отличие от меня институт свой окончил.
– Я всё помню, Таня, – с явным осуждением в голосе произнёс Лёвка. – Помню, как ты в загсе тайком от меня побывала и отказалась от нашей регистрации. Помню, как ты упорно не давала до свадьбы переспать с тобой, а я так хотел этого. Помню, как ты говорила, что девочка ещё, а сама беременной была уже от своего грузина. Обманывала ты меня по-чёрному. Зачем?
– Честно?
– Честно.
– Боялась, что он сбежит и не женится на мне.
– А я, значит, на всякий случай был?
– Ну, типа того.
– Тогда и я скажу тебе честно. Положение отца твоего критическое, рак буквально дожирает его. Без специальных импортных приспособлений не обойтись. Кроме того, во всей стране только я умею пользоваться этими приспособлениями.
– И что же делать?
– Я не князь, Таня, зато еврей, – гордо продекламировал Лёвка. – У меня в Израиле филиал частный, и я могу всё достать. Операция предстоит чрезвычайно сложная. Сам буду делать. Чудес, говорят, не бывает, но ради тебя я совершу такое чудо. Отец твой выйдет из больницы, как новенький, своими ногами. А расплатишься ты за мою доброту следующим образом. Сегодня же предоставишь мне то, чего я так хотел получить от тебя когда-то. Согласна?
Минуту-другую бывшая невеста будущего хирурга помолчала, помолчала и согласилась.
Расплата получилась длинной, на всю ночь, медицинско-художественной, так сказать. Главное, что она доставила обоим изысканное удовольствие. Особенно, должнице, похоже. Иначе, отчего она поутру, прощаясь, перед самым уходом, так долго не могла отлипнуть от кредитора и даже уронила ему на лысину несколько слезинок.
А что с её отцом? Да ничего страшного. У него действительно была последняя стадия так называемого генеральского… геморроя, на все четыре стороны по кругу. На все четыре стороны и ушёл из больницы своими ногами его обладатель после самой обычной плановой операции, сделанной рядовым хирургом.
* * *
Сукин сын
Случилось это лет двести назад в Москве. Старик один рассказывал, а ему другой старик, а тому третий и так далее вниз по счёту до тех самых времён. А теперь я вот рассказываю.
Приходит, значит, Пушкин к издателю со своей исторической драмой «Борис Годунов», а тот ему от ворот поворот.
– Да она сейчас даром никому не нужна, – не прочитав ни строчки, кроме названия, сказал издатель. – Делать тебе нечего было в ссылке, вот ты и марал бумагу. Лучше бы фермерством занялся в своём Михайловском. Представляешь, утром сходил в курятник, снял яички, пожарил на сальце с лучком, прикольно же.
– Какой ещё курятник, сударь! – возмутился великий поэт. – Это же Борис Годунов!
– И что? – равнодушно отреагировал издатель и, повернувшись к своему писарю, спросил: – Ты знаешь, кто такой Борис Годунов?
– Нет, – ответил тот. – Ельцина знаю, а других не знаю. Дворника, правда, нашего раньше так ещё звали. А теперь у нас другой дворник.
– А нового дворника как зовут? – спросил издатель.
– Абдулбашир, – ответил писарь.
– Вот видишь, – обратился к автору Годунова издатель. – Человек делом занят, улицы подметает, листья жёлтые в чёрный мешок складывает, а тут ты со своими листочками. Оставь их, если не жалко, он их тоже в мусор выбросит.
– Вы что тут с ума сошли! – снова возмутился Пушкин. – Яйца, сальце, Ельцин, Абдулбашкир!
– Абдулбашир, – поправил его писарь.
– Тем более! Вы можете мне объяснить, почему отказываете печатать Годунова?
– Повторяю, – сказал издатель. – Ни драмы, ни трагедии, ни стихи, прости господи, никому сейчас не нужны. Интернет, дело другое, блогеры там разные, ютубы, подкасты. Понял?
– Я русский человек! – гордо заявил Пушкин. – Я народный язык понимаю. И даже предпочитаю его литературному. А объединение их считаю своей заслугой.
