Я ПОМНЮ

                                  

       Не доезжая версты три-четыре до древнего и достославного города Белева, что на юго-западном краешке Тульской губернии, почти рядом с переездом через заброшенную ныне ветку Рязано-Уральской железной дороги обозначен поворот направо.  Стилизованный фрагмент крепостной монастырской  стены с тремя луковками крестных куполов над ней приглашает нас в Свято-Введенскую Макариевскую  Жабынскую пустынь.

       Сворачиваем. Зять мой, Валерий Васильевич, вдруг прижимает машину к обочине и останавливает ее. Молчит. С удивлением поглядываю на него. Жду объяснений. Так же молча он открывает дверцу, выходит из салона наружу, в промозглую и стылую великопостную окружающую среду. Делает мне отмашку, дабы я последовал его примеру. Мне, естественно, не хочется покидать теплое  озонированное нутро иномарки, но странное поведение такого конкретного мужика, как Васильевич, разжигает мое любопытство, и я с тяжким вздохом выковыриваюсь на протаявшую слякотную обочину.

        -И это дорога к монастырю? К храму! – начинает закипать Васильевич:- Смотри, кругом благолепие, а под ногами дрянь!

         Да уж. Выразился зятюшка хоть и не совсем прилично, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Действительно, благолепие кругом, несмотря на предвесеннюю холодрыгу, впечатляет своей основательностью, неподвластной времени. Веженские  вековые сосновые леса позади нас, неохватная пойма Оки по левую руку, покатая возвышенность по правую, покрытая слежавшимся за зиму чистым, понеже в районе нет коптящих производств, снегом. Впереди речушка Веженка, над ней на крутом холме большая деревня Кураково. Просторно, благодатно. А вдоль дороги, на откосах, в кюветах пивные банки, пластиковые бутылки и пакеты, раскисшие сигаретные пачки, какие-то тряпки, рваные кроссовки и прочие отходы жизнедеятельности раскрепощенного электората. И ладно бы где-то округ жилья человеческого,  но по дороге к святой обители?...  Мерзотно сие! И стыдно за себя. Почему, не знаю,однако стыдно.

         Едем дальше. Валера неустанно кипит и пузырится, покуда на правах старшего я его не осаживаю. Кончай, говорю, воду в ступе толочь. Трещать, дескать, без умолку мы все горазды. Воздух сотрясаем, а взять мусорный мешок, да прибрать свою толику всеобщей мерзости – в лом!
Васильевич, похоже, внемлет; левой пятерней чешет обритую наголо макушку, потешно крякает и умолкает. Между собой знакомые и друзья прозывают моего зятя Винни-Пухом. Кряжистый, кругленький, головка шариком, ушки маленькие, едва заметные, нос пуговкой, глаза(простите за штамп) лучистые. Весит на сто кг с гаком. С хорошими людьми добродушен, с плохими… Плохим лучше держаться от него подальше. Силищи, кстати подметить, богатырской: машину из колеи на пупке выворачивает.

         От поворота с трассы до Жабынской пустыни где-то километров около  четырех. Оставляем слева несуразно разбросанную деревню Кураково, издревле служащую поставщиком кадров для правоохранительных структур: как то надзирателей в тюрьмы, вохровцев в железнодорожную охрану, полицейских, милиционеров, опять-таки полицейских и пр. Серьезная, короче, деревня. Пригородная, одним словом.
В начале девяностых годов, когда монастыри и храмы стали возвращать Церкви, к Жабынской пустыни проложили дорогу с асфальтовым покрытием. И на том новые власти посчитали свой долг полностью оплаченным. Ныне дорога заново отремонтирована, а до недавнего времени сохранялась лишь наполовину. Обочь деревни и до верхней околицы асфальт, а ближе к старинному кладбищу и до самого монастыря яма на яме, канава на канаве. Будто танки сквозь минное поле прошли.

         …Без малого полстолетия назад я уже сподобился брести по этой дороге. Правда, была она тогда грунтовой и шла параллельно нынешней, но левее ее и ниже, по урезу окской поймы. И была, между прочим, несравненно ровней и чище. Ни тебе метровых колдобин, ни отходов капиталистического изобилия. А брел я от Кураковского поворота пешочком в пионерский лагерь, понеже опоздал с групповым заездом. И когда в просвете между мачтовыми соснами показалась Жабынь, мне, двенадцатилетнему пацану, будто что-то торкнуло в голову ли, в душу – я снял свой алый сатиновый галстук и сунул его в карман. Но это я здесь так, к слову.  Мне же его  все равно пришлось в лагере носить, поскольку вожатая пригрозила в противном случае отправить меня домой. Вдогонку, сказала, даст в школьную пионерскую организацию такую характеристику, что и в тюрьму не примут.

         Позже, повзрослев, я не раз бывал в Жабыни, пока не уехал из родного Белева в «большую жизнь». Верней, пока меня не выдавили друзья и коллеги, а иже с ними и местные власти за нестандартность мышления, и  «вызывающее поведение, несовместимое с нормами коммунистической морали». Именно так, черным по белому, было записано в моей учетной карточке члена КПСС. Мышление же мое, в частности, действительно противоречило общепринятому, так сказать, коллективному. К примеру, в своих статьях и художественных произведениях я «поднимал на щит» не записных передовиков, одобряемых партией, а обычных людей, презрительно и совершенно необоснованно прозываемых «асоциальными элементами», «отбросами общества» и т.д. На грязные ярлыки ведь товарищи верные ленинцы были весьма и весьма горазды. Ратовали за свой народ и жутко его ненавидели…

