Сказка, которой не было

Хватит, Лайза, – Оден не хочет говорить об этом. Это разговор, ведущий в никуда. Соседи помнят, что Бегта была отдана в чужие земли, и что вернулась из них с сыном, белая-белая, худая, боялась тогда и тени, говорила тихо, ступала неслышно и долгое время озиралась, словно каждый шорох был чем-то страшным.
            Не утерпели первыми соседки. Прибежали к ней вечером в худой домишко, который был тогда для Бегты куда большим счастьем, чем всё, что помнилось ей из детства, потому что было возвращено великой милостью Первоматери!
– Как оно? Как? Что едят? Что пьют? Кому молятся? Как живут? – засыпали её тогда вопросами, кружили в вихре любопытства и вроде бы не видели ни потускнелого взгляда, ни опущенных от тяжелого труда плеч.
– Не помню, не помню, – мотала Бегта головой, от всего отказывалась, ничего ей не было нужно, кроме дома.
– А где отец твоего ребёнка? Кем он был? – не унимались долго, но и тут Бегта не баловала разнообразием ответов:
– был…
            И пояснять отказывалась. Сама не помнила, как пока он был в горячке и кашлем метался, задыхаясь, вышла прочь, оглядеться, а после нырнула тенью в угол, что был им отведён, и там зажала ослабелый рот голыми руками. Так и держала, пока не стих.
            Что отец её Одена? Был! Своим был! Как свои же и жил, с нею не считаясь.
            Отстали от неё соседки, ничего не добились, сами придумали себе объяснений её чудачествам, да ещё приплели так, что помешалась Бегта, мол, колдовала она, и над нею тоже, участвовала в обрядах… кто во что горазд! С годами меркли слухи – мало ли чудного на земле? и Оден рос крепким, славу свою набирал как ловкач и зрелый муж, вот и таяла память о Бегте. Но боялась Лайза, что дети её услышат дурное – от самой ли Бегты, от соседей ли…
            Но в ссору не вступала. Жила мирно и кротко, сказки сказывать не запрещала, даже если и сидела в нервности, всё не одёргивала, сторожила – если не туда пойдёт, если станет страшно, то она, Лайза, тут же старуху одёрнет!
            Бегта, кажется, и сама понимала, что иной раз не туда ведёт. Говорила складно, а всё равно забывалась, и вдруг выходило что-то вроде:
– Из тела его сделали дом для змеёнышей…
– Тут он и проснулся, да? – вступала Лайза, напряжённо глядя на Бегту.
            Та спохватывалась:
– Да-да. Открыл глаза, в ужасе да в страхе металось сердце, руку к животу подвёл,  а там…– и Бегта страшно вращала глазами, оглядывала притихших внуков.
– Что? – пищал Йоран, и жутко было его детскому сердцу.
– А там кипение! Съел накануне наш герой яблочного пирога да запил кувшином молока! – Бегта смеялась, но в глазах её была тоска. Смеялись и Лайза, и Йоран, и Бранд.и  Каиса – все хохотали над незадачливым героем и страшная сказка, когда-то свершившаяся наяву, пойманная в реальность Бегты, обращалась во что-то смешное и нелепое, и заходилась изба смехом.
            И Бегта старательно хохотала, чтобы не выдавать себя, а сама гнала память о гниющем на дереве теле, в котором копошилась мерзкая маленькая роица змеёнышей, ещё слабая, чтобы найти пропитание самостоятельно, сыто и тепло устроенная в живом ещё человеке, который не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть полной грудью.
            Её всегда тошнило, когда приходилось идти мимо. Можно было идти другой дорогой, но полагалось ходить здесь и ни разу её супруг не позволил ей уклониться от дороги, напротив, напоминал:
– Великий змей покровительствует нам!
            И она терпела, терпела, отчаянно молилась на скорую смерть страдальца, лица которого не знала.
            Лайза терпит неудачу. Она и сама не знает что ей нужно. Она просто не хочет слышать ни одного осколка из страшной жизни Бегты, даже в виде сказок и не хочет, чтобы её дети узнали, что в мире есть ужасы, творимые людьми. Ей страшно. За детей, за себя, за их души, что ещё юны, как ей кажется, что ещё могут дрогнуть и закрыться от мира, не позволяя ему раскрываться перед собой.
            Она не смиряется. Этот разговор о страшных сказках будет и завтра, и через неделю, и через две…и каждый раз Оден будет обрывать разговор, потому что при всех опасениях супруги, при всем собственном тревожном ужасе у него не будет решения. Это его мать, и она прожила несчастную жизнь. И она не безумна, нет. Она себя контролирует.
            Во всяком случае, пока она в рассудке.
***
            Бегта спит и не спит. Сладкая дремота кружит её, укрывает, баюкает, но усталости в теле не ощущается, от того и сон, наверное, не идёт. Бегта думает.
