– Если не успеешь сделать фотографии, где мы с тобой, то вышли мне их на этот адрес, – подала она мне листок из ученической тетради.
– А как же островок любви? – только это и вырвалось из меня, как-то совсем по-детски, когда я мельком увидел ее новый адрес в подмосковном городе Дзержинске, где, наверно, тоже есть беседка возле ее будущего дома, но где мне уже никогда не быть.
– Какой островок? – удивленно посмотрела она на меня.
– Да так, проехали, – сказал я, пряча листок в карман пиджака, предательски швыркнув носом. – Может, свалим отсюда ко мне, – развязно предложил я, чтобы скрыть то, что я теперь переживал. – Анны Ильиничны не будет дома. И я покажу тебе процесс фотопечати, а?
Она, как будто не заметив моего хамства, сказала, что хочет побыть еще с подругами, а потом они вызовут такси. Хорошо, сказал я, тогда я пойду.
– Прощай, Ира.
– Прощай, Евгений!
И она потрепала мои волосы на голове, как мать или сестра, мол, ничего не поделаешь, жизнь бывает жестокой, парень.
И я пошел домой один, оглашая вселенную безмолвным криком. Мне казалось, что на моей шее висит не сумка с фотоаппаратом, а тяжелый якорь, тянувший меня долу. И было пусто на душе, что мы так нехорошо расстались навсегда. Это впечатление саднящей дыры в моей груди усиливал треклятый Шанхай. С его мрачными бараками и приземистыми домами за глухими заборами, мимо которых я шел под брех собак. И я радовался, что Ира и ее родители вырвутся отсюда! И думал о том, как мы целовались с ней на кухне, когда остались там вдвоем. И они, эти прощальные поцелуи, еще не остыли на моих губах…
И вдруг увидел, как прямо по курсу из барака вышли на улицу пьяные парни. Один из них, высокий, в тельняшке размахивал обрезом и куда-то порывался бежать, грозясь кого-то замочить. А его кореша с матами пытались отнять у него обрез. Но увидев меня, они умолкли.
– Эй, – заорал тот с обрезом. – Дай закурить! Хороший ты человек! У, собаки, – погрозил он обрезом своим собутыльникам. – Убью, если его тронете!
Я не стал лезть на рожон и резко изменил курс, свернув на соседнюю улицу, освещенную единственным фонарем. Но было поздно. За мной уже шел, убыстряя шаг, тот с обрезом, и орал, чтобы я дал ему закурить, продолжая называть меня хорошим человеком. Машинально, на бегу, я стащил с шеи сумку с фотоаппаратом и намотал на руку ее ремень. Он опять заорал и раздался выстрел. Я обернулся. Точно бык, внезапно получивший удар молотом в лоб, амбал стоял на коленях, прижав ладони к лицу, и мотал головой. И я услышал, как он запричитал: «Ой, мои глазыньки…» – когда к нему подбежали его кореша…
А потом я уходил от погони. Куда-то бежал, то и дело, поворачивал в проулки, и, помню, по моему лицу, текли слезы. В конце концов, я вышел на берег реки, превращенной кожевенным заводом в сточную канаву. И речка привела меня в город.
И вот я дома. Анна Ильиничны нет. Она вдова и каждый вечер уходит к соседям, к одиноким старичкам, чтобы помочь им по хозяйству, а потом допоздна они играют в лото.
И только теперь, зайдя в свою комнату, я осознаю, что был на волоске от смерти. И благодарю судьбу, что Ира отказалась идти со мной. И что кто-то невидимый, но безгранично сильный, сжалился надо мной и отвел руку бандита от меня.
– Надо проявить пленку, – сказал я вслух самому себе. – Надо что-то делать!
Растворить в горячей воде химикаты, согласно инструкциям на заводских упаковках, – дело несложное. И вскоре я разливаю горячие растворы по бутылкам.
Теперь нужно поместить пленку в фотобачок.
Я закрываюсь в ванной и в кромешной тьме достаю из фотоаппарата свое сокровище. От напряжения я покрываюсь потом. Но и тут ничего сложного – отец научил меня, как равномерно наматывать на спираль катушки фотопленку. Пробую пальцем витки, как это делал он: витки легли хорошо, все получилось! И я иду за растворами, неотвязно думая об Ире, – как я буду жить дальше, а главное – зачем? – без нее.
Я беру бутылку с проявителем, и машинально наливаю в бачок раствор, прозрачный как слеза. И мне нет дела до того, что бутылка еще теплая на ощупь, думая совсем о другом. Механически вращаю катушку. Но стоп! Что это?
Некоторое время я тупо смотрю на вытекшие из носика бачка черные капли. Они похожи на кровь, эти капли, вытекшие из бачка на подоконник. Почему они черные? От страшной догадки у меня холодеют ноги. Я даже не достаю пленку. Зачем? И так ясно, что я ее запорол: фотоэмульсию съел раствор, которому я не дал остыть, как следует.
Точно мертвый я иду в свою комнату. Ложусь на кровать и отворачиваюсь к стене. «Надо бы проведать Мишку Клемешева...» – последнее, о чем думаю я, впадая в забытье.
