«Андрюха! — сказал я ему. — Это и есть твои нынешние друзья? Это с ними ты всю жизнь мечтал иметь дело?»
«Они мне не друзья, они клиенты. Положение обязывает. Это профессиональное, не бери в голову».
«Тогда лучше бы ты стал змееловом. Не так опасно»
«Я и есть змеелов» — улыбнулся он.
И вот теперь он здесь, в этой убогой хижине, словно отвергнутый демон среди растревоженного покоя вещей, из которых давно испарилось все живое. Что заставило его покинуть свой дворец — этот сытый разговор веселых, разноцветных камней, этот личный расписной штандарт, эту самодовольную визитку успеха?
— Знаешь, Вовка, — начал он, не закусывая, — если память — это горная страна, то самый высокий ее пик — отец. Я тут вдруг вспомнил отца. Надеюсь, ты тоже его помнишь.
— Да, Андрюха, конечно помню.
— Он был простой человек и ни о чем таком не думал…
— О чем таком?
— Ну, скажем, о свободе, о воле. Ведь мы все тогда о ней мечтали…
— Ну, кто как. Мне, например, хватало.
— Ты — разговор особый. Я рад, что у меня был такой друг…
— Почему — был?
— Извини. Конечно, не был, а есть. Так вот, сбылось. Нынче у нас этой воли, как нефти. Нам ее теперь на целый век хватит. Нефть и воля — два наших главных богатства, и оба сомнительные. Два богатства, две беды. Теперь в России, Вовка, счастья нет, но есть нефть и воля. И еще эти мерзкие крысы — масоны. Вот где им раздолье, так это у нас! Причем, национальность тут значения не имеет, потому что масоны — это скрытность, а скрытность — любимое блюдо подлецов. А эти бескорыстные мечтатели, пьяные пророки и прочие зубастые, губастые диссиденты! Как можно было раскачивать лодку в открытом океане, не имея спасательных средств!
— Ну, кому надо — имели. Кстати, ты ведь тоже там отметился, в лодке…
— Да, знаю, был грех. Все виноваты. Одни не предусмотрели, другие проглядели, третьи от воли опьянели, четвертые от водки дешевой… Все виноваты! Но вот ведь парадокс — как из правильных, вроде бы, слов и желаний могло родиться такое убожество?! Удивительно ли, что как только дорвались до воли — тут же бросились воровать…
— Я не бросился…
— Ты — разговор особый. Ну кто же знал, что у нас первым делом начнут воровать! Разве мы с тобой об этом тогда мечтали?
— Мы — нет, они — да.
— Кто — они?
— Те, о ком ты говоришь.
— А-а… Ну, да. Только ведь в натуре дело еще хуже! Ты понимаешь, ведь вор — это состояние души. Сегодня ворует, завтра гуляет. А у нас же не воры — у нас мародеры! У них души нет, а стало быть, и состояние одно и то же, нацеленное, как у пауков…
— Странно от тебя, Андрюха, такое слышать. Ведь ты их всегда защищал…
— Устал я, Вовка. Устал их защищать, устал выискивать лазейки и смягчающие обстоятельства, зная, что они мерзавцы. У меня сосед справа — вор, слева — мародер, и такие же в радиусе пол километра от дома, во как! И самое любопытное, что они, суки, думают, что они теперь навсегда! А ведь так и есть — законов с небоскреб, строители пыхтят, новые пристраивают, а законов-то, мой друг, всего десять должно быть. Те самые заповеди. Только блюди. И ты, и тебя. Да ведь стража-то нынче — ленивая, корыстная! Ох, Вовка, не дай бог тебе знать то, что знаю я!
— Ты чего разошелся? Что случилось? — спросил я, косясь на сильно опустевшую бутылку.
— Ничего, все нормально!..
Он замолчал, отвернувшись в немытое окно.
— Все, не будем больше об этом, — сказал он спустя минуту, — Тебе, наверное, уже ехать пора…
— Успею. Ты же знаешь, я шустрый.
— Да, ты молодец. А я так и не выучился ездить…
— Какие твои годы! Успеешь еще!
