Шиворот-навыворот

одновременно начал. Меня ещё даже в комсомол потому принимать не хотели. У меня же хоть успеваемость и хорошая была, а сам-то я хулиганистый был – вот потому и учителя не особо жаловали. Хотя поначалу пионервожатым прочили у младшего класса, да я сразу скумекал и отмазался. Думаю, да на фига оно мне это нужно – головную боль себе такую навязывать, накручивать.

       Я ещё в школе учился, а уже себе тогда брюки клёш пошил у соседа нашего, портного, за червонец, да и патлы отпустил по последней шик моде – под битлов. Ой, чего было – ты не поверишь. Учителя расстрелять меня были готовы. А директриса, так та вообще грозилась с «волчьим» билетом, ну то есть, это так, сказать со справкой, что прослушал, дескать, десять классов в школе в мир выпустить… а я плевал на них с самой высокой башни. Они всё гомонили: как в коммунизм с таким поведением войдёшь? По тебе, мол, тюрьма плачет! Государство на твоё обучение деньги тратит, а ты, неблагодарный, так по-хамски ведёшь себя. А мне по фигу… я им так ответил: что оно, это государство-то ваше – десять копеек своих на меня в день тратит – и всего-то! Ох, чего было… сколько кипиша!

       Папанька, так тот тоже рассчитывал, чтобы я по его стопам пошёл со школы и сразу на завод полным ходом – ага! – сейчас, прямо разбежался: с разбегу – в телегу. Наивный такой! Я в армию хотел – потому и пошёл, хотя мог и в институт податься. Экзамены-то в лёгкую сдал. Никто ж и не ожидал даже; да я и сам, честно говоря, не ожидал чегой-то: так попёрло – знания так и нахлобучили меня – не знаю, почему. А мы с корешками по углам закоулкам, знай только, червивочку кушаем да кушаем, глушим её родимую да глушим. Папиросочки покуриваем. По танцулькам таскаемся. Девочек обжимаем. Кадрились вовсю. Весёлое времечко было. Хоть и, несмотря ни на что, на самом деле девственны были, как ангелы небесные, поголовно. Больше позёрства, да рисовки всякой было. Да ты и сам наверняка помнишь.

       А с армии, когда я пришёл, так тут как раз джинсы в моду тока вошли. У меня тогда ещё, помню, «wrangler» были. Вот я в них рассекал! Я ж, как демобилизовался с армии, сразу на завод к папаньке в цех устроился; ну и мне с первой зарплаты родичи разрешили себе на толкучке (ну это там, на тряпичной, в Мясново которая, знаешь, помнишь – сейчас, правда, нету уже её) приобрести у фарцы фирменные, что аж по сто пятьдесят рублёв которые ещё. Зарплата целая – за месяц. Они с рук ещё торгуют, да знаешь наверняка. Хотя ты ещё маленький был. У нас пацаны ещё кирпичом специально натирают их, что б потёртые уже сразу были, чтоб по-понтовей было. Это сейчас у вас даже бабки в джинсах ходят, а у нас джинсы – это всё-таки роскошь несусветная – это шик-модерн всё-таки. Если в джинсах идёшь, девчонки так и липнут к тебе как на мёд пчёлы.

       Что смотришь так? Будто бы думаешь, откуда, мол, такой крендель выискался. Или вообще, типа того, размышляешь: как сюда вообще попал такой фрукт? Или типа даже ухитрился, мол, с луны свалиться что ль? Ха-ха. Это долгая история. Но да я тебе коротко обрисую тотчас. Тут и мудрить нечего. Только ведь не поверишь ты мне. Но да Бог с ним. Я не знал просто вовсе тогда, что это билет в одну сторону, но если бы даже и знал что назад дороги нет, всё равно я бы пошёл на это. И совсем не из-за любопытства какого-нибудь, как можно было бы подумать теперь. Тут любопытство совсем не при чём. Просто уж дюже на этот коммунизм мне хотелось посмотреть хоть одним глазком, а вышло, так что лучше бы и не глядеть на него вовсе. Капитализм победил опять, а орали-то все: коммунизм, коммунизм! А я знал, что его не может быть. Знал! Потому и удостовериться хотел. Тут как говорится: дело принципа.

       Мы все тогда думали, что в страшное время живём, жестокое. Надеялись на будущее. А что ведь, правда, столько вокруг строгости было. Во всех лицах. В лицах учителей, родителей… для родителей – в лицах начальства, для начальства – вышестоящего начальства и так далее по инстанции, и кругом всё одно и то же – куда ни сунься, куда не пойди. То не делай, туда не ходи, лишнего не скажи, так не одевайся, такую причёску не носи и так далее, и так далее. Вся система такая была. Для всех – от мала до велика: от октябрёнка, до коммуниста. А коммунистов было – тьма-тьмущая; я уж и не знаю, сколько миллионов в общей цифре. Говорят, миллионов двадцать на весь Союз. Мы все были заложниками одной грубой системы: отголосков военного коммунизма. Всё боялись, чтоб как бы войны не случилось. Так нас пичкали. А война была – была, только холодная. И что теперь. Думали, что ж теперь, зато будущее наверняка будет светлым и добрым. А что я увидел? Ха-ха. Только в сравнении видишь по-настоящему да воистину и ценить начинаешь то, что было – правильно и искренно. Глядя на сегодня – оказывается, мы тогдашние, в сравнении с нынешними вообще идеально добры и чисты. Не было в нас гнусной жадности и такого животного страха за собственную шкуру. Мы были необычайно скромны и дружелюбны. Сейчас нет такого.

