Соберу милосердие-1

затянула. По нужде хозяйственной или другая надоба была?
– На учёбу ездила, витязь пытливый. За семиречьем профессора нам, королевнам, свой пыл показывали в науках и обхождении светском. Если я представляюсь большому собранию, то должна присесть чуточку, расфуфырив платье двумя пальчиками. А перед родителем совсем пасть ниц.
– Чего же ты со мной не поздоровалась ласково?
– Очень надо, - надулась кривляка. – Кто будешь ты, ратай деревенский? В каждом слове твоем мычат коровы и кудахтают петухи.
– Кудахчут курицы, барынька. Ты, видно, из заморской клетки не выходила гулять, венки плести разучилась.
– Зачем? Меня замуж обещали отдать богатому припудренному королевичу. У него плечи широкие, ноги как столбы. Их в пансионе красоте только учат.
– Любишь его?
– Даже под грудью ёкает, – она приложила ручки к тому месту. – Королевич речист, обольстителен; выезжал на белом коне, в шитом рукодельном камзоле. Статью и оглядкой пришёлся мне по сердцу.
– А родные согласны?
– Лишь бы маменька благословила. Она королевство держит в своих руках, и папу под каблуком. – Девица хихикнула, смеясь над изнеженным отцом. Потом вдруг нахмурила бровки, пяля глаза в трудную задачу. – Знаешь, селянин – будь мне сегодня оруженосцем. Поскачи наперёд и сообщи во дворце моей маменьке о скором прибытии.
Витязь взлетел на коня своего, пришпорил, в минуту исчез за поворотом. Домчав ко дворцу, пошептался с привратником; таинственный явился мажордом, – а далее ротонды, лестницы, альковы. Будуар. Прошёл к нему витязь, громко стуча сапогами, и без стеснения отдёрнул красный бархатный полог:
(– Войдите, – позволительно мурлыкнул мягкий голос, пахнущий топлёным молоком. Склонил к сердцу голову бравый вояка, и медленно переступил в чертог королевы, тревожась нарушить тонкий флёр интимности да блаженный покой хозяйки будуара.
Королева возлежала на алой простыне, чуть выбившей хвостик из покрывала. Она заметила пытливый мужеский взгляд и прикрыла край, надвинув одеяло чудной босой ножкой, сразу смутившей витязя жаркой ночной истомой. Но нега вспорхнула с ложа, чтобы не мешать государственным делам, и уплыла душным облаком в соседнюю спальню фрейлины.
– С добрым утром, ваше величество. – Он поклонился ей поясно, переломившись пополам, как научили дворцовые сановники. Королева не ответила; а положила в ротик сладкий виноград и томно прикусывала почти прозрачную кожицу, как тигра, что играет с мышой. Сок живительный стекал струйкой в неё; королева выпила щуплую гроздь, вздохнула расслабленно.
– Кто ты есть, гость незваный? идёшь откуда ль?
– Чужестранец я триземельных краёв. Надобы никакой не имея, брожу по ближним королевствам из человечьего любопытства. Вроде как ищу верную жену и преданного друга.
Вздохнула белая красавица, глаза прикрыла на миг: – Пали нынешние нравы, не каждый поднять нагнётся. Послы царственные тревожатся, что всюду так. Маскарады, вино,  шальные встречи и расставанья.
– Не говорите так, прекрасное величество. Ваш дворец, наверно, чертог покоя и милосердия.
– Ошибаешься, путник. И далеко ходить не надо, – королева махнула пальчиком, – загляни лишь в замочную скважину мужней спальни.
Витязь с гордым любопытством прислонил к двери глаз да приставил ухо:
(Королю привели старшего офицера охраны. Высокого, белокурого, статного, и величество снова покраснел от любви, от гнева. Схватив юношу за лёгкие наручные оковы, он поднял его ладони к своим губам и осеял поцелуями пальцы, омыл счастливыми слезами. Король воскликнул, тая нежность: – Непокорный глупец! Как мог ты променять моё благоволение и ласку на жалкую подмогу королевы! Что даст тебе её немая власть, глухое раболепие пажей и фрейлин? всю силу и могущество державы я бросить рад к твоим ногам – вели, приказывай!
