Тёплым августовским вечером я возвращалась после долгой прогулки по лесу. Извилистая дорожка бойко вилась вдоль неглубоких синих овражков, густо заросших кустами боярышника. Впереди засеребрилась полоска реки. Почти дома…
На берегу спиной ко мне сидел сухонький человек в бесцветной курточке. Пристально вглядевшись, я узнала в нём Родиона Малахова. Тихо подошла и села рядом на край самодельной скамейки. Родион молчал, глядя на рябь воды, вздыхал, как вздыхает человек от долгой, не проходящей тревоги.
— Расскажи что-нибудь интересное, что было в твоей жизни.
Просьба прозвучала неожиданно.
— Извини, нет охоты сегодня о себе говорить. Может, ты расскажешь?
— У меня ничего такого не было. Хотя, погоди, если хочешь, расскажу о сыне?
На какое-то мгновение Родион замолчал, не понимая, о многом или малом он просит.
— Я не тороплюсь, послушаю.
— Часто вспоминается то утро, — тихим голосом начал Родион.
Над селом отгудел пасхальный звон колоколов. Весело, молодо глядело в окно солнце. На душе — легко, безоблачно. Резко пахло наступающей весной. Лёша вбежал в дом, весь сияющий, распахнутый, от волнения мял рыжую кепку в руках:
— Решил я, батя, ехать добровольцем на Донбасс!
Сердце торопливо забилось, задрожал весь, как в лихорадке.
— Каков герой! Гляди, куда замахнулся. Чесать врага в хвост и в гриву собрался? А ты знаешь, что такое война? Там в каждом окопе — своя Голгофа, в каждой воронке — могила! Там выживают, цепляясь за остатки человечности. Каждый день — борьба за жизнь, каждый вздох — победа над смертью. Какая идея стоит того, чтобы калечить свою душу и тело?
Алёша отшатнулся, словно получил пощёчину.
— Не идея, отец, а историческая необходимость.
— Необходимость. Какое удобное слово для оправдания убийства! Чужими словами говоришь и не понимаешь, чем они пахнут.
Он пожал плечами.
— Чем бы ни пахло, а люди нуждаются в защите.
— Думаешь, убивая, можно защитить? Нет, ты лишь умножишь тьму, которая и без того душит этот мир. Неужели свободу можно отстаивать только автоматом, пушками, бомбами?
Алёша выпрямился, словно статуя, отлитая из стали. В его взгляде я увидел холодный блеск решимости.
— Жидок ты, отец! – выпалил он, с презрением вскинув брови.— Признайся, что смерти боишься?
— Бравада твоя в щепоть не поместится. Да. Страшусь смерти и не стыжусь этого, но больше смерти боюсь жизни, отравленной ненавистью, боюсь того, что ты станешь палачом, зверем в человеческом обличье. Война не сделает тебя героем, она лишь покажет, как низко может пасть человек. Я не пророк, но эти мои слова ты вспомнишь…
Алексей что-то злобно буркнул в ответ, развернулся и вышел, оставив меня в одиночестве, в проклятой тишине, в царстве вечной немоты.
На Донбасс он уехал, не попрощавшись. Шло время, измеряемое не днями и ночами, а стуком собственного сердца, отсчитывающего мгновения неизбежного. Вести от Алексея приходили обрывками, словно клочки окровавленной ткани, и каждое его слово ранило глубже, чем пуля. Смешанное чувство тревоги и беды не покидало меня. Все мысли и желания были сосредоточены на одном — увидеть сына живым.
Прошло полгода. Алёша вернулся вместе с мглистым дождём и осенними сумерками. Тяжело затопал по ступенькам и, не разуваясь, вошёл в дом. Застигнутый врасплох, я замер, потом кинулся навстречу, обнял его, поцеловал в мокрые усы, стараясь не расплакаться.
— Здравствуй, сынок!
— Здорово, отец.