         Почему меня периодически тянуло в Жабынь? Полагаю, сам факт моего появления на свет Божий. Сподобился я родиться в бывшем Белевском Спасо-Преображенском мужском монастыре, словно в насмешку названном большевиками Красным рабочим поселком. Верней на территории того, что когда-то было изумительной красоты и непреходящей гордости многих поколений белевцев монастырем и городской крепостью. И обитали-то мои родители в те времена в примыкающем к церкви святителя Алексия, митрополита Московского корпусе, верней в келье самого настоятеля. Потом, когда подросли мои младшие брат и сестра, нам выделили несколько более вместительную келью (бывшую, разумеется) матушки-настоятельницы женского Белевского Кресто-Воздвиженского  монастыря. В свое время оба монастрыя существовали бок о бок, разделенные каменной стеной, кою впоследствии растащили на курятники, поросячьи закуты и всевозможные клетушки новоиспеченные пролетарии физического и умственного труда. Не знаю, с умыслом ли, нет ли, но советская власть заселила в Красный рабочий поселок тех, кто ей, власти, то бишь, не пришелся ко двору. Среди малого числа не расстрелянных бывших монахов и монахинь и некоторой толики совслужащих из интеллигенции превалировало подавляющее большинство невредного «балласта» и «социально близких», как бы помягче выразиться, нарушителей закона. Кстати, свинарники, курятники и голубятни были налеплены прямо на могилах праведников, купцов-благотворителей, дворян, мещан, Белевских удельных князей, крестьян и воинов, за благие дела еще при жизни заслуживших будущее упокоение на внутреннем монастырском кладбище. А могильные плиты и памятники были сброшены под речку. Пацанами мы на них загорали и согревались, выбравшись посиневшими из студеной окской водицы. Камни эти в любую погоду были теплыми, живыми…

         То же и Жабынская пустынь. По статусу (имею в виду, до революции) сия обитель принадлежала Белевскому монастырю, как и Карманьевский скит, как и Оптина пустынь. Попав в пионерский лагерь я был очарован Жабынью. В пику галдящему, матершинному  Красному рабочему поселку здесь во всю ширь разливалась благостная тишина и, как я уже заметил, напрочь отсутствовали свалки, вонючие помойки, весь тот беспредел, что творится ныне на Руси. Благодаря тишине, чистоте и сосновому бору выглядела Жабынь в то первое мое  посещение не настолько удручающе, как Белевские монастыри. Хотя и тут щедро прошлась рука строителя «новой» жизни.  Соборный храм Преподобного Макария  со сбитыми напрочь куполами был переделан в восьмилетнюю школу-интернат для детишек из окружающих деревень, святой источник на холме повыше храма закрыт бетонными плитами вровень с землей, дабы окрестные старушки не являли дурной пример мракобесия подрастающему поколению. Однако старушки несознательные все равно прокрадались по ночам со стороны леса и через зазор меж плитами ухитрялись набрать баклажечку святой водицы. Туда же, в зазор, бросали монетки, а мы, лагерники, в тихий час удирали ловить те  монетки. На длинную палку привязывали согнутую ковшиком ложку и выуживали иной раз до трех рублей мелочью. Вода из святого колодца использовалась для приготовления пищи, умывания и прочих хозяйственных нужд. Шла она по трубе, врытой в землю, самотеком в столовую (бывшую трапезную) с примыкающей к ней церковью во имя Знамения  Пресвятой Богородицы. Церковь, естественно, подверглась разрушению и я уже не помню, что в ней находилось: то ли Красный уголок(клуб), то ли контора администрации лагеря. Ни святых врат, ни стены, опоясывающей территорию монастыря, не существовало, будто никогда и вовсе не было. А посреди снесенной почти до  фундамента церкви Введения во храм Божией Матери в зарослях колючек и полыни ржавел остов колесного трактора «Фордзон-путиловец».

          К слову,  той водой из святого источника, до жути ледяной, мы, пионеры, умывались, чистили зубы и в обязательном порядке мыли ноги перед сном на ночь. И никто ни разу не рассопливился, не кашлянул, паче того, прыщиком не похвастался.
Я не историк и не претендую на сколь-нибудь документированные архивные данные. О Жабыни и Белеве в последнее время сказано и написано изобильно. Я же рассказываю лишь то, чему сам был непосредственным свидетелем и участником. О преподобном отце Макарии, Белевском чудотворце, едва начав соображать, я узнал от своей прабабушки  Татьяны Ананьевны Дунаевой. Это он, современник Ивана Грозного, четыреста с лишним лет назад возвел и обиходил пустынь, за что и удостоился в веках наименования «Жабынский». Это он, боговдохновенный батюшка Макарий, продолжает и ныне творить чудеса, исцеляя немощных и споспешествуя возрождению обители.

       …Наконец мы с Валерием Васильевичем оставляем за собой мерзость дороги  и въезжаем в Жабынь. Зятек на полуслове обрывает похабную речь в адрес властей, дорожников и гулящих женщин, коих он вообще приплел неизвестно зачем. Неожиданно крестится, придерживая рулевую баранку левой рукой. Я тоже спонтанно осеняю себя двуперстным крестом.  Бабушка Татьяна так научила. Были у нее в роду старообрядцы, вот, видимо, и привыкла, а я ту привычку перенял.

      А поехал-то я в Жабынскую пустынь не просто так, ради праздного любопытства. Призвал меня один из монахов, отец Симеон. Как, откуда, почему? Не буду вдаваться в подробности нашего знакомства. Скажу только, что пути Господни неисповедимы, в чем я убеждался несчетное количество раз.

         Нынче дорога в обитель проторена. На площади перед храмом преподобного Макария  видим пару огромных экскурсионных автобусов и насчитываем полтора десятка легковушек. И это в обычный день середины недели, а в праздники и выходные тут яблоку негде упасть.
Первым делом идем в