- Очнулся, Витя? Ну и славно, - сбоку из темноты вышел Калинин, сел на стул метрах в пяти от Шестакова. Лицо спокойное — абсолютно, голос бесстрастный.
- Калинин, ты что — охерел!? Ты чего творишь, сволочь!
- Спокойно, Витя, не кипятись. Ты же всё понимаешь.
- Что понимаю, придурок?
- Ты догадался, Витя. Ты так долго найденный глаз и маску разглядывал, в себя уйдя, что у меня было время всё заметить и понять. Ты же эту стекляшку мог найти только под окном гостиницы: помнишь, как ты рассказал мне про букет для дежурной? А дальше только логика, с которой, я полагаю, у тебя всё в порядке. Да, это я убил Иру Солодянинову.
Калинин был прав — за секунду до усыпления Шестаков понял, как случилась смерть той женщины: ночь, тишина, покой — и вдруг стук в окно и на тебя смотрит эта жуть… Сердце не выдержало.
- Глупая шутка, конечно. Я не хотел убивать, - голос Калинина был всё так же ровен. — Я же любил её, жениться думал. До сих пор помню её гневную отповедь, когда на меня дело завели. А в ту ночь просто приехал из Головца, маски в багажнике — знакомому художнику отдавал подновить; дорога к дому мимо гостиницы — и чего мне ударило в голову так пошутить? И вовсе не подумал, что глаз этой образины вывалился под окном гостиницы. Уверен был, что в траншее лежит, что коммунальщики выкопали: я запнулся, когда к машине шёл, упал, маску выпустил, она в яму свалилась. Достал, смотрю — глаза нет. Ну и ладно, пропал и пропал; не искать же среди ночи. Да и некогда. И когда увидел глаз у тебя — это был удар. И на размышления секунды. Решил не рисковать.
Шестаков не перебивал. Лихорадочно соображал, что дальше. Если бы Калинин хотел его убить, убил бы уже, к чему эти разговоры?
- Да, жаль Ирку. Но что случилось, то случилось, - Калинин закурил. — А вот братика её я очень хотел убить. И убил. Он мне жизнь перечеркнул. Я ведь, Витя, силы в себе чувствовал необыкновенные; если бы не Солодянинов — был бы я сейчас в столице, и не абы где, а на виду. Я рождён для власти, для большой власти. А этот поганец всё испортил, депутатишка въедливый. Я тогда из бюджета одному нужному человеку денежку перекинул, и замаскировал надёжно, под инвестиции. Как этот паскудник догадался — ума не приложу. Долго думал, когда вышел, как с ним поквитаться. А оказалось — и думать не надо. Засиделся как-то допоздна на работе, выхожу — а он на лавочке у соседнего дома сидит. Спит пьяный. Грех не воспользоваться, тем более, что камер наблюдения на этой улице нет, - Калинин неожиданно засмеялся. — Судьба, однако, рок… Он потом сидел на твоём месте, ругался, грозился. Смешной…
Симпатяга одноклассник, задушевный собеседник — всё исчезло. Перед Шестаковым сидело нечто, с улыбкой рассказывающее, как оно убило человека. Но Шестакову сейчас точно было не до психоанализа; голова работала лишь — как спастись.
- Я вижу ты подавлен, Витя. Молчишь… Понимаю. Мне очень жаль, что так получилось. Я ведь здорово обрадовался: появился шанс с твоей помощью свалить Даламонова. Это он меня посадил, - был прокурором области тогда. Когда Солодянинов расшумелся, Даламонов легко мог всё прикрыть. Но он хотел стать губернатором, а я был главным соперником.
«Как убил Солодянинова? Куда дел тело? Это, похоже, подвал, третья дверь из коридора, видимо, сюда ведёт. Но труп здесь не оставит… Хотя какая разница, убивать всё равно здесь будет».
- Да, Витя, это мой подвал, - Калинин заметил, как Шестаков осматривается. — Странное помещение, да? А ты вспомни уроки краеведения в школе: рассказ о том, как в скальных породах нашего города в силу каких-то там природных катаклизмов в древние времена образовались внутренние пустоты. То есть, между скалами есть пещеры, которые никуда не выходят. Не совсем глухие, конечно: воздух попадает, вода местами во время дождей сверху льётся. Так вот, - мы сейчас в такой пещере; точнее, в начале пещеры. И дверь, что слева от тебя, - это не кладовка, это как раз вход в подземелье. Дед мой тут всё обустроил: сам копал, перегородки делал, двери устанавливал. Он фанател от такого расположения дома. Скалу за домом видел? Так мы сейчас внутри этой скалы и находимся; вернее, между двух скал, которые сверху сошлись в одну. Здорово, да? Или ты не слушаешь?
Шестаков слушал. Просто страх сковал мозг, глаза тупо смотрели в пол. Теперь понятно, где труп Солодянинова. «Скоро и меня там закопает, без вариантов».
- Я понимаю, Витя, что ты сейчас думаешь: мол, убийца я, маньяк, нелюдь — и всё такое прочее. Ты прав, - но это твоя правда. А моя правда в том, что в сложившихся обстоятельствах я действую так, как требует моя природа, моё свыше данное предназначение. Я иначе жить не могу. Так что никакой я не маньяк, поверь: убивать тебя мне очень не хочется, просто по-другому никак. У меня нет семьи, нет друзей, - но я живу полной, насыщенной жизнью. Потому что у меня есть цель: я обязательно поднимусь туда, где правят, это вопрос времени. Просто сначала отдам кое-какие долги. И ты мог стать мне в этом помощником, но ты стал препятствием. Извини… Да, разговорился я, просто исповедь. Прорвало, хочется порой душу излить… О-о, чёрт, с душеизлиянием этим совсем забыл…
Калинин взглянул на часы, выхватил из кармана телефон, посмотрел на Шестакова, сделал шаг к нему, остановился.