Опустился на стул и замер. Его лицо словно окаменело, и только глаза выдавали ту страшную боль, которую он нёс в себе.
В тот вечер мы не говорили совсем, отужинали и разошлись по своим комнатам. До утра я так и не сомкнул глаз. Впечатления встречи неотступно стояли перед глазами, тоскливые мысли назойливо лезли в голову. Не спал и Алексей. До самого утра пробивалась сквозь ставни узкая полоска света. Впервые он томился от бессонницы в доме, где так сладко и крепко спалось ему в прежние годы.
Медленной чередой дней потекла наша с Алёшей жизнь. Мы мало говорили о нём самом, всё больше о чём-то постороннем. Каждый искал в темнице своей души ключи к счастью.
В Прощёное воскресенье засобирались на могилу матери. Мартовский холодок изрядно прохватывал. Кругом — тишь, безлюдье. В тонком мареве зазывно розовели гребни сугробов. Мы неспешно шли, загребая ногами кораллы замерзших веток. Вдруг Алёша остановился, глаза его сузились, взгляд сделался мутный, невидящий. Неизъяснимая тревога повисла в воздухе. Словно тисками сдавило сердце.
— Сынок, что с тобою?
Тревожно озираясь по сторонам, он побледнел и, понизив голос, сказал:
— Прости, отец, но я должен поделиться с тобой, нет сил одному нести это.
В том бою наша группа оказалась под плотным вражеским огнём. В ослепительном блеске ракет изломились гребни холмов, разлетелась земля в клочья. От грохота задрожало само небо. Солнце вдруг стало таким огромным, таким огненным, как будто сама земля приблизилась к нему, чтобы сгореть в его беспощадном огне. Я помню, как ползу угрём по кускам человеческой плоти, жгутом скручивает желудок от ужаса, и только одно желание прожигает мозг: пусть земля расступится, пусть укроет меня. Потом — шлепок пули о бронежилет, и всё вокруг окрасилось красным: и воздух, и свет. Сознание замерцало и погасло. Пришёл в себя от резкой боли в боку. Совсем рядом слышу чьё-то тяжёлое, надорванное дыхание и злорадный смешок:
—Иди, братва, сюда, один — живой. Что рожей крутишь? Сейчас мы тебе разлюли-малину устроим: требуху выпустим и вокруг горла намотаем. Молчишь? В штаны наложил?
— Интересуешься, так наклонись и понюхай!
Они сорвались с места и накинулись, как стая диких волков; дробили прикладами автоматов моё тело, переходя то на мат, то на бессмысленный неудержимый гогот.
— Вот тебе, москаляка, русские блины с икрой, вот пирожки с капустой, а вот водка и селёдка в придачу!
И вдруг, совсем рядом, сухо и часто затрещали выстрелы, зачиркали по стволам деревьев пули; мгновенное затишье — и снова частая трескотня. Я видел, как вокруг задвигались люди. Они касались меня. Кто-то погладил по голове.
— Живой, едрёна-зелёна!
Я понял, что это ещё не конец.
Но что-то изменилось во мне после этого боя. О, если бы я был дьявол, то весь ужас, которым дышит ад, переселил бы на землю врага! Я стал безжалостным инструментом войны, эффективной машиной для убийства: душил, жёг, резал глотки, взрывал, с остервенением втаптывая в землю их мозги и кишки. Помню возбуждение, дрожь в теле, звериную свою ярость и единственное желание: убивать, убивать, убивать... Мне нравилось это состояние. Я чувствовал себя былинным героем.
В один из вечеров, после боя, сидел, вглядываясь в пепельное небо, на обломках когда-то уютного кафе. Дым стелился по разбитым улицам, словно саван, укрывая мёртвый город. Война въелась в землю, в саму душу этого края, и, казалось, отмыть её уже невозможно. Невдалеке от меня Сашка с позывным «Солнце» перевязывал пленного боевика. Я покрутил пальцем у виска, показывая моё отношение к этому поступку. Но он лишь улыбнулся и ответил:
— Враг повержен — прояви милосердие. Почему ты такой свирепый? Тебя бешеная собака покусала?