– Государь мой, светоч ясный. Я принят был ребенком при дворе, отец меня отвёл в твои покои. Он думал – отдаёт в науку, а продал в ад: за ленное поместье и новый титул я утехой рабской стал, не испытав желанья и любви. Ты пользовал меня как дорогую вещь – и выгнал из дворца б, найдя  другого игрунца с белейшей кожей, сочными губами, и с ласками, запретнее моих. Для королевы я такой же раб, но месть моя была сладка: я помню до сих пор её греховные объятья, и как она совела предо мной, колени преклонив. Я в блуд и грязь попрал твою корону, мне казнь не станет смертной пыткой.
– Любовь мою пороча, презрел ты милость короля! Иди на эшафот! иди на муки! – вскричал король, таща его к окну. – Сей час на площади свершится божья кара над глумливой ведьмой, которая волгалась с сатаной. Смотри, бунтарь, что суждено тебе:
(Под окнами дворца проносили совсем юную девушку. На чёрном остове пурпурного паланкина, отделанного кружевом роз, пионов и других астрагледиас, вонзивших несколько шипов в её белое плечо. Она не плакала; испуганно кусала губы, сознавая, что страшное ждёт. Впереди носилок выплясывали горбуны, выстукивали чёткий ритм кастаньеты – парупарупарурам. Сбоку молитвенно брели постриженки в белых одеждах; одна агнецка сорвала особенно колкую розу, и облизывая палец, отбросила её назад в толпу плакальщиц. Слёзное нытьё, усиленное запевом близкой щербатой старухи, убыстрило танец горбунов – зазвенели бубенцы на их щиколотках.
Девушка сложила руки и дрожала зябко, отгоняя наваждения. А глаза её уже жили отдельно: бегали по крышам, прыгали в стёклах, уговаривая ничему не верить. Как резиновые синие мячики, резвясь, отскакивали от горбуньих клобуков. Мокрый чечёточный шум сопровождал процессию: падали капли сливной канализационной воды, бились об подвальную жесть.
– А рот, хихи! вы посмотрите на её рот! Он же как змея извивается укусить и залить ядом нас хочет. – Щербатая старуха завязала девичье лицо чёрным платком. И распустив седые волосы, стала бесноваться, ударилась телом об камни мостовой, расцарапала щёки ногтями. – Шею ей спрячьте да руки укройте! Они на гадюк похожи – сил у девки нет, а так задушила бы нас! В глазах вся злоба её!
Все горбатые и щербатые кинулись ловить синие глаза  косынками да клобуками; поймали и казнили первыми)))))
Через несколько часов на этой же площади Серафим гонялся за убегающей Христинкой. Молчаливо набыча голову, хватал её в объятья, но она снова вырывалась. – Чего ты молчишь? – хохотала девчонка над чурающим парнем. Ей очень нравилась его застенчивая наглость, которая рождалась в юношеской душе совсем не от хамского опыта двуличных рукастых мужиков - а из музыки крупных запечных сверчков и из скрипа разношенных дедушкиных валенков.
А Серафим улыбался суетящимся щенкам, катая их по мраморным плитам, и один особо шустрый укусил его за палец – там, где должен висеть обручальный колец, или даже червоный перстень.
– Скажи мне свои мечты! – просила Христина, бросаясь в парня зловредными улыбками, а средь них проскальзывали обещания. И если бы Серафим прямо сейчас, под стрёкот заоблачных самолётов, женился на девчонке – то узнал, как прекрасны бывают скрытные надежды, коим нынешнее время суждено.
Но парень не стал торопить судьбу – ему мал солнечный луч, которого простёр перед ним ещё холодный март сутенёр; ему притворны голые раздежды лохматых деревьев, и плаксивая капель, стекающая в подмокшие ботинки. – Я хочу влюбиться однажды и насовсем, – безмятежно признался Серафим своей девчонке, впустую веря правдивым словам. И не подумал даже о том, что сам может быть ей симпатичен.
– В кого это? – кукольно улыбнулась Христина; дёрнула его за хлястик, заставляя обернуться: – Признавайся.
– В жизнь и природу, в детей. – Серафимка захохотал на всю площадь, хитро обманув наивную девицу, что хотела все тайны лаской выпытать. А у парня не было пока большой любви: разве вспомнится всерьёз школьница с родинкой на щеке, которую назло ребятишкам да себе дразнил по переменкам. А ночью, в бодрячей тишине детдомовских снов, придумывал для неё спасительный подвиг. И всегда Серафим выползался из схватки раненым победителем, коему замывала кровь маленькая невеста. Но он давно лицо её забыл, голос не помнит – зачем привязалось прошлое.
То всё юность была безмятежная, песенки да танцульки; а главная тайна – ну когда же? скоро ли зрелость наступит? или вдруг не влюбится одна девчонка? Он вечно взглядывал на себя в зеркало: если отражение казалось слабым и хитрым, Серафимка маялся днями. Даже укорял своё лицо: вот же на плакатах рисованы красавцы богатыри – дал тебе бог родиться немощью страшной. А то вдруг иногда заметит искоса брошенный глаз симпатичной девчатки: и не спит, поёт, и пугается. Как так – влюбилась; что дальше делать? Подойти, уводить, и жениться: но Серафиму легче с мечтой разойтись, чем шагнуть ей навстречу.
Ооох, и трудно он натуру свою перебарывал – характера ещё нет, помощи ждать без толку. Но с чего начал, гадёныш: пару раз подошёл к бабам замужним знакомиться. Ну те ему по матушке с батюшкой, коих парень отродясь не видал. Потому совсем не обиделся, а даже хохотал да радовал, что смущенье осилить сумел.
В прошлом всё былое: настоящее приняло человеческий облик и прячется под квадратной тенью дворца культуры.
– Серафим, кто это? – Где, Христина? не может быть!
Это стоял у скамейки Янко, грустно пережёвывая в потроха нижнюю губу; шептался с собой: – что же я бегаю, суечусь? никто не тянет меня за язык, за ноги; никто не вяжет обещаниями работы, денег, чувств. Разве можно быть в долгу любовью и ненавистью? долг любви – жалость, а долг ненависти – месть. Но разорвана моя жизнь на заплатки времени, себе же крошку мгновения выделить жаль. Сумрачна жизнь, если в ней одни пьяные посиделки да блудные оргии. Мой толк в семье. И одну бабу я смогу любить – лишь немного подучив как жену: рассказать, что сам знаю; надышать, кого сам нюхал; ублажить, как меня сговаривали. Только где же она? почему не идёт долго? – Янко сплёвывал под землю слюной набрякшую обиду, а в том месте сразу появлялась завязь цветка незабудки. И мужик подсчитывал на её лепестках: – всё припомню – когда опоздала, или обделила лаской, а то и соврала; не забуду сердечные раны – я мстивый.
Тут каргачи пролетели над ним: орут через площадь, и даже к окраине, агитируя за блудную жизнь. Только один старый ворон, вечный холостяк и надоеда, махнул рукой на их суету, да вернулся ко дворцу – сел повыше на ветку. Так они долго молчали: Янко в  башенные часы, а ворон на него.
Всё же каргач не утерпел – почистил клюв подмышкой, собрался смелостью – и спросил: – Ждёшь?
Но ответа не услышал, Янка на него – ноль внимания. Только пучком цветов замахал мужик энергичнее, шаря по сторонам в поисках пропавшей невесты.
Его презрение не расстроило облысевшего ворона, много повидал он гордецов на своём веку. – Ну жди. Может, до завтра так простоишь. – И откаркнулся в кусты, прочищая горло, чтобы сказать гадость. – А твоя подружка это время проведёт в объятиях чужого красавчика, и они вместе станут смеяться над тобой.
– Она мне не подруга, мы влюбились. – Янко сузил глаза, выгадывая в дымке чёрную тень крылатого мерзавца. Руки сжались в кулаки – им бы камень побойчее.
Увидев такие страсти, ворон шибко перескочил на последний тонкий сучок, и вихляясь на нём словно лярва в молоке, зашипел с пузом,