– Я помню, – Маркус кивнул, – она приходила с господином Ганузой в наш приют и раздавала нам леденцы. Она говорила, что позаботится о нас. Но теперь, похоже, мы должны позаботиться о ней?
Конрад даже на шаг отступил, с удивлением, которое, он признавал, было приятным, глядя на мальчонку. Как он повзрослел! Или раскрылся? Или посерьёзнел? Или же и на него легла тень молодой, нелепицей оборванной жизни?
– Она не так красива сейчас как ты помнишь, – предостерёг Конрад, – я знаю, ты уже видел язвы. Но одно дело видеть их на взрослых людях, а здесь…
Он замялся, почему-то ему стало неловко под взглядом Маркуса и Конрад махнул рукой, признавая своё поражение:
– Подай круглую кисть.
Маркус медлил, но Конрад его не торопил. Медленно-медленно Маркус ступил в комнату, обошёл и последнее ложе, стараясь не отводить взгляда от искажённого и смертью, и болезнью лица Эмми.
Конрад не торопил. Он внимательно наблюдал за своим учеником, рассудив про себя, что это для него вроде как экзамена сейчас: умирают все, и смерть беспощадна ко всем. Сколько было меж ними разницы в годах? Едва ли больше трёх лет, но Маркус не мог оторвать от неё взгляда, и не было в нём отвращения.
Была тоска, и ужас тоже…и ещё одно – печаль.
Наконец круглая кисть была протянута мастеру погребальных дел и Конрад принялся за дело. он нанёс на искажённое язвами лицо тонкий иссушающий порошок, теперь надлежало втереть его – для этого годилась только круглая кисть. Редко он прибегал к её помощи, крайне редко в прежние времена – обычно не приходилось столько полировать лицо – сначала иссушать его от вскрытых гнойных язв, потом наклеивать тонкие полоски бумаги, потом пудрить, румянить…
Всё это было сложнее чем всегда.
– Она красива, – сказал вдруг Маркус, когда Конрад склонился над девушкой, – я не вижу её ран. Я вижу её прежней.
– Это верно, так и запомни, – Конрад кивнул, – так правильно.
Он помедлил, а потом решил вскрыть и одну из своих язв, что точили ему сердце и душу, да грызли память.
– Я, к сожалению, не смог так как ты. Когда я был на твоём месте, и перед моим наставником оказалась мертвая девушка, такая же юная как Эмми, а может и младше – я уже не знаю, но я тогда испугался и ещё ощутил отвращение. Я помнил её другой. Лёгкой, красивой. Она вплетала в волосы ленты, а потом оказалась мёртвой. Утонула. Это было ужасно, и я смотрел на неё, ненавидя всё что только есть на свете. Веришь?
Конрад отвлёкся от своего занятия и строго взглянул на Маркуса. Тот, покорно державший нужные кисти и тонкую деревянную палочку для размешивания разных видов пудры, стоял, не шелохнувшись, внимал.
Увидев внимание Конрада, Маркус поспешно закивал:
– Да…
Конрад вздохнул. Нет, не понимал этот мальчонка. Хотя, мальчонка ли? Вот Конрад был им, когда увидел смерть, настигшую юность, когда испугался, и отвратился, когда думал, что всё в этом мире кончено, и он сам никогда не сможет взглянуть хоть на одну женщину без дрожи, ведь он видел, да, собственными глазами видел, чем может стать красота!
Тогда ночь была особенно страшна, и Конрад провёл её без сна. Разочарование и ужас томились в нём, он думал, что никогда не будет прежним. Его наставник не тревожил – не торопил, понимал шок своего ученика. Чутким оказался.
А Конрад тогда, кажется, даже думал о побеге. Наивные мысли о том, что в столице будет жизнь, далёкая, красивая жизнь, плодились в его уме, но натыкались на холодный смешок разума:
– Разве в столице нет смерти?
Есть, и даже больше, чем тут. Но там нет Алькалы. Нет её белых стен, нет солнца. И когда это самое солнце поднялось на следующий день, когда лучи его заскользили по стенам и крышам, Конрад неожиданно ощутил исцеление.
Он спустился вниз, к своему наставнику в полном здравии и бодрости, хотя накануне был почти ощутимо болен и не спал всю ночь.
Но Маркус не такой. Он крепче, разумнее, его душа выдержала удар, даже если при том и напряглась как струна, но не лопнула!
– Нарежь полоски, – попросил Конрад тихо, – штук шесть. Прикроем самые заметные язвы.
Маркус кивнул. Его руки слегка подрагивали, но он справился с заданием, не сдался и действительно наскоро нарезал нужные полоски из той особенной бумаги, что Конраду привозили из столицы. Обычно её был большой запас, и Конрад уже не помнил, когда в последний раз просил господина Ганузу привести ещё.
Надо ещё попросить!
Хотя, Ганузе сейчас плевать на всё. он в горе. Мрачность захватила его мир. Да и что осталось от того мира? Пустыня.
– Она будет белой? – спросил Маркус, когда лицо Эмми приобрело приличные черты, когда под умелыми руками Конрада скрылись страшные язвы. Всё это время Маркус стоял и ждал, в полном молчании, не желая отступать и деля участь Конрада.