— Не буравь мне мозги своим морализмом, «Солнце». Я на войне. Не бывает худа без добра, а добра без худа.
— Дурак ты, Лёха. И позывной твой нелепый: «Тень». Не бывает худа без добра? Различить добро и зло просто, выбрать труднее, потому, что для этого нужно усилие. Зачем ты здесь?
— Хаоса боюсь. Наверное, это генетический страх войны. А зачем ты сюда пришёл, Сашка?
— Я родился в Донецке. Дом сгорел, семья осталась под развалинами. Внутри меня тоже бушует гроза, Лёшка.
Через два дня нас с Сашкой в составе разведывательной группы отправили на боевое задание. Выдвинулись ночью. Остались позади разбитые мёртвые дома, рваные улицы. Пространство расступилось, внезапно потянуло влажностью и тем ветром, который всегда прилетает с огромного земляного пространства. По глинистой тропинке мы спустились к лесистой балке. Внезапно в застывшем воздухе сверкнул оранжево-красный луч, впереди блеснул огонёк. Остановились. «Кажется, снайпер. Может, не стоит бахвалиться?— шепнул Сашка,— ляжем, переждём». Я посмотрел на него презрительно и шагнул вперед. Земля подо мной стала вдруг зыбкой. Сашка отшвырнул меня в сторону. А сам…Сам не успел. Он умер мгновенно, пуля вошла в переносицу.
Если бы я мог закричать, то разбудил бы весь город, весь мир разбудил бы, но голос мой умер от ужаса, который я сотворил.Я стоял перед ним на коленях, целовал его бледную вялую руку и плакал. Что-то во мне сломалось тогда. Впервые из-за моей глупости, гордыни умер не враг, а товарищ.
Знаешь, отец, что такое настоящее мужество? Мужество — преодоление страха смерти во имя чего-то большего. Только любовь к человеку способна перебороть страх смерти. Не идеи, не красивые слова о любви к Родине, а любовь к человеку изгоняет из тебя любой страх. В Сашке была эта любовь. Теперь, с одной стороны, живу, а с другой — каждый день умираю заново, понимая, что я украл у него жизнь. Саша был светом во тьме, а я — тьмой, и эта тьма погубила его. Как искупить такое? Каждое утро, глядя в зеркало, вижу не своё отражение, а глаза Сашки, полные боли и страдания. Может, когда-нибудь там, наверху, Бог сможет меня простить, но здесь, на земле, я обречён нести этот крест до самой смерти.
Голос его охрип от волнения, и весь он обессилел.
Мне захотелось упасть и удариться о землю, прокричать в равнодушный день свою обиду за сына. Какой гордый, непокорный был Алексей, через силу нрав свой ломал. А оказалось, как быстро может закончиться человек, как мало его хватает, как слаб человек! Но это уже случилось. Где измученной душе найти утешение, как не в отцовском сердце. Какая-то необъятная сила бросила меня навстречу Алёше. Я обнял его крепко, уткнулся лицом в плечо и ощутил, как дрожит тело моего ребёнка. Слёзы… Мой сын плачет. Господи, дай мне сил помочь ему! Я молчал, не зная, какие подобрать слова. Что может исцелить такую рану? Я просто держал его, пока он не перестал дрожать. Потом оторвал от себя, посмотрел в глаза его, полные боли, отчаяния, и сказал
Великолепно проработана эмоциональная глубина образов. Хорошо раскрыт внутренний конфликт отца и сына. Богатый образный язык. Очень актуальный рассказ. Заставляет о многом задуматься.
Родион ещё не нашел ответа, но я думаю, что у каждого читателя есть свой ответ, и созвучно ему воспринимается этот рассказ.