- Ты посиди ещё, Витя. Мне срочно позвонить надо, а в этом подвале связи нет. Так что я поднимусь, а ты… В общем, не шуми тут, бесполезно, звукоизоляция надёжная.
Калинин ушёл: скрылся за поворотом подвала, секунд десять слышались его шаги, затихая; затем скрип открываемой двери, дверь захлопнулась — звук шагов сразу пропал.
Старое массивное кресло, к которому был привязан Шестаков, спущено было в подвал в своё время, скорее всего, за ненадобностью. Руки и ноги примотаны скотчем, тело притянуто к спинке кресла застёгнутым сзади толстым ремнём, давящим на грудную клетку. Руки к подлокотникам примотаны в двух местах: у кисти и у локтя.
Сначала судорожно дёргался, пытаясь ослабить путы. Бесполезно. И кресло не шелохнулось, закреплено к полу. «Спокойно, Витя, соберись. Думай, делай что-то, пока этот урод не вернулся. Так, попробуем порвать скотч у локтя. Левая… Никак. Правая… Неужели!»
Скотч не порвался, но сам подлокотник одной стороной шевельнулся вверх. Несколько рывков — и всё крепление под локтем вылезло из гнезда: из подлокотника торчал саморез сантиметров семь-восемь длиной с остатками дюбеля. Лихорадочно подёргал подлокотник взад-вперёд — второй саморез тоже вылез из гнезда вместе с дюбелем. Дотянулся кистевым концом подлокотника до пальцев левой руки, сдёрнул дюбель, чтобы острым концом самореза, плотно сидящего в подлокотнике, разорвать скотч. Не успел — заскрипела, открываясь, дверь. Торопливо вставил саморезы подлокотников в гнёзда, замер. Пот ел глаза, сердце вот-вот разорвёт грудь.
Калинин, войдя, лишь глянул на Шестакова и отвернулся.
- Ну вот, Витя, пора прощаться, - сказал, не оборачиваясь. Потом достал из картонной коробки, что стояла на полке самодельного стеллажа, тонкий шнур, не спеша намотал его на ладонь. Стоял не совсем спиной, Шестаков увидел.
«Душить будет. Значит, встанет сзади. Паскуда, пройди с этой стороны...».
- Спасибо, Витя, что слушал меня. Выговорился я, - и на душе легче стало, - голос всё так же ровный, бесстрастный, походка спокойная.
- Калинин! — выдохнул Шестаков чужим голосом.
- Что? — Калинин остановился: справа, в полуметре. Шестаков выдернул подлокотник из гнёзд, всадил кистевой саморез в ногу Калинина; тот вскрикнул, согнулся, и тут же получил удар локтем в голову, упал. Шестаков судорожно рвал скотч, ожидая, что враг поднимется, бросится.
Но Калини не встал: локтевой саморез попал ему в висок, вошёл в голову вместе с остатками дюбеля.
Освободившись от пут, жадно курил, приводя мысли в порядок. Потом по длинной, с промежуточной площадкой, деревянной лестнице поднялся наверх, вошёл в прихожую через массивную утеплённую дверь. Проверил: вход с улицы заперт, свет выключен. Вернулся обратно. Ключ от входа в подземелье торчал в замке. Открыл дверь. Свет подвала показал лишь коридор метров пять длиной, дальше темнота. Нашёл на стеллаже фонарь, включил, вышел к темноте.
От коридора пещера постепенно расширялась метров до двадцати, затем снова сужалась и метров через сто заканчивалась, упираясь в скалу. Верх пещеры — сходящиеся скалы; в начале высота от низа метра четыре, в конце — не более метра. Низ — неровный грунт, суглинок.
Осмотревшись, Шестаков снова закурил, раздумывая; шагнул к креслу, чтобы сесть — но как током ударило: отшатнулся, махнул рукой, сел на порог.
«Итак, что делать? Вызвать полицию? И зачем? Полиции нужны факты, а их два: есть жертва — Вячеслав Калинин, и есть убийца — это я, Виктор Шестаков. Всё остальное надо доказывать. Как доказать, что убил, чтобы не быть убитым? История с маской — для следователя сказка какая-то. Труп Солодянинова найти — вот это аргумент. Но где он тут закопан? И здесь ли? И даже если всё сложится, будет доказано, что я прав — мне всё равно какое-то время придётся провести в СИЗО. А если Калинин не врал про даламоновскую бригаду убийц? Долго я тогда жив буду, находясь в Старове… Ведь я должен всё рассказать следователю, таить ничего нельзя; и где гарантии, что даламоновские подручные не узнают о моём рассказе?».
Решение приходило медленно, тяжело. Но пришло — и больше не сомневался.
«Итак: меня здесь не было, Калинина не видел. А Вячеслав Калинин исчезнет, пропадёт. Как пропал Алексей Солодянинов. Семьи у Калинина нет, машина на платной стоянке, так что хватятся не сразу, скорее всего, через несколько дней. И не найдут. Так, что мне надо? Перчатки, тряпку — протереть всё, за что я брался; лопаты — штыковую и совковую: да вот они, в углу стоят, и сапоги рядом. И лом прихватить, копать глубоко придётся».
[justify]Перед тем, как открыть дверь на улицу, долго стоял, прислушиваясь, — нет ли прохожих? Тихо приоткрыл, выглянул: улица пуста. Из связки ключей, найденных в кармане Калинина, нашёл