– Ну это основное, главное, – Конрад распрямился. Стоять, склонившись над телом, было очень трудно, годы брали своё, но дело требовало сосредоточенности, и Конрад, пока работал кистями, забыл совсем о неудобствах. Теперь они отдавались в спине. – Сейчас румяна, подведём глаза…
– Она как будто спит, – заметил Маркус, потянул к ней руку и отдёрнул. Конрад сделал вид что не заметил. Кожа мертвеца – это не кожа жизни. различие колоссальное. Маркус уже касался мертвецов, но они были ожидаемыми, больными или старыми, или пьянчугами. Но здесь-то другое!
– Спит, – согласился Конрад, – однажды мой наставник сказал мне, что смерть – это последний, но самый крепкий сон. Он вообще считал, что человек, который приходит в этот мир с криком, приходит как бы в страдание, он проходит жизнь, это его испытание, а потом он засыпает, возвращается туда, откуда пришёл, в покой.
Маркус оторвал взгляд от Эмми и воззрился на Конрада:
– Ваш наставник был…сумасшедшим? – он пытался смягчить вопрос, но слова точнее подобрать не смог.
– Не думаю, – возразил Конрад, – просто он объяснял это как-то красивее, лучше. у него это не звучало как бред. Впрочем, может любую идею нужно всего лишь уметь объяснить? Не знаю. Давай работать дальше, подай тушь.
***
– Я могу…– господин Гануза, осунувшийся, с воспалёнными глазами, стоял перед мастер последнего дела как перед богом, и не мог произнести свою просьбу до конца.
– Увидеть её? – догадался Конрад. Догадаться было несложно, увидеть горе – осознать его. увидеть смерть – принять её. произнести слова о смерти значит – уже не сбежать.
Гануза кивнул.
В молчании двинулись по коридору, затем вниз. Спуск был тяжёлым, но наместник и слова не сказал, кажется, всё стало ему безразлично, особенно, его личное состояние.
– Прошу, – Конрад легко, не касаясь тела, сдёрнул тонкую белую ткань с лица Эмми. С лица, которое словно бы и правда было уснувшим. Не было ни чёрных язв, ни гниения.
Ничего. Только сон, последний сон.
Гануза отвернулся, не в силах смотреть и сдавленно зарыдал. Он пытался справиться с рыданиями и дома, и при жене, и при людях, которые рвались выразить ему своё сочувствие теми словами, от которых хотелось выть и ненавидеть.
Но он держался.
И только здесь дрогнули его плечи, затряслись в безмолвной безысходности.
– Господин Гануза, ваша дочь сейчас в лучшем мире. О ней позаботятся. Она ваш ангел, и она попросит за вас, как вы попросите за её покой, – слова были глухими и слабыми, но Конрад знал, что слова эти, повторяющиеся, сочувственные, нужно раз за разом накидывать на горе, словно петли на спицу.
И тогда сложится нужное.
Наместник совладал с собою, и, не глядя на мёртвую, сунул в руки Конрада свёрток. Покачиваясь, пошёл прочь, вверх, в жизнь, которая выцвела и потеряла для него всякую привлекательность.
– Что там? – спросил Маркус с любопытством, когда шаги наместника стихли. Он мудро не бросился за ним, не стал спрашивать, не нужно ли чего – видел поведение наставника и повторил за ним, остался около мёртвой.
– Платье, – ответил Конрад, ему не нужно было заглядывать в свёрток, чтобы узнать что там. Он знал господина Ганузу, знал, как тот любит дочь и как давно собирает для неё приданое, выбирая только самое лучшее – отрезы ткани, браслеты, серьги, наряды, пояса…
Которые теперь не будут украшать её жизнь, не порадуют, а будут лишь каменным напоминанием для её родителей о том, что жизнь опустела и всякая радость ушла из неё.
– Белое, – Маркус всё же заглянул в свёрток с почти показным почтением. Но это было лучше, чем равнодушие. – Белое платье. Нарядим её?
Нарядить мёртвое тело… учитывая, что они уже запудрили её и расчесали, это довольно сложно. Нужно осторожно перемещать тело, чтобы не порвалась кожа, чтобы не лопнула бумага, держащая тайну язв, чтобы не сползли черты нарисованного заново лица…
Но ничего, Конрад справлялся и не с таким. В конце концов, платье можно было разрезать и уложить на несчастную, чтобы казалось, что она в него обряжена. Некрасиво, конечно, но сколько раз он так делал? В горе не замечают разницы.
Но здесь хотелось сделать как нужно.
– Нарядим, – согласился Конрад, – поможешь? Надо быть очень аккуратным.
Маркус кивнул. Он был собран, совсем не ребёнок, повзрослел! За короткий срок. Или за тяжёлые дни?
Об этом Конрад заставил себя не думать.
***
Белые стены кажутся почти золотыми под уходящими закатными лучами. Но золото это печальное, мрачное. Саваном укрывает оно Алькалу, стережет её сон.
– Завтра её похоронят, – Конрад смотрит вверх, словно надеется поймать солнечные лучи на себя, чтобы убедиться, что благословение не покинуло ни его, ни Алькалу. – Завтра надо быть собранным. Слёзы и драки огорчают умерших, но люди в горе себя не контролируют. Помоги мне, Маркус, а?
[justify] Так просто оказалось попросить о помощи! и даром то, что помощь эта
