Последний рубеж

В ночь с 23 на 24 апреля 1945 года командир 33-й добровольческой пехотной дивизии СС «Шарлемань» — бригадефюрер Густав Крукенберг — получил срочную телеграмму из берлинской Рейхсканцелярии. Приказ был краток: немедленно явиться на защиту столицы Рейха. В рядах французской дивизии, насчитывавшей в начале года около семи с половиной тысяч бойцов, к тому времени оставалось не более тысячи. Крукенберг, понимая, что война проиграна, предоставил своим бойцам выбор. Но триста добровольцев «Шарлемань» решили сражаться до конца и вызвались прорваться в Берлин.
 
Утром 2 мая, вслед за объявлением о капитуляции немецкой столицы, последние 30 бойцов дивизии «Шарлемань» из 300 прибывших в Берлин покинули бункер Рейхсканцелярии. Кроме них, в живых не оставалось уже никого.
 
 

 
Берлин, 30 апреля 1945
Пыль и сталь
 
Он прижался спиной к обгоревшей стене, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Стена, некогда белая и гладкая, теперь вся покрыта копотью, чёрными потёками и следами от пуль и осколков. Пальцы дрожали, отказываясь слушаться, а губы слиплись от копоти. В саднящем горле стоял вкус железа — будто он глотал гвозди. В кармане шинели жгло: смятая фотография Элен, пробитая осколком, обжигала кожу сквозь ткань. «Вернись», — шептали её глаза с потёртого снимка. Но Лилль был за тысячу километров, а здесь, в подвале дома №14 по Вильгельмштрассе, пахло гарью, кровью и сладковатым запахом разложения. Оставались только русские и смерть.
 
Красные заняли перекрёсток. Их голоса, когда немного стихала пальба и взрывы, грубые и хриплые, резали воздух, смешиваясь с треском горящих балок. Недалеко обвалилась стена разбитого артиллерией и бомбами дома, сквозь поднявшуюся пыль заглянул в окно луч закатного солнца. Где-то упал снаряд — здание содрогнулось, осыпая подвал известковой пылью. Он сжал в руке автомат, неверной рукой пытаясь вставить последний магазин в паз, но всё время не попадал. «Meine Ehre heißt Treue», — прошипел сквозь зубы, как заклинание против страха.
 
 
Снег и кровь
Под Москвой, ноябрь 1941
 
Жан закрыл глаза, и перед ним снова встали бескрайние русские просторы. Поздняя осень 1941 года. Французские добровольцы, тогда ещё полные надежд, шли по заснеженным дорогам Подмосковья. Холод пронизывал до костей, а ветер, словно нож, резал лицо. Они маршировали день за днём, неделя за неделей, но не к победе, а к истощению. Очень рано ударили холода. Потери от болезней, у непривыкших к такому климату солдат, были огромны — обморожения, воспаления лёгких. Кто-то умирал в дороге, кто-то — в полевых госпиталях, где не хватало даже самых простых лекарств. Могилы многих так и остались неизвестными.
 
В декабре они, наконец, вступили в бой. Русские контратаковали с яростью, которую никто не ожидал. Снег, казалось, впитывал кровь, но её было слишком много. Французский полк, который ещё недавно насчитывал сотни бойцов, таял на глазах. Жан помнил, как его товарищи падали один за другим, их тела покрывались инеем, а глаза застывали, глядя в белое небо. Они были так близко к Москве, но вместо триумфа их ждал ад.
 
К началу 1942 года от полка остались лишь жалкие остатки. Их вывели в Польшу, чтобы переформировать, но дух был сломлен. Теперь, в осаждённом Берлине, Жан с горечью думал о том, как они упустили свой шанс. Тогда, под Москвой, они могли изменить ход войны. Но вместо этого они отступали, теряя людей, надежду и веру в то, за что сражались. Теперь они умирали здесь, в руинах столицы Рейха, так и не поняв, что же и почему пошло не так. И более всего рвало душу осознание упущенных возможностей.
 
 
Шёлк и пепел
Лилль, ноябрь 1943
 
Она лежала на смятых простынях, выбеленных марсельским мылом, и улыбалась. Лунный свет струился по её плечам, превращая кожу в серебро.
 
— Ты пахнешь порохом, — шепнула Элен, касаясь старого шрама на его груди.
 
— Ты же знаешь, я вернулся с учений, — он попытался обнять её, но она отстранилась.
 
— Зачем тебе эти «ученья», Жан? Ты же не немец. Ты мой...
 
— Я француз, милая...
 
— Да, только форма у тебя немецкая! — её голос дрогнул. — Я слушала по радио генерала Де Голля. Он говорит...
 
— …то, что велят его английские хозяева, — резко перебил он, садясь на кровать и подкладывая под спину подушку и потянувшись к тумбочке за сигаретами, — Его дружки во главе с Черчиллем уже показали, какие они друзья, напав на наш флот в Оране.
 
Они некоторое время молчали. Огонёк его сигареты то и дело вспыхивал в ночной тьме, а она лежала, положив голову на его колени.
 
— Ну почему вы, мужчины, не можете жить без этой войны?! Неужели моя любовь не может заменить тебе всю эту боль и кровь?!
 
Он натянул мундир, пряча лицо в тени. На столе лежал приказ о переводе в французский полк СС — «Franzosisches SS-Freiwilligen-Regiment 57». Элен подняла его, и бумага задрожала в её руках.
 
— «Фюрер подарит Европе новый порядок», — процитировал он, избегая её взгляда. — Франция будет свободна от жидов и большевиков.
 
— Свободна? Жан, ты сам-то себя слышишь?! — её голос дрогнул. — Под немецкими сапогами?
 