            Жизнь её была горькой, страшной, но вроде бы вытянулась в нужную сторону, исправилась.
            Только ещё бы сны перестали приходить. Все одинаковые: извилистые, тяжёлые, запутанные сны. Они душат её, и во сне всё становится ярче. Приходит памятью прожитая жизнь, горькие годы, в которых, наверное, всё уже было из тёмного и ничего из светлого. Только вот рождение сына если, а в рождении этом и ужас – вдруг унаследует от отца своего эту змеиную веру? Вдруг захочет жить по его обрядам? Не хотела того Бегта, взяла грех на душу, при первой возможности супруга сгубила и назад подалась – на стыд ли, позор? – тогда не гадала, рванула к свободе, как птица из силок.
            Не держали её насильно, отпустили – чужовка!
            Теперь же, годы спустя, будто и не с нею это было. И не она молоком с хлебом отъедалась первую неделю. Нет, молоко было, было на той стороне горы, но для змей. Ставили его только им, сами водою жили. А тут ешь досыта, земля родная, сторона привычная, пусть и косятся.
            Взвешивает на мысленных весах судьбу свою Бегта. Удалось-не удалось? Гадает всё, а отвёт разный получается. иной раз глянет, так себя до слёз жаль: не любила, не жила, лучшие годы, годы цветения – прозябала в каменных пещерах на скопищах священных, что ей за погань были! Болела нещадно, и холодом и голодом жила, а всё же не померла! Силён бабий дух – верно говорят.
            В другой раз глянет – и вроде весело. Сын – опора, надежа, краса! И всё ладится. И внуков трое – все любимые, все отрада, и невестка у неё славная, её уважает, перетрудиться не даёт, живёт Бегта в покое и почтении.
И как весело становится, так загадывает Бегта, что сон будет сегодня лёгким и тихим, пошлёт его таким Первоматерь. Не сбывается, но верит Бегта. Даром, что дни пересилья в радость всё реже.
            Думай-не думай, а оно всё одно: ко сну клонит. Стягивает веки крепко-крепко, дома-то всё равно спится слаще. Это не на чужбине спать, где сам сон ядовит и горечью пропитан.
            Засыпает Бегта позже всех. Уже храпит Оден, устав от трудного дня; уже намаявшись за день по домашним хлопотам, давно сопит Лайза; тихим светлым сном спят и Йоран, и Бранд, и Каиса – выстилают им путники вечные-звёзды свои дороги, неведомые родителям их, неслыханные для Бегты, но верит она, что праздные и славные.
            Засыпает Бегта, и есть у неё несколько часов, пока тревожный сон не прохватит, не крикнет о том, что страшное было, да не пихнет куда-то под рёбра незримой иглой:
– Не то что-то, а ты всё спишь, старуха!
            Есть у неё ещё время до пробуждения, до того часа, когда откроет она глаза, зажимая одновременно рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Не надо пугать никого. Её прошлое – её камень, негоже ношу делить, когда другие и без того тяжелы.
            Засыпает Бегта, проваливается в сон и не знает, не видит, как осторожно поднимает голову Оден, приглядывается – спит ли мать? Спит ли жена?
            Убедившись, что только тени видят его, но кому те скажут? – выскальзывает он тихо. Сильное молодое тело умеет скрываться в ночи, и не боится никакой погоды. Даже той, что вьюжит. Выходит Оден на ледяную сторону дома, к сеням… там темно и холодно. Но Оден дом хорошо знает, сам же ставил, да и ведёт его изнутри.
            В углу темнеет бочка. Вода замерзла – сверху коркой льда пошла. Но это ничего, корку льда проломить можно и Оден, не чувствуя холода, делает это голыми руками. Позже, конечно, руки прохватит ноющей болью, но это будет потом, а сейчас ему не до того.
            Приглушённый кашель не слышен в тёплой части избы. Оден давится кашлем, боясь выдать лишний звук. Он стоит, склонившись над бочкой, над темной водой, и молит великого змея, чтобы всё прошло быстрее. Он уже устал от такой жизни, ещё больше устал от скрытности, но слышна ему высшая воля, и он покорен ей.
            Бочка давит звук. Оден делает последнее усилие и чернота плещет из его горла, свивается на темной воде двумя змейками-кольцами. Змеи маленькие, не умеют они ещё плыть, да и на улицу, как по лету он делал, не выпустишь.
            Оден отирает рот, ловит змеенышей ладонью, и ловко скидывает их в глухой угол. Туда Бегта никогда не заглядывает, да и детям там неинтересно – одно старое тряпье. Иной раз Лайза где-то поблизости шерудит, что-то ищет, но это ничего, в глухом углу змеи живут тихо до весны, крепнут, а если наткнется она на них…
            Что ж, им тоже нужно мясо иногда.
            Оден ополаскивает ладони в ледяной воде и возвращается той же неслышной тенью в постель, где мгновенно засыпает – спокойно, без сновидений и тревог.