Он странно посмотрел на меня. Потом прислушался в сторону кухни и, понизив голос, сказал:
— Я тут последнее время юность свою вспоминал и тех людей, что были рядом. Знаешь, была у меня одна девчонка в то время. Ну, это к вопросу о молодом свежем йогурте, ты понимаешь, о чем я…
— Понимаю.
— Мариной звали. Была она из простых, и я сначала ее не воспринимал, но однажды оказался с ней наедине, да еще на заре — уж и не помню, куда меня черт нес. Что-то, кажется, со школой связанное… И случайно оказалось, что тот же самый господин нес туда же и ее. И знаешь, этот таинственный предутренний свет, пустые улицы, полное ощущение, что мы одни на белом свете, и воспаленное пророчество зари, и предчувствие чего-то радостного, необыкновенного, взрослого (у меня ведь до нее девчонок не было) — я как будто проснулся и вдруг увидел рядом с собой совсем другого человека, чем накануне — умную, легкую, быструю девчонку, деликатно смущенную и предупредительно отзывчивую. Она как будто дарила мне то, что берегла от других…
Он говорил, устремив глаза в полутемный угол, откуда восставала его отлакированная временем юность.
— Ты знаешь, она оказалась необыкновенно нежна, несмотря на свои, порой, грубоватые манеры… У нее была большая красивая грудь, и я не знал, что с ней делать, а она мне не объясняла. И эта игра двух ее ягодиц при ходьбе! Мы прятались, где только могли. Несколько раз были здесь. В любви она была скромна, после пряталась у меня на груди и затихала там…
Глаза его ослепли, по лицу растеклась отрада.
— Но, конечно, о браке нечего было и думать. По-нашему это называется мезальянс. Перед армией я ее спросил: «Что тебе купить на память?» Она опустила глаза: «Кулон какой-нибудь простенький». Ты представляешь — «какой-нибудь простенький»!
Мне показалось, что у него блеснули слезы. Именно показалось, потому что этого не могло быть по определению. Андрюха и слезы — я вас умоляю!
Он помолчал и продолжил:
— Я, конечно, клятвенно пообещал. И ЗАБЫЛ! Ты можешь себе представить — ЗАБЫЛ! Сволочь я последняя!
И уже не скрываясь, утер слезы.
— Андрюха, Андрюха, ты чего в самом деле! Да успокойся ты, с кем не бывает! — бормотал я до крайности смущенный.
— Пришел из армии, а она к тому времени вышла замуж и уехала. А недавно я узнал ее адрес и решил…
— Мужчины, готовьтесь обедать! — послышался голос хозяйки, и между разведенными по бокам шторами в обвисших кистях, какими раньше украшали безутешные гробы, показалась ее фигура с выставленными вперед тарелками.
— Потом доскажу, — успел сказать хозяин, шумно отодвигая стул, чтобы успеть перед обедом выплеснуть наружу подогретое коньяком волнение.
Мы обедали втроем и говорили о доме, о запустении, о том, что это даже полезно — поменять обстановку таким радикальным образом, и что следовало это сделать раньше. Как-никак, возвращение к корням. Лялина домовитость обедала вместе с нами, ничего не зная о его скоротечном припадке ностальгии.
После обеда прежний разговор не продолжился, а там уж мне и уезжать пришло время. Он вышел меня проводить, обнял крепче и дольше обычного, сказал: «Ты знаешь, я совершил ошибку…» и долго стоял на пустой дачной дороге, глядя мне вслед. Я ехал медленно, наблюдая его в зеркале заднего вида, где он поместился целиком, постепенно съезжая к его краю, откуда, не удержавшись, выпал, оставив вместо себя неудобное чувство недоумения. Словно от толчка триллерообразно скрипнула дверь в нашу с ним относительно благообразную жизнь, и немой сквозняк предчувствия наполнил тревогой одинокое любопытство…
Через три дня его нашли на полпути к станции с пулей в голове, которая мгновенно сразила его самого и его мысли. Больше всех убивалась Ляля. Она обнаружила в кармане его пальто дорогой кулон, решила что он куплен ей в подарок и с тех пор носит в память о муже.