Я ПОМНЮ

храм. Как я уже говорил, в детские мои годы здесь подвизалась школа-восьмилетка, а в летние каникулы устраивался пионерский лагерь. Тогда над входом висел огромный кроваво-красный щит, на котором весьма тщательно белой эмалью было выведено:»За наше счастливое детство спасибо родная страна!» Без запятой…

         В алтаре за деревянной перегородкой ютились наши воспитатели-надзиратели, а мы всем скопом обитали на втором этаже в спортзале, разделенном щитовой времянкой на две половины (для мальчишек от девчонок). Второй этаж – это уже был новодел. Не знаю, из чего коммунары лепили стены, коридоры и потолок первого этажа внутри храма, но выглядело все это основательно, хотя даже у нас, пацанов, где-то глубоко в сознании поселилась цеплячка, что новодельные городушки неуместны в стенах собора. Я, господа мои любезные читатели, не лицемерю. Мое поколение вроде бы повально ходило в атеистах, но ведь от родовой памяти и сути нашей православной никуда не денешься. Моей крестной матерью была бывшая монахиня, а крестным отцом - бывший вор. Парадокс? Скорее закономерная предопределенность.
На сей день храм выглядит так, как и должно ему быть. Восстановлен во всей своей канонической красе иконостас, символическое надгробие и рака с иконой преподобного Макария Жабынского, Белевского чудотворца. Ведутся службы.

        Помолившись, уж как умеем, приложившись к раке преподобного и поставив свечки за упокой усопших и за здравие живущих родных и близких, умиротворенными выходим на площадь. И слякотная погода с мокрым снегом и знобким ветром уже не напрягает, не раздражает. Васильевич по широкой каменной лестнице направляется к часовне и купальням над святым источником, а я иду к двухэтажному небольшому странноприимному дому (монастырской гостинице), где в отдельной келье на первом этаже обитает батюшка Симеон.

         Он уже ждет меня на крыльце под жестяным навесом. Маленький, согбенный, опирающийся на отполированную ладонями суковатую палочку, в неизменной своей камилавке на голове и балахонистом черном одеянии до пят, подпоясанный тонким матерчатым ремешком. Седые брови, седые прореженные временем волосы до плеч, ниспадающая на грудь пепельно-серая борода. Кланяюсь. Батюшка Симеон кланяется в ответ, еле уловимо улыбается и приглашает меня войти. В крохотном глухом коридорчике стоит прислоненный к стене гроб с крышкой. Веселенький такой, обтянутый небесно-синим  блестящим сатином, с крашеным бронзой картонным крестом на крышке и двумя летящими ангелами чуть выше верхней перекладины креста. Батюшка легонько притрагивается ладошкой к гробу:

         -Домик мой. Заказал вот в Белеве, привезли, а денежку не взяли.

         И мне не печально и уныния, паче того, страха  в душе и в помине нет. Явственно проникаюсь мыслью, что ценить надо каждый прожитый на этом, Божьем  свете, день и час.

         Келейка у отца Симеона  подстать коридорчику. Крохотная, узкая, с одним окошком. Солдатская кровать, застеленная серым суконным одеялом, плоская подушка в кипельно-белой наволочке, у окна древний колченогий столик, две табуретки, небольшой старинный сундук, поверх коего чуть не до потолка книги. Напротив двери на божнице несколько икон с еле теплящейся лампадкой. Вот и все убранство.

         Говорим о Жабыни, о смысле жизни, о Греции, откуда отец Симеон привез облицовочную плитку для купален на святом источнике, о вере, о Церкви, о нравах в обществе, об истории, корнях русского народа. Батюшка очень много знает о Святом Кукше, иноке Киево-Печерской лавры, который отправился проповедовать Слово Божие вятичам, жившим на берегах Оки, то бишь, нашим с вами далеким предкам. Они же и убили  святого. Убили, покаялись и обратились к вере Христовой. Случилось все где-то здесь, на территории от истоков Оки, до ее среднего течения. И хотя чудотворные мощи святого хранятся в Киево-Печерской лавре, остается еще  много загадок, требующих скрупулезного исследования.
В общем мы напрочь забыли о времени. Я внимал отцу Симеону с душевным трепетом, поражаясь его эрудированности. Доступность его речи для меня, непосвященного, явилась открытием. Ведь я, что уж греха таить, побаивался, не буду ли выглядеть олухом перед ним, представителем иного мира, то бишь, отличного от моего мировоззрения, а оказалось, что мир-то един, неразрывен. Мы прекрасно понимали друг друга.

