1.
Было это лет тридцать тому назад. Или нет, побольше тридцати будет. Стало быть, еще в советское время. От колхозного поля, поросшего густо будяками, шел к лесу Дед. Я говорю «Дед», потому что имени этого человека никто не помнит. А как годами он был уже стар, девятый десяток разменял, то и прозвище ему селяне дали сообразное – Дед. Вот что о жизни человека этого знаем мы понаслышке. Одни говорят – колдун, другие, что, вроде бы, чокнутый. Третьи, старухи главным образом, - что святой, дескать. Впрочем, домыслы досужих болтунов можем мы отчасти опровергнуть. Дед был, как нынче сказали бы, мистик, или, скажем уж прямо, целый адепт. Впрочем, идей своих Дед в народ не нес, или почти не нес, в те времена и в Бога-то мало кто верил, куда уж тут метафизика всякая. Говорят, много лечил людей, и скотину тоже, то травками, то шептал, а то и еще как. Бесов гонял, рассказывают, случались и чудеса разные, всего не упомнишь. Впрочем, черпал Дед, и впрямь, из разных источников. Бают, якшался Дед по молодости с самыми загадочными личностями, и как видно без разбору, начиная от офень на Ковровщине, заканчивая каким-то ученым раввином в Риге.
Такие широкие интересы приводили Деда и в куда более отдаленные места, как, например, в Сибирь, куда его определил НКВД за приверженность к «опиуму для народа», ну и, соответственно, к контрреволюции. Впрочем, Дед и в поселениях сибирских даром времени не потерял, само собой, Сибирь – край шаманов. Тогда, понятно, Дед еще не был Дедом, а был вполне моложавым городским гражданином, с галстуком и аккуратно подстриженной бородкой. И был он, тоже понятно, не тракторист и не монтажник какой-нибудь, а вроде даже ученый, толи по фольклору, толи что-то в этом роде. Но мы отвлеклись, читатель.
А шел этот почтенный человек через колхозное поле в близлежащий лесок не за грибами отнюдь и не по дрова. Шел он помирать. Потому что есть у таких людей внутренний голос – пора, дескать. И пока мы с вами отвлеклись, успел собрать изрядно хворосту, сложить его большой аккуратной кучей. Постоял, подумал немного, а, может, и помолился, но как-то уж очень буднично, словно бы вот, просто задумался человек. Положил поверх хвороста рябиновую палку, на которую на ходу опирался, да и сам улегся сверху. Глаза закрыл. Час прошел, затем и второй. Если бы кому прилучилось быть рядом и наблюдать эту жуткую и величественную картину, едва ли он уловил бы миг, когда жизнь покинула тело, устремившись ей одной известными путями. И еще больше того был бы потрясен наш воображаемый наблюдатель, увидев, как часа три спустя, хворост, вдруг, сам собой задымился с одного конца, потом вырвался язычок пламени, и уже через пять минут погребальный костер гудел как исполинский шмель и сыпал искрами в темнеющее небо. И если бы наблюдатель тот, проявив нездоровое любопытство, порылся после в остывающем костровище, он не нашел бы ничего, выдающего страшное предназначение погасшего костра.
Однако этого никто не видел…
2.
Читатель мог предположить, что наше дальнейшее повествование будет ретроспективой, так сказать. Ну, а чего еще думать-то? Человек-то помер! Не спеши, о, читатель, так как термин «помер» не правомерен к употреблению вообще, и к нашему случаю – тем более. Прошло лет семь. Может, восемь. И в простой русской семье (папа - профессор филологии, доктор наук, мама – концертмейстер и пианист (но уже было можно, за это уже никого не сажали)) родился мальчик. Кто бы вы думали? Он самый. Дед родился. Хотя теперь, конечно, Дедом считать его было бы сложно, об этом напоминали теперь разве что по-стариковски сморщенное личико, да взгляд мудрый и туманный. И даже имя его нынешнее нам стало известно – Илья. Почему так вышло? Люди незнающие в перевоплощение вовсе не верят. Люди знающие утверждают авторитетно, что не может, дескать, человек воплотиться в такой короткий срок, мол, требуются сотни лет. А вот люди опытные, к числу коих Дед и принадлежал, воплощаются там и тогда, как им и Господу угодно, ни мало тем не смущаясь. А, посему, столь сложные материи и нам с вами лучше оставить. Иными словами, повествование наше, как каждому теперь ясно, движется вовсе не назад, а вперед. И самым полным ходом.
Чушь это собачья, когда говорят, что не может человек себя грудным ребенком помнить. Илья, во всяком случае, помнил. На всю жизнь сохранил он престранное ощущение, будто его, свободного и огромного, впихнули в крохотную коробочку, где и пошевелиться-то невмочь. И там он, все на свете понимая, лежит и ничего не может. После, все же, потихоньку забылся как все счастливым и сравнительно безоблачным детством, притерся к своей коробочке. Порой лишь маленький Илья бывал не по-детски задумчив и мрачен, с детьми не играл, на родительскую ласку не отзывался, словно силясь поймать некое ускользающее воспоминание или чувство, отметая с пути все, что этому препятствует. «Сложный мальчик», - говаривали тогда старушки во дворе, - «Очень сложный мальчик». И, надо признать, бабушки были абсолютно правы.
3.
С семи лет начались для мальчика испытания нешуточные. Во-первых, погибла мама. Автокатастрофа на горной дороге в Крыму. Опустело в доме, и на сердце у Ильи тоже опустело. Не подумай, читатель, будто я сгущаю краски, норовя обогатить свой сюжет, нагнетая грозные и пугающие события ради накала страстей, но ведь незаурядным людям жизнь часто преподносит особые испытания. Даже и тогда, когда они не в силах ни осознать, ни проявить свою незаурядность. За первым ударом последовал и второй: отец сильно запил, совершенно опустился, и стал, попросту, неузнаваем. Так что, его из своей жизни Илье пришлось исключить самому. И хотя мальчик стоически переносил отцовскую ругань, а, подчас, даже и побои (ведь ответчиком за все отцовские неудачи и горести теперь стал он), и даже порой жалел своего непутевого родителя, смириться с подобным положением Илья не хотел. И не смирился. Тогда что-то в нем словно захолонуло, эмоции, столь хрупкие в таком нежном возрасте, были загнаны в самый дальний угол и не смели больше оттуда носу показать. Ум стал, словно превосходно отточенный инструмент, скальпель, безжалостно отсекающий гнилую и ненужную плоть, ту, что не совместима с жизнью. Мальчик обронил пару высказываний в школе, с друзьями, с родителями друзей, а потом в опекунском совете и, в конце концов, в суде. Дело было сделано, непутевый отец покинул его жизнь, как казалось, навсегда. «Что ж, у него ведь был шанс», - говорил себе Илья не раз, когда тоска по дому нет-нет, да и прихватывала его в интернате. Ведь ум не мог быть стальным инструментом двадцать четыре часа в сутки, это понятно.
О том, что делалось в то время в душе его, сказать сложно. Ребенок этого не сможет высказать никогда. Взрослый ни за что этого не вспомнит. А подростку всегда не до того. Так и лежат на сердце у человека неразгаданные никем чувства огромной глубины и силы, лежат как непрочитанные письма, как бесценный мореный дуб в илистых глубинах рек.
И лишь когда-то потом они незаметно и подспудно приводят в движение некие механизмы внутри нас, и тогда жизнь становится такой, и никакой другой.
4.
В интернате пробыл Илья недолго, и покинул его, к великой зависти остальных ребятишек, вместе с новыми приемными родителями, да какими! По истине, загадка, как «звездная пара» заглянула в такой Богом забытый уголок. Она – оперная прима в летах, московские и ленинградские театры рвут ее друг у дружки, словно собаки мозговую кость. Он – поднимай выше! Светило науки, взлетевший от Кулибина-самоучки до директора крупного засекреченного КБ, изобретатель и главный конструктор ракетной установки «Перун» (тактической или баллистической – уже не припомню). Днем и ночью сей ученый муж размышлял, как посподручнее обрушить спасительные мегатонны на голову империалистических хищников.
Бездетная пара на склоне лет задумалась о наследнике богатств. Интеллектуальных, конечно, прежде всего, ну и материальных, само собой, тоже. Подались в детский дом, просто так, наугад, и – вот удача! Сразу на глаза им попался этот мальчонка, скромный, покладистый, со взрослыми умными глазами, одаренный, вне всякого сомнения. Супруги в два голоса сказали: «Заверните!» Кто ж таким откажет, в интернате, в РАНО… да хоть в совете министров. Илья перекочевал на новое место, в скромное шестикомнатное гнездо, где-то у Нового Арбата. Уже по дороге высадившись с новыми «предками» из казенной «Волги» в нескольких торговых точках, Илья обладал большим имуществом, чем за всю предыдущую жизнь. Не это ли счастье, как считаешь, читатель?
Нечего и говорить, согласия у Ильи все-таки спросили, сперва в интернате, потом в каком-то учреждении, какая-то очкастая тетенька за столом, заваленным папками, этакая фея – вершительница искривленных детских судеб. И там и здесь Илья без промедления уверенно ответил «да», ведь пробыв в интернате всего год с небольшим, Илья четко узнал, в чем состоит счастье всякого «интернатского». Семья, благополучие, любовь. Настоящие, если возможно. На худой конец сгодится и видимость. Но никто из сопливых дураков, каких полно в соседнем с интернатом поселке, не станет тыкать в тебя пальцем, когда идешь в толпе мальчиков и девочек в одинаковых пальтишках, никто не станет кричать вслед: «Эй, интернатские!»
Несомненно, Илья чувствовал, на что идет. Благодаря инстинкту, чрезвычайно в нем развитому, он знал, что солидную парочку (Веронику Станиславовну и Константина Васильевича) он интересовал лишь как некий объект, объект вложения интеллектуального и экономического потенциала. Но ему нужно было вырваться из этого дурацкого интерната, из этого дурацкого дальнего Подмосковья, туда, где разные люди, где, может быть, еще повезет, где возможно многое. И он шагнул в эту новую жизнь, с трепетом и замиранием сердца, как всякий ребенок, но и с железной решимостью выжить, каковой могли бы позавидовать альпинисты-экстремалы, летчики-испытатели, спецагенты и разведчики. Серые, словно камешки в прозрачном роднике, глаза мальчика смотрели на мир прямо, пытливо и цепко, и лишь истинный знаток душ человеческих смог бы разглядеть в глубине их проблеск надежды.
5.
Но не стоит, однако же, думать, будто на то и пришел только в мир человек (да какой еще человек!), чтобы единственно преодолевать разные неурядицы. Оттого и непроницаемы глаза Ильи, оттого и сжаты губы, оттого и мы другой стороны его жизни пока не касались, что поделиться мальчик всеми этими странными и загадочными впечатлениями ни с кем не мог. Не мог, потому что не с кем.
В раннем детстве, конечно, являлось в памяти всякое, виделось и наяву, однако, взрослые говорили: привиделось, приснилось. Взрослым Илья верил по началу. Пока не понял, что взрослые об этой жизни знают, как правило, ничуть не больше, и что верить им надо с оглядкою. А потому, смекнув это лет около семи отроду, Илья стал впечатления свои таинственные, как бы, копить. Понять и осмыслить пока не мог, но хранил бережно, понимая каким-то задним чутьем, что важно лишь ТО, что где-то на острие сознания, на самой границе человеческих возможностей. А соответственное переживание еще в интернате пришло. Илья подхватил тяжелый грипп, температура под сорок. Худо мальчишке было, и
|