Доразбирался

На заседании студенческого кружка́, длившемся пятый час,
председательствовал Николай Чулков. В актовом зале лите-
ратурного института, где обыкновенно проходили открытые
заседания, он давал строгую оценку прочитанным вслух
рассказам, распекая юных писателей за невнятицу во всём
ими нацарапанном. Здесь тускло блистали авторы-прозаики —
студенты старших курсов и гости собрания. За последнее
время в ватной тишине отзвучали мужские и женские го-
лоса́: отгремел реалистический бас, пропищал лирический
альт и прозвенел художественный тенор. Пел и бархатный
сатирический баритон.

Чулков считался взыскательным преподавателем, а раз так,
то и соответствовать своей репутации для него являлось
важным. Строгость, как полагал Николай Васильевич, сби-
вала с не маститых литераторов спесь, столь присущую
всем дилетантам.

Сам Чулков когда-то сочинял и даже был популярным
писателем. Поссорившись за рюмкой с кем-то из влия-
тельных в литературном мире людей, он утратил воз-
можность публиковать свои произведения. Мириться ни
с кем не пожелал и, согласно собственной горделивой и
придирчивой натуре, стал Чулков сотрудником кафедры
русского языка и стилистики, посчитав преподавание в
литинституте единственным достойным для себя занятием.
Диплом филолога способствовал трудоустройству Николая
Васильевича и, взявшись страстно за науку, бывший
беллетрист много лет проработал в созидательной среде.
В окружении молодых литераторов пришла к нему дрях-
лость. Но и теперь, не смотря на почтенный возраст с его
болезненной усталостью и пессимизмом, Чулков оставался
авторитарным преподавателем.

Cтуденты-литераторы, – ещё не именитые авторы, но мня-
щие себя богами писательского олимпа, – охотно про-
щали пожилому преподавателю всякие его колкости, лишь
чаще добродушно и за глаза подшучивая над ним. Сам
же Николай Васильевич, – как могло показаться стороннему
наблюдателю, – студентов недолюбливал. Я скажу иначе:
они ему не импонировали. Но, однако же, и ненависти к
ним он не испытывал. Чулков тайно завидовал студенческой
молодости и презирал юношеское рвение к писательству.
И только-то.

Автором четвёртого по счёту рассказа был тучный бол-
гарин Дамьян Дыков, пользующийся творческим
псевдонимом Калоян Де́бел. Он брал то дискант, то
вдруг низкое меццо-сопрано, а в самом начале заседания
учтиво и хрипловатым контральто взял да и попросил
всех присутствующих называть себя просто – Дамой.
На круглом лице новоявленного кружковца Дамы под
носом росли щёточные усы. Ямочки (какие свойственны
младенческим ягодицам) кокетливо красовались на лосня-
щихся раздутых щеках болгарина. Длинная же чёлка
кудрявых воло́с опустилась на правый писательский глаз,
придав обладателю сего убранства – кривой вид. И учился
одноглазый, как будто бы, на журфаке МГУ.

В прочитанном Дамой рассказе «Любить напропалую» од-
ной из главных — была тема развития любовных отноше-
ний в крупной фирме. От грузного автора слушатели узнали,
что бухгалтер фирмы Сергей Акулов увлёкся Ириной Мо-
тылёвой — новенькой сотрудницей. Дыков провёл каждого
из слушателей за ухо (как живого козла за бороду) через
дебри повествования вплоть до самого туманного оконча-
ния, едва не усыпив публику сердечными переживаниями
главного героя; ведь добившись близости, сладострастный
бухгалтер неожиданно для самого себя влюбился в каприз-
ную девицу. Тем не менее, избегая излишней детализации,
сообщу, что Дама перебрал с эротическими подробностями,
скомкав окончание, отчего оно получилось путанным в его
смысловой организации.

Чулкову и многим присутствующим, полагаю, стало ясным
одно: серьёзного писателя из кругляша́ не получится.
Может быть, я излишне самоуверен и предвзят? Как бы
там ни было, но я видел в Даме самолюбование в момент
его чтения собственной выдумки. Он жеманничал во всём:
в письме и в подаче себя публике. Писателю прибегать к
этому совсем не нужно! Автор берёт за́ душу содержанием
и мастерством описания, а не кокетливыми ужимками. А
Дама много улыбался и гримасничал; было заметным то,
как он желал нравиться девушкам. Литература для Дамы
стала нужным инструментом извлечения для себя жен-
ского внимания, полагаю. И понял тотчас: если и выйдут
в свет его сочинения когда-нибудь в будущем, то непре-
менно при поддержке влиятельной в литературном мире
руки, будучи переписанными до неузнаваемости въедли-
выми редакторами. Но что это тогда будет? Впрочем, я
отвлёкся. Вернусь в настоящее. Так вот, сегодняшним ве-
чером чутких слушателей охватило разочарование, и к за-
вершению повествования многие из них отчаянно боро-
лись с зевотным рефлексом. Но до громких позёвываний
не дошло, так как Дама вскоре умолк, закончив деклама-
цию собственного произведения.

Этим вечером на встрече кружковцев присутствовали и
другие студенты журфака МГУ. А с ними и студенты-
лингвисты московских учебных заведений. Посетил засе-
дание кружка́ и один известный молодой писатель. За окном
моросил дождь. Осенняя погода навевала дремоту. Микро-
фон, стоявший на столе перед Чулковым, усиливал звук
плохо. Студентам и гостям, расположившимся дальше
от сцены актового зала, вовсе приходилось напряжённо
вслушиваться в гугнивое бормотание литератора. А чтобы
донести свои суждения до глуховатого профессорского
уха, так чуть ли не кричать.

Николай Васильевич в этот вечер истомился душой. И не
смотря на то, что председательствовал он, сидя в кресле
на самой сцене и внимание к его персоне было присталь-
ным, — всё равно ему чего-то не доставало. «Таблетки!
Забыл принять проклятые таблетки!» – кольнула досадная
мысль в самую макушку ветхого филолога. Его тело боле-
ло: ныли суставы, тряслись пальцы рук; одолевала сонли-
вость. Главной проблемой было то, что во влажной ду-
хоте Чулкову на ум приходили разные невыносимые мыс-
ли — о неверности его жены, значительно моложе мужа; о
рабочих-молдаванах, ремонтировавших дачный дом прош-
лым летом и плохо выполнивших работу. Самыми ужас-
ными были мысли о младшей дочери — позднем и люби-
мом ребёнке: распространили гадкую сплетню, что теперь
его Светочка состоит в любовной связи с каким-то араб-
ским студентом. Без лекарств Чулков терял контроль над
всем негативным, над всем тем отвратительным, что прежде
было глубоко подспудным.

Послать за таблетками в свой кабинет кого-нибудь из
верных студентов он не решался. Встать и самому выйти
из зала, отправившись за медикаментами, преподаватель
себе не позволял, так как это отняло бы уйму времени.
А Чулкову хотелось поскорее распрощаться со всей этой
пишущей сворой, – как обыкновенно он именовал молодых
авторов. Поэтому, оставшись один на один с проявлениями
своего хронического недуга, он стоически вёл заседание,
волнительно прислушиваясь к своему организму. И Чулков
трепетал.
«Нервная система моя расшаталась» – подумал профес-
сор.

— Я полагаю, что автору удалось с особой выразитель-
ностью подчеркнуть страсть, вспыхнувшую в душе глав-
ного героя рассказа. Жгучее чувство не угнетает Акулова,
а, напротив, пробуждает в нём нечто новое... – бледная
дева, пользовавшаяся чёрной губной помадой, отозвалась о
повествовании, прочитанном накануне. Девушка была улыб-
чивой.

Будто пробудившись, Чулков мысленно возвратился в душ-
ный зал, где пытливые студенты смаковали изъяны рас-
сказа, вгрызаясь в его нестройный сюжет так, словно
голодные собаки в брошенную им кость. «Эк, понесло! –
вздохнул Николай Васильевич, — сколько энергии, и
какой аппетит, боже ты мой!»