         Наконец вышли мы  на площадь. Я совсем, признаюсь, забыл о Валерии Васильевиче, однако, как оказалось он не скучал, ожидаючи меня. Вызвал по мобильнику моего старшего сына, коренного белёвца, поселившегося в деревне Кураково. Андрей тут же прикатил и, чувствую, собрался  отчитывать меня за невнимание к его драгоценной персоне, но лишь фыркнул и стих, постеснявшись батюшки Симеона. Я представил батюшке  своих родных, и он повел нас, испросив нашего согласия, осматривать реставрируемый Введенский храм. Снаружи здание храма уже полностью восстановлено. Внутри идут отделочные работы.

         У нас троих захватило дыхание, когда увидели роспись на стенах. Палехскую роспись! И орнамент, и библейские сюжеты поражают воображение своей неземной красотой и в то же время реалистичностью. Лики православных святых буквально светятся  живым теплом, а сами их фигуры будто вот-вот сойдут со стен к нам, к людям. Поистине велика Русь своими талантами, кои даются лишь волей и милостью Господа.
Выходим на паперть. Поглядываю ненароком на Валеру, на Андрея. Крепкие, солидные мужики со своими проблемами, заботами, трудами и спотычками, обыденными радостями и печалями – в сей момент пребывают в легкой растерянности, словно давным-давно потеряли что-то дорогое и вдруг нашли, но толком еще не знают, что с этим делать. Потом уже, по прошествии некоторого времени, оба скажут мне, насколько благотворно отразилась в их сердцах Жабынь. Прониклись, в общем. Да и нельзя было не проникнуться, не впитать в себя частичку чудодейственного монастырского бытия.

         Наверное, в миру существовать интересней, веселей, хотя с какой колокольни посмотреть. Наверное, мирское необходимо для развития и сохранения человечества. Даже не наверное, а скорей неоспоримо, но для обретения душевного равновесия следует, на мой взгляд, пусть и не часто – бывать в святых местах.  Ведь  мы, три умудренных казалось бы жизнью мужика, приехав в кои  веки на пару-тройку часов в Жабынь, впечатлились настолько, что, как говорится, соседскую корову на Вы стали называть. Нечего греха таить, матерком, да под горячую руку все трое можем запульнуть, несмотря на потомственную интеллигентность и соответствующее образование. Теперь же, изредка, забывшись и изрыгнув из себя скверну, осаживаем друг друга, памятуя Жабынь и отца Симеона.

         И еще один маленький штришок. Обронив: «Соловья баснями не кормят», батюшка Симеон пригласил нас в трапезную отобедать чем Бог послал. Отнекиваться в таком случае не принято, да и проголодались мы весьма изрядно, поэтому приглашение приняли с благодарностью. Как я уже отметил, было время Великого поста. Нам выставили бачок постного горохового супа, на второе макароны, слегка сдобренные томатным соусом, компот из сухофруктов, на закуску миску квашеной капусты с репчатым луком. Отец Симеон прочитал короткую молитву на прием пищи, и мы уселись трапезничать. И такая скромная еда стала для нас приятным открытием. Съев по половничку супа, ложки по три макарон, закусив капустой и запив компотом (без сахара), мы не только насытились, мы получили несказанное удовольствие. Дома-то мало кто держит строгие посты. Напихиваем в себя что попало, да пожирней, да помясней,  да послаще, а после сетуем на свою невоздержанность. Оказывается, пища, принятая с молитвой и смирением, какой бы она ни была, становится чистой энергией.

         В заключение добавлю еще несколько строк о своем детстве. Нас, мальчишек и девчонок с Красного рабочего поселка белевцы прочно окрестили  «монастырской шпаной». Было за что. В обиду мы себя не давали, всем скопом ходили «улица на улицу», лупили каждого, кто пренебрежительно отзывался о нас. Взрослым тоже строили всякие пакости за дразнилку: «монах в синих портках». Мы лазали по колокольням, воровали соль, картошку, консервы из храмов, превращенных горторгом и воинской частью в склады. Мы были шумными, горластыми, но вдруг затихали, очутившись во вратах над колокольнями Спасо-Преображенского и Кресто-Воздвиженского монастырей. Чем только их не мазали жилкомхозовские активисты. Мелом, известкой, красками, просто угольной пылью. Тщетно. Проходило немного времени и из-под грязи проступали лики святых. Они смотрели на нас, добрые и смиренные, ничуть не грозные, не пугающие. Мы затихали и вели себя пристойно, пока сутолока жизни вновь не захватывала нас. Мы были под приглядом отринутых советской властью святых и наверное поэтому выросли просто нормальными людьми. По крайней мере душегубов, сволочей среди моего поколения «монастырской шпаны» не нашлось ни одного. Я помню.