был мифическим.
– Есть ведь такие стереокартины. Так вот, если уткнуться в них взглядом, то открываются мнимые вещи, которые буквально тянутся к тебе и застывают между тобой и стереокартиной. Голографический мир.
– Почему ты не поедешь к Татьяне?
– Меня устраивает то расстояние, на котором она расположилась. Она разбежится, исчезнет, я её потеряю, устремись я к ней.
Душа замолкла. Должно быть, её выражение лица приняло противоречивый вид, по которому нельзя было сказать, выльется это в улыбку или в слёзы.
– Ты иссякла? Неужели она настолько пришлась по тебе и запала в тебя? Отчего ты бесстрастна к остальному? Ты выдохлась?
– Боюсь, Татьяну уж не перекрыть, не превозмочь! Прости меня.
В досаде я срыву распахнул дверь, возмущённый поведением души. Я был крайне обижен.
Кровать, и та, меня не успокоила. Зато унимать мою злобу вызвалась душа.
– Вернись мыслями в ту пору, когда мы жили на берегу Стерли. Ты шёл голыми ногами вверх против течения. От потоков волнообразных хребтов, которыми выпукла река, у тебя кружилась голова. Напротив скалистого берега, на узкой полосе пологого берега, обращающегося в пригорок, росли громадные ивы. У одной из ив под собственной тяжестью в сторону речки согнулась огромная ветка. В месте сгиба ветку распороло вдоль, горизонтально, метра на полтора, – и в ветке образовалась ниша. Ты любил взбираться на это несчастное дерево, наступая на основания веток, и устраиваться в сердцевине треснутой ветки. Ты влажными пальцами проводил по застывшим жилам ветки. Следил за берегами, рекой, небом, домом. Я чувствую себя в тебе, как ты тогда.
– Ммм.
Я проснулся, и одновременно с пробуждением раздалась язвительная боль в голове. Голова раскалывалась. Уличный фокусник-полдень втыкал в мой ящик-голову шпаги со всех сторон: сначала шпаги из света, затем – из ветра. Даже свежий воздух не помогал.
Сумерки я встречал дома. Настало то время, в которое мне мама с детства запрещала читать и писать, чтобы не портить зрение. Случается это тогда, когда солнце заходит в свой дом через заднюю дверь и до утра пробывает в нём. Воздух заполняется светом серого окна. Свет есть самый тонкий туман. Тьма позднего вечера выглядит умиляющей. Отражения непоколебимых прожекторов бесновались в лужах, которые раскачивал дождь. Запотевшие стёкла окон пару минут удерживали дождевые капли, но капли всё ж таки взялись рассекать стёкла. Стёкла напоминали раскалывающиеся льды.
Моё с Татьяной море покрыто льдом. Она подо льдом. Ходи я по льду, прыгай, он не треснет. Целое море претворилось в целый лёд. Она неминуемо заледенела вместе с ним. Море и Татьяна заморожены, они никогда не разложатся, однако они никогда и не оттают, не оживут. Мёртвоживущие мои. Немеющие веки и тело предвещали мне сон на кровати. Я убедился в том, что сон – убийца времени.
До того, как оказаться в Стерлибашево, я вышел в дверь квартиры раньше, чем солнце вышло из своего дома через переднюю дверь. Ослабевающие