– Ты мне голову не морочь, – перебил его издатель. – Какой ты русский, разобраться ещё надо. Чернявый шибко и кучерявый. А у таких денежки водятся. Если заплатишь, мы тебе не только Годунова твоего напечатаем, но и чёрта лысого.
– Я же автор! – в который уже раз возмутился Пушкин. – Это вы мне должны заплатить за мой труд, а не я вам.
– Ага, раскатал губы. – вставая из-за стола, произнёс издатель. – Я вижу, мужик, с тобой бесполезно иметь дело. Ты же ничего не соображаешь. Убирайся-ка ты подобру-поздорову.
– Позвольте, любезный, – засопротивлялся, было, поэт.
– А я говорю, проваливай отсюда, – повторил свой приказ издатель. – А то охрану позову.
Последнее, что услышал Александр Сергеевич, закрывая за собой дверь, это как издатель сказал писарю раздражённо о посетителе: «Привязался же, сукин сын!»
«Так вот, оказывается, кто я, – подумал Пушкин. – Надо Вяземскому сообщить».
* * *
Уроки английского
Ему семьдесят, ей шестьдесят. Его зовут Алексей Афанасьевич, её Зинаида Петровна. Жили они душа в душу. И вот как-то он рассказывает ей:
– Стою сегодня на остановке, автобус жду. Слышу, бабка одна рядом ворчит. Как вы тут в Москве живёте, говорит, скука страшная. А другая бабка спрашивает её ехидно, а вы откуда такая сюда явились. А та докладывает во всеуслышание и с гонором, из Англии. Сын мне квартиру здесь купил. Сказал из-за международной обстановки не могу я больше к тебе в Лондон ездить каждый месяц. А третья бабка встревает и советует англичанке участливо, а вы запишитесь в московское долголетие, там разные занятия для пенсионеров проводятся, по танцам, по рисованию. А та ей брезгливо так, а я уже записалась и сходила раз. Пришла, говорит, а там одни старухи сидят и чай пьют. А вторая бабка спрашивает, а вам-то сколько лет. Восемьдесят пять, отвечает. Представляешь!
– А я тоже уже записалась, – заявила Зинаида Петровна. – На английский. У меня в школе по нему пятёрка была. И тебе надо чем-то заняться для саморазвития. Там, например, даже на гитаре играть учат.
– Зачем! – с удивлением воскликнул Алексей Афанасьевич. – Чтобы похоронный марш выучить?
– Да ну тебя. Как хочешь. А я завтра иду.
И вот возвращается Зинаида Петровна после первого занятия.
– Хаудуюду, дорогая, – встречает её Алексей Афанасьевич.
– Да ты хоть знаешь, что это такое? – спрашивает с улыбкой Зинаида Петровна. – Так сейчас никто не говорит.
– И дорогая не говорят?
– Эх, дурачок ты у меня. Ничего не знаешь.
– Хорошо. Если ты всё знаешь, тогда ответь мне, как сказать по-английски извини?
– У них два варианта этого слова, – забыв на минуту, что муж почти всё и всегда превращает в шутку, принялась объяснять Зинаида Петровна. – Первое, это экскьюзми. Это как бы ты спрашиваешь у человека, можно или разрешите. А второе, это сори. Это уже как бы умоляешь простить тебя за что-то ужасное.
– Спасибо! – поблагодарил жену Алексей Афанасьевич за такое краткое и толковое объяснение. – Это, допустим, приглашаю я к себе домой ту англичанку с остановки, помнишь, вчера рассказывал, и говорю ей, экскьюзми, а можно я вас, ну сама понимаешь, что. А, когда у меня ничего не получилось, тогда я ей говорю уже, сори, мэм. Правильно?
– Правильно, – вдоволь насмеявшись, подтвердила Зинаида Петровна. – А на самом деле что бы ты ей сказал?
– По-английски или по-русски?
– По-английски, конечно.
– На иностранные языки это не переводится.
* * *
Оговорка по Фрейду
Случилось это в те далёкие времена, когда студентов на картошку отправляли. Возглавить отряд первокурсников, в котором были почти одни девушки, назначили молодого преподавателя философии МГУ Фёдора Лопухина. Жены у него не было, но он подбирал её, с осознанным прицелом на всю оставшуюся жизнь. Проблема, однако, заключалась в том, что мало какая девушка привлекала его внимание. Правда, в прошлом году одна студентка ему очень понравилась. И он так настроил себя на серьёзные отношения, что даже в гости к ней напросился. Пришёл, а она сидит дома на диване одна, без родителей, завернувшись в плед, простывшая и растрёпанная, кашляет и носом шмыгает. Конечно, ему неловко стало, говорить не о чем, лечиться надо, и он просто пожелал ей выздоровления, стащил из вазочки на обратный путь в аспирантское общежитие пару шоколадных конфет и удалился. И здесь, в совхозе, среди утопающих в грязи деревянных домиков, диких собачьих стай и вольно разгуливающих чумазых хрюшек, одна удивительно миловидная студенточка ему тоже очень даже приглянулась. И фамилия у неё красивая оказалась – Цветкова, не то, что у него.
– Все сяли? – именно так спросил утром в первый рабочий день местный шофёр, добродушный дядька лет пятидесяти, встав на подножку своего грузовика и заглядывая в кузов, где на поперечных скамейках расположились студенты.
– Все, – заверил Фёдор Лопухин, садясь с ним в кабину. – Поехали.
Поле с картошкой находилось километров в десяти от деревни. Простор, покой, тепло, небо высокое, дышится легко. Настоящее бабье лето! И трактора не слышно, он уже давно вскопал грядки, картошка на поверхности, только собирай её в вёдра и сваливай в мешки.
– Внимание! – стараясь выглядеть очень строгим, обратился к своим подчинённым руководитель отряда, когда те выбрались из кузова и встали у кромки поля. – Каждому до конца смены по одной грядке. За каждым закрепляется своё персональное ведро. Директор совхоза строго-настрого наказал, чтобы особенно берегли вёдра, в поле их не оставляли, даже сломанные. Короче, с вёдрами своими не расставаться ни при каких условиях.
Все всё быстро разобрали – и вёдра, и мешки, и грядки. И двинулись вперёд. Не молча, естественно. Кто-то над кем-то подшучивать начал, кто-то соревнование устроил, кто-то песенки запел. Дядька местный уехал, а Фёдор Лопухин приступил к тщательному и детальному обглядыванию своей будущей жены. Ай, красавица! Ну, прелесть! Лучше всех! Даже в резиновых сапогах и в телогрейке. То так она до земли наклонится, то эдак, то на ведро изящно присядет, то косынку театрально поправит, то на преподавателя лукаво посмотрит. А тому делать нечего, и давай он, поэт будто, а не учёный, сравнивать её с распустившимся свежим цветком, под стать фамилии. То ромашкой она ему причудится, то хризантемой, то розой.
Поле было неровным, и к полудню все студенты, кто раньше, кто позже, постепенно скрылись за длинным пологим холмом, оставляя после себя мешки с картошкой. А уважаемый преподаватель как присел на бугорок, что выше дорожной колеи, так и сидит, как уставился мечтательным взором на горизонт, так и глядит куда-то в широкую даль. И что он видит вдруг – вышагивает к нему по грядке его избранница – то ли ромашка, то ли хризантема, то ли роза. Не спеша, грациозно запинаясь о кочки, и… чёрт возьми, без ведра. Пышные волосы, в правой руке косынка, в левой какой-то стебель с большими пожухлыми листьями, а ведра нет. «Предупреждал, ведь! – разозлился Фёдор Лопухин и встал в административную стойку. – Ну, куда она его дела! Сейчас я ей дам вот!» И, когда та, в которую он так внезапно и романтически влюбился, подошла к нему, он задал ей абсолютно необъяснимый и обескураживающий для обоих вопрос:
– Ты почему без цветка?
– А там, с краю, одни лопухи растут, – жалобно произнесла в ответ девушка и показала философу образец соответствующего растения. – Мне какая-то соринка в глаз попала, посмотрите, пожалуйста.