         А теперь страна переполнена эгоистами, самолюбующимися выродками (особенно по телеку), и этот эгоизм почему-то поощряется всеми у вас. С детства. Я не знаю, откуда всё это взялось, и вообще, откуда приобрелось столько всеобщей низости в нынешних молодых людях, откуда впиталось до мозга костей нынешними поколениями эта отвратительная самоозабоченность. Как вы – те, кто когда-то тоже жил в той системе, допустили, что нынешние отпрыски так стали обездушены, каким образом они опустошились настолько морально, что скоро, наверно, им будет не то чтобы страшно видеть чужую смерть, но и даже они жаждать её будут, если вопрос будет касаться их благополучия.

       Я как попал сюда, сначала думал совсем по-другому. Это только теперь я стал такой просвещённый и умудрённый опытом, а прежде пообжёгся-то немало. Я ж первым делом пошёл домой к себе, потому как очнулся ночью, очутившись в овраге каком-то дремучем вообще где-то за городом, почему-то в Горелках. Пешкодралом двинулся – благо не так уж далеко идти было.

       Ну и что – пришёл. А тут ни родных, ни близких – все померли, оказывается давно. Я-то, по недоразумению, сначала в квартиру позвонил, кстати, удивило меня ещё, что звонок другой, когда думаю, успели поменять-то. Мужик открыл какой-то. Я ломиться туда начал. Так с ним ещё такой дурацкий конфуз вышел! Чуть не подрались. Рассказывать не хочу – и смешно и горько. Я-то думал к себе домой пришёл. А тут.

       Куда деваться? У меня ж ни денег, ни документов, ни жратвы, ни угла теперь, как выяснилось. Другие люди давно в квартире нашей уже проживают. Один оденёшенек – как перст – в этом новом, совершенно другом, мире. А он злой такой, этот ваш мир; даже подъезды почему-то все заперты и решётки на окнах. Переночевать негде. Это я потом узнал, почему. Оказывается, у вас тут война гражданская была. В Чечне где-то – уйма народу погибло, как я слышал. От террористов прятаться стали, остерегаться чужаков всяких и бомб.

       Кое-кто из соседок (слава Богу), живы остались, разъяснила мне тётя Маруся, подружка матери, кое-что про родню мою, да и про слухи давние обо мне. Дескать, ты ж, Николаша, без вести пропал. Ох, как матушка-то горевала тогда. Во всесоюзный розыск подавали тогда. А тебя: нет и нет. Долго твои скорбели по тебе, пока не умерли – до самой смерти Антонина по тебе плакала, а ты вот он – какой – появился: жив, здоров… где носило тебя, сынок?

       А меня и не носило нисколько вовсе; я сорок лет как одну страницу перелистнул – одним мигом. Втихаря машину времени изобретал, удивить хотел всех, копошился всё в сарае, да и сумел-таки. Она и сейчас должна была бы быть там – да новые жильцы незнамо выкинули её. Ведь, оказывается, всё так просто, что сейчас скажи, как и что – никто не поверит. Я и сам не верил, что по верному шагу иду, потому и попал впросак, а то бы конечно лучшее всё продумал – сюда отправляясь-то. Кто ж знал-то, что обычная проба – последней и бесповоротной окажется, совсем необратимой?

       Вот теперь я здесь неприкаянным и шлындаю. В наше время, с кем не случись такое, да и, в общем-то, любое что-нибудь другое, подобное этому, вдруг произойди так сразу, человек ну никак без внимания не остался бы. Его по любому куда-нибудь определили бы. Все под контролем были. Лишний субъект сразу выделился бы. У нас же за бродяжничество и тунеядство статья есть. Так что казённым жильём враз обеспечили б. А тут? Куда деваться – сам не знаю. Хорошо, тётя Маруся пригрела, приютила меня на первое время; цельный месяц у неё перекантовался всё-таки, пока она, старенькая, вдруг не померла неожиданно. Да где там неожиданно – она на ладан считай, дышала! Я предчувствовал беду такую. Её племяши, пока жива была, носа не показывали к ней, чтоб водицы хотя бы подать, а померла как, они тут потом, её родственнички-то, как налетели: как вороны… не то чтоб её похоронить, а добычу поскорее поделить. Квартирку эту двухкомнатную завалящую побыстрей продать. Они и на похоронах-то чуть ли не дрались в открытую. Грызлись всё, аж бесновались, как окаянные. Один только я и плакал, наверно, над могилкой её, получается. Искренно и неудержимо. А плакал я, кроме того, скорей даже над самим собой, над своей судьбиной такой одинокой. Она ж последним живым человеком была на планете всей для меня, знающая меня, переживающая за меня как родная. Понимал я, что с ней последнюю ниточку потерял я с прошлым своим, а значит, и вообще с жизнью.

       А потом? Что потом… я и к властям пробовал обратиться, и просто к людям. Никому я не нужен тут. Не верит мне никто, да и ты, я гляжу, тоже вона, как на идиота смотришь. Потому и бродяжничаю уже с неделю, наверное. Даже не мылся уже, как минимум неделю. Ночевать – ночую, где придётся, а зима придёт, что делать буду?

       Изменилось тут неимоверно всё до неузнаваемости, а самое главное – люди изменились в худшую сторону. Люди чёрствые стали, жестокосердные, капризные, но больше равнодушные к другим скорее даже. Я вроде как молодой, а, по-правдашнему, я ж где-то лет на десять тебя старше. Ты-то, я смотрю, ничего, будто бы привык; потому как всё-таки постепенно, а я-то сразу из той стихии да в эту. Как говорится: из полымя да в омут. Жутко мне видеть разницу, а тем более, когда не просто пришлось лицезреть её – а шкурой своей, когда прочувствуешь всю эту метаморфозу в гражданах. Мне теперь одна дорога – в Петелено, в дурдом. Можно сказать, одно спасение; там всё равно лучше будет, чем здесь. Ай да шут с ним!..»

                                                                                                05.06.12г.