Он нарочно неторопливо застёгивал китель, чтобы скрыть дрожь в пальцах, и загасил в пепельнице сигарету. Сигаретный дым смешался с ароматом её духов — лаванда и горечь миндаля.
 
— С немцами мы, французы, найдём общий язык! Они, по крайней мере, видят Францию и французов в общей европейской семье, в отличие от большевиков, готовых превратить нас в свой безликий, скотский Интернационал!
 
— А мой дядя... — начала было она, но он опять перебил.
 
— Именно такие, как твой дядя и его дружки, писаки из левых газет, довели Францию до края пропасти! Стоит благодарить Провидение, что не он, а маршал Петен возглавил страну!
 
— И давай прекратим этот разговор! Я дал клятву!!! — сказал он, слишком громко, слишком жёстко.
 
Она заплакала и прижалась к его груди. Слёзы капали, оставляя тёмные звёзды на сером сукне его кителя.
 
 
Руны
 
Бавария. Грайфенберг. Юнкерская школа СС. Сентябрь 1944
 
Старый особняк с витражами в виде валькирий. Стеклянные девы резали солнечный свет на синие осколки, а офицер СС с лицом, словно сошедшим со средневекового барельефа, вручает ему кинжал.
 
— Это не просто оружие, — говорил он, проводя пальцем по рунам. — Это ключ к братству. Ты станешь мечом Фюрера против красной чумы.
 
Их последняя встреча... Элен плакала в ту ночь. Её слёзы падали ему на грудь, обжигая словно капли кислоты.
 
— Ты предаёшь Францию, — бросила она, прощаясь, но Жан видел в её словах лишь женскую слабость. Теперь Франция была где-то немыслимо далеко, за горизонтом дыма и грохотом бомб и снарядов.
 
 
Гроза над Берлином
 
Первый русский появился в проёме двери — высокий, в плащ-палатке, заляпанной глиной. Солдат нёс на плече ящик с патронами, даже не глядя по сторонам. «Свинья», — мелькнуло в голове. Короткая очередь из автомата. Красноармеец рухнул, опрокидывая ящик. Жёлтые гильзы рассыпались по полу, звеня, как монеты.
 
— Лейтенант! — крикнул ему кто-то сверху.
 
Он не ответил. Голос звал по-немецки, но акцент выдавал эльзасца. Ещё один «предатель», — подумал он, вспомнив, как неделю назад расстреливали дезертира-лотарингца. Тот трясся и плакал, целуя фотографию матери.
 
Сверху посыпалась штукатурка. Русские били из миномётов — дом дрожал, как в лихорадке. В щели между балками пробивался тусклый свет: где-то рядом горел танк, отравляя воздух чадной вонью и сладковатым запахом горелой плоти.
 
 
Чёрное и красное
 
Они продержались до вечера. В подвале осталось трое: он, раненый унтершарфюрер с перебитой ногой и мальчишка-фольксштурмовец, дрожавший у стены.
 
— Воды... — хрипел унтершарфюрер, царапая окровавленную шинель на груди.
 
Он протянул флягу. Затхлая вода пахла бензином.
 
— Пей, камрад, пей...
 
— Проклятые унтерменши... — бубнил раненый, вытирая губы. — Я видел, что они творили в Неммерсдорфе...
 
Грохот. Потолок засыпал их осколками кирпича. Мальчишка закричал, прикрывая голову руками.
 
— Молчи! — рявкнул он, хватая его за воротник. — Ты солдат Рейха!
 
Но этот мальчик не был солдатом. Форма не по росту висела на нём, как на вешалке, а на груди красовался значок «Гитлерюгенда» за спортивные успехи. Но война — это далеко не спорт...
 
 
Ночь
 
К полуночи русские отступили. Унтершарфюрер умер тихо, истекая в темноте кровью. Мальчишка спал, свернувшись калачом у стены.
 
Он достал письмо Элен — последнее, прошлогоднее. Конверт был измят, а чернила расплылись от дождя.
 
«Лилль бомбят свои же, — писала она. — Американцы. Ты говорил, они наши союзники? Вчера упала фосфорная бомба на рынок. Дети горели, как свечи...»
 
Он сложил листок, не дочитав. Больше она не писала. Или писала, а он не получал... Доходили совершенно дикие слухи о том, что происходит во Франции с людьми, которые поддерживали немцев. Что творили с женщинами, жившими с ними. Он немцем не был, но многие, слишком многие видели его в серой форме цвета фельдграу с французским трёхцветным щитом на рукаве и немецким орлом, сжимающим свастику, на груди.
 
Где-то в глубине груди шевельнулось что-то острое, но руна на кинжале жгла ладонь, напоминая о данной клятве.
 
 
Рассвет
 
Утром русские пошли в атаку. Сначала появился «Иван» с огнемётом. Жёлтая струя пламени вползла в подвал, жадно облизывая кирпичные стены. Он успел отскочить за угол, но мальчишка из фольксштурма не успел. Его крик, дикий и пронзительный, разорвал воздух. Он метнулся в сторону, махая руками, пытаясь сбить с себя пламя, но огонь уже пожирал его и он превратился в живой факел.  Жан выстрелил. Огнемётчик рухнул навзничь, пули пробили бак с огнесмесью, и горящая жидкость хлынула на пол. Пламя охватило комнату, но он уже бежал вверх по лестнице, вслепую швыряя вниз гранаты.
 
 
Крыша
 
На чердаке, где раньше держались его парни, поливая из оконца улицу очередями из MG, пахло дождём и гарью. И одни трупы... Снайпер большевиков хорошо знал своё дело. Берлин лежал под ногами, как труп: дымные воронки, остовы танков, руины домов и церквей. Где-то на западе гремели