Виктор Сафонов (1928-2013) - с вадцати лет и до конца жизни писал роман-эпопею «Троицин день», в котором проследил пути героев с начала 20 века до пятидесятых годов. По воспоминаниям и запискам о нём написала повесть «Его путь. к Троице».
В начале Великой Отечественной войны, в 1941-м, Виктору было 13 лет, и когда соседка-подпольщица передала маме штамп «Смерть немецким окупантам», то вечерами он ходил по городу и на немецких объявлених-листовках ставил этот оттиск. Мама рассказывала: «И вот как пойдёть с этой печатью, а я стану возле окна и задеревенею: «Никогда больше не увижу моего Витю!» А уж как покажется, да ишшо ровным шагом идёть, и начнёть мое сердце отходить, отходить»
Конец сороковых, начало пятидесятых. Отец наш, хотя и вернулся с войны, но в 47-м от ранения и контузий умер в госпитале Москвы. Старший брат Николай, тоже фронтовик, поступил в Ленинградском институте и к нам приезжал только на каникулы, так что, по сути, Виктор стал мне отцом. А жили мы за счет огорода… выращивали рассаду, овощи и мама всё это продавала.
Первый раз Виктор женился на студентке медицинского института и когда она закончила его, ему надо было на три года ехать с ней куда-то по распределению, но он отказался, и они развелись.
А, может, и потому, что его тёща-коммунистка, когда узнала, что зять пишет роман, в котором есть недозволенное против советского режима, то донесла об этом в КГБ, после чего его не раз вызывали туда для бесед. Долго брат ходил холостяком, но когда стал работать оператором в Брянске на телевидении, снова женился на местной поэтессе. И сын у них родился, но всё так же, после работы, уезжал он за сорок километров в Карачев, к маме, огороду и своему роману, а когда из-за этого начались нелады и со второй женой, то из заработанных с огорода денег, дал он ей сумму на вступительный взнос для кооперативной квартиры, и они развелись.
Были, конечно, были у него увлечения и еще, - никогда не мог устоять перед женской красотой! Так однажды привёз из командировки деревенскую красавицу Настю, которая с неделю жила у нас, а потом куда-то исчезла. И видел брат во всех любимых то, что хотел видеть, - черты героинь своего романа, которые стали для него самыми реальными, и с теми свойствами характера, которые пленяли его, а посему и становились ведьмами, - в русском наполнении этого слова, - умеющими заворожить, могущими делать не только зло, но и добро, и ведающими о том, о чём не подозревали его герои-мужчины.
1983 год.
Тогда Виктору шёл шестой десяток, и работал он в заводской многотиражке Брянска, а вечерами вел литературный кружок при театре Юного зрителя. В Брянске же была у него кооперативная квартира, в которой жила его бывшая ученица по кружку, а теперь любимая жена Натали с дочкой и сыном. Но по-прежнему каждый день уезжал он в Карачев, ведь там и мама, и огород, с которого они ещё что-то продавали, а самое главное, его роман «Троицын день».
Помню, как ездили мы с братом в Карачев на мотороллере… за сорок километров от Брянска, на нём же возил он на базар и маму с рассадой, ездили купаться и загорать к озеру в Белые берега, за грибами в лес… А как-то за деревней Новенькой, заехав подальше в лес, зарыл Виктор под дубом фотокассеты с переснятыми листками своего романа, - боялся, что из комитета госбезопасности могут до него добраться. И в те времена это могло случиться, ведь даже печатные машинки надо было у них регистрировать, а уж писать роман, напитанный неприятием социалистической идеологии, и совсем было чревато. Так что зарытые братом кассеты и до сих пор лежат под тем дубом… если он еще растёт.
Реальная рутинная жизнь для Виктора была серой необходимостью, с которой, не скуля и не создавая драм, мирился, но всегда искал то, что заставило бы его напрячься для преодоления выдуманного препятствия. И это, вечно будоражащее желание, подталкивало его к действиям, непонятным здравому человеку. К примеру, ну зачем целую неделю выдалбливать из огромного пня, который однажды объявился у нашего порога, улей для пчёл? Ведь на его маленькой пасеке уже стоял сбитый им же из досок… А зачем было привозить к дому огромную металлическую трубу длиной в десять метров, диаметром в полтора, копать для нее яму, закатывать туда, а потом строить над ней навес? Правда, было это во времена усиленной пропаганды «угрозы нападения Америки на страну Советов», но не думаю, чтобы затевалось такое ради убежища… Но труба всё же пригодилась, - в жаркие летние дни мама хранила в ней овощи, да и кур как-то попыталась в ней поселить, но те не признали достоинств надежного укрытия.
А как-то привёз из Брянска в Карачев очень старое пианино, оставленное ему второй женой, поселил в коридоре, и одно время мама хранила в нем пшеницу для кур, но когда Виктор снял и для чего-то приспособил его переднюю панель, то надобность в этом музыкальном инструменте пианино отпала и, словно прижавшись спиной к теплым брёвнам хаты, нет-нет да улыбалось рядами молоточков и белых клавиш. Да что пианино! В Карачеве, у калитки, вдруг объявился небольшой автобус, который так и остался там и никакого практического применения ему не было… А, впрочем, вначале мама пробовала хранить в нём огородный инвентарь, но когда кто-то сорвал замок и унёс из него даже лопаты, то автобус так и остался стоять открытым и в нём иногда играли дети, а позже находили приют бездомные кошки и собаки.
А еще не мог расстаться Виктор с уже неработающей стиральной машиной, приёмником, телевизором… Ну как он мог выбросить то, что служило ему столько лет! Так же - и с родным домом. Когда после смерти мамы я в очередной раз начинала поскуливать: «Ну переселяйся к жене и детям. Ведь чтобы жить в нашей родной хате, нужно здоровье и хорошие ноги, а твои больные…», то он качал головой, смотрел на меня темнеющими глазами, и я в них читала: «Ну как можно предать родное гнездо?!»
Как Виктор относился к происходившему в девяностые годы?.. во времена Перестройки. А как и мы с мужем, - ждал перемен и приходя на собрания Совета общественных инициатив города, говорил о том, что наши советские издательства не публикуют книг русских философов. Выступал и на митингах против местных властей, предлагал создать отдельный совхоз, который выращивал бы чистые овощи не только для Обкома, но и для детских садов, школ, больниц.
2006
«Мое родное гнездо… Огород зарос травой, меж исклёванных кочанов капусты бродят куры, справа, под навесом, гора разбитых ящиков, щепок, веток, - то, чем брат будет топиться зимой. Д
Да и в хате не на чем глазу отдохнуть. А он сидит возле пишущей машинки, и рассказывает о своем романе:
- Замучила меня вторая часть! Порослев... Ну не такой он, каким я его написал… он должен быть сложнее.
А я смотрю на него и думаю: «Да, снова мне не пробиться к нему со своими бытовыми вопросами, - как живётся без мамы, не обижают ли соседи? Только герои его романа для него и настоящие, живые». А он вдруг говорит:
- Да еще и эти…
И замолкает, взглядывает на меня вдруг потемневшими глазами:
- Ведь они ещё яростнее чинят преграды - И это он – о чертях, в которых верит: - Чем дальше продвигаюсь в романе, тем злее становятся. Помнишь, что было два года назад, когда я пятую часть закончил? Чуть на тот свет не отправили.
- Вить, - смотрю на него, улыбаясь: - но ведь у тебя в крови был критический недостаток витамина В-2, и если бы ты тогда не согласился приехать в Брянск на обследование…
И «договариваю» про себя: «То уже не разговаривали бы мы вот так...» А вслух советую:
- Но всё же не поддавайся чертям. Ты же в жизни ни перед кем не пасовал, а уж перед этой-то тварью…
Когда ухожу, взгляд цепляется за разбитые корпуса машин, что стоят в огороде, - старенький «Запорожец», на котором так и не ездил, купил давным-давно, а «Опель» оставил ему мой сын после того, как на запчасти «выдрал его внутренности».
- Ну зачем тебе эти огрызки? - смеюсь.
- Да хрен с ними, пусть стоят.
Прихрамывая, подходит к «Опелю», открывает дверцу:
- Когда приезжает сын, друзей к ним приводит. Да и я иногда сяду вот так, - медленно поднимается в кабину «Опеля», - помечтаю. Немного фантазии, и катишься по Италии, по Испании, по берегу океана. Хорошо! – И смеётся: - Вот только смотрового стекла нет и ветер задувает. Плёнкой затянуть что ли?
Ухожу к поезду, а брат… Пока ни поверну за угол, будет стоять у покосившейся калитки и крестить меня вослед».
2007
Почти каждый вечер под его липой за калиткой собираются беспризорные выпивохи и, ведя крикливые споры, ругаясь матом, просят у брата или стаканчик, или чем бы закусить. А он, хоть и хмурит брови, и ворчит на них, но потом убирает брошенные ими бутылки, обрывки газет. Из таких же частенько приходит к нему и не старая бабёшка, чтобы попросить денег «на хлеб и маслице». А еще живёт у него некто Федор, парень лет двадцати, которого брат выгнал из его же квартиры. Всё лето скитался он по окрестным дачам, а когда похолодало, снова прибился к Виктору.
Вот такое окружение у моего брата, в котором пишет он эпопею под светлым названием «Троицын день».
Церковь Собор в Карачеве от нашего дома – за квартал, но раз в месяц Виктор на своих больных ногах обязательно добирается до нее и, отсидев службу… есть в церкви для него стульчик… приносит оттуда книгу о каком-либо святом или монастыре, отдавая за неё весомую часть своей пенсии.
- Да я их покупаю не для себя, а для вас, детей, внуков, - смотрит, словно оправдываясь.
А чего оправдываться-то? Помню, как приезжал с экзаменов из Ленинграда чуть живой потому, что деньги тратил не на еду, а на книги, - двухтомник немецкого философа Гегеля как-то привёз, толстый зеленый том критика прошлого века Виссариона Белинского… А недавно купил двухтомник генерала Деникина и его исторические факты, переосмысливая по-своему, вставляет в свою эпопею.
2010
Сентябрь. Но тепло, солнечно. Виктор сидит у стола напротив печатной машинки, а я, улыбаясь, смотрю на него и думаю: нет, сегодня совсем не такой мой брат, каким привыкла видеть. И хочу разговорить его, расшевелить. А он, жалуясь на одиночество, кивает на стопку отпечатанных листков романа:
- Всю жизнь на него положил! И мамкину в какой-то мере, и твою, а он вот… лежит и никому не нужен.
А ведь выпадал брату шанс, когда в пятидесятых годах журнал «Новый мир» редактировал Александр Твардовский*. И уже часть гонорара ему тогда выплатили, и редактора назначили, но он не согласился с правками, бросил своё детище в сбитый из фанеры чемодан, уехал домой и с тех пор даже не делает попыток издать его, а только правит, правит и вписывает всё новые главы.
- Но был же процесс написания романа… – улыбаюсь я, в надежде приободрить: - Тебе же было интересно жить в нём? Вот и довольствуйся этим. А что издать не за что, так, может, дети...
- Да не нужен он и детям, - машет рукой.
И отворачивается к засиженному мухами окну. И смотрит на буйствующую крапиву, кроме которой в его огороде уже