— А, по-вашему, главное это подчеркнуть чувства героя? –
произнёс, ехидно улыбаясь, Чулков. — Вы думаете, что
сфокусировать внимание читателя только лишь на сильном
чувстве это правильно?

Девица, не переставая чему-то улыбаться и ничего не
ответив, опустилась на своё место. По её сумочке запры-
гали чёрные ногти непослушных рук.
— Дама, Дамочка, – руководитель собрания обратился к
автору незамысловатого рассказа, — ты, милый мой, пойми,
что в сюжете важна́ отвлечённость от ключевого. Отстра-
нённость. Это выражено тезисом: «писа́ть о главном в обход
ключевого».

Молодой сочинитель лишь молчал и хлопал глазами. Его
выпуклый пупок оголился; рубашка над ним из-за отсут-
ствующей пуговицы была расстёгнутой; мешковатый живот
нависал над пряжкой ремня; потёртые в коленях измятые
джинсы юного писателя казались приспущенными. В голо-
се Чулкова зазвучали нотки сострадательности:

— Трудно, толстячок мой? Пойми, миленький, любовных
чувств не стоит расписывать откровенно. Говорить о них
вообще не нужно. Читатель сам поймёт о любви Акулова
к Ирине исключительно по его поступкам. Читатель,
прости за тавтологию, должен читать о чувствах. Ты же
ему их рисуешь, а зачем? Вот, у Чехова в «Чайке» как
переданы чувства Нины? Об отвергнутой любви мы читаем
только в завершении пьесы и узнаём о драме всей жизни
одной из героинь как бы невзначай, мимоходом. Заречная
открывается Треплеву, повествуя о своей погубленной
жизни, в которой ещё остаётся место для высокого чувства
к Тригорину, который предал её, а равно и убил. Она же
не просто так именует себя чайкой. Она сравнивает себя
с подстреленной птицей. В пьесе нет никакой слезливой
жалостливости, — всё конкретно и ясно. Читатель просто
вникает в линию жизни Нины — обманутой и брошенной
любовницы. Доходит до конца сюжетной линии, до самой
трагической развязки, как бы случайно...

Чулков неожиданно для всех и себя умолк. «Что я несу? –
вдруг шелохнулась мысль в сознании литератора, — боже,
мне стоило сказать иначе: указать на то, что в пьесе
есть конфликт. Это было бы лучше сказано. И он, —
антагонизм суровых жизненных реалий, — подчёркивает
оторванность мечты от действительности. Я должен был
сказать о том, что каждый из героев является пленником
собственных фантазий и грёз. Эта глубокая мысль завуа-
лирована Чеховым в самом названии. Чайка — символ
свободного полёта и мечтательной жизни. Убийство чайки
в пьесе символизирует жестокость бытия и невозможность
воплощения радужных надежд. Жизнь зачастую убивает
всякую мечту навскидку с плеча, как охотник птицу из
ружья... Почему я не сказал о том, что Нине Заречной —
этой чайке — не суждено было счастливо любить? Её
мечтам — о славе на большой сцене — не суждено было
сбыться. Чехов своим пером тонко провёл линию аналогии
между романтичной девушкой и чайкой... Я та́к должен
был сказать, но не смог развить мысль... – тут Чулков
запнулся уже в своих рассуждениях, — а кто подстрелил
чайку? Тригорин или Треплев? Или они оба?.. Забыл...
Забыл принять проклятые таблетки».

После долгой спонтанной паузы, глубоко вдохнув, Николай
Васильевич подвёл мысль к логическому концу: — У вас
же, молодой человек, – объяснялся Чулков с болгарином,
вдруг перейдя на «вы», — у вас в рассказике всё сконцентри-
ровано на одном: на любви Акулова к Мире.

Чулкову напомнили имя главной героини: Ирина. Литера-
тор одобрительно кивнул и подытожил:
— Но, Дамба